Следующим утром мы получили от Лестрейда письмо, а точнее, газетную вырезку. Инспектор без пояснений вложил в конверт объявление из спортивного еженедельника «Виннинг пост», выпускаемого издательской конторой Роберта Стэндиша Сивера, что на Пэлл-Мэлл:

С прискорбием сообщаем читателям о кончине известного ловкача и обманщика Огастеса (или Гасси, как многие его именовали) Хауэлла, чьи бренные останки были погребены третьего дня на Бромптонском кладбище. На похоронах присутствовали кредиторы покойного, а также красавицы с улицы Пикадилли, надевшие по такому случаю траурные чулки из черного шелка. Поэт А. К. С. написал на смерть Хауэлла элегию, быстро распространившуюся в светских кругах:

В пятницу после скачек, в шесть часов пополудни, первейшие лондонские мошенники и шулеры соберутся в баре «Сент-Лежер», чтобы почтить намять усопшего.

— На сей раз он и вправду мертв, — сказал я.

— Жаль, — холодно произнес Холмс. — Он мог бы сперва оказать нам услугу, а уж затем умирать столько раз, сколько ему вздумается.

Примерно час спустя мы приступили к изучению последней связки документов, датированных 1845–1855 годами. Нам попалось несколько стихотворений, написанных от руки на осьмушках бумаги. Взяв один из листков, я пригляделся к аккуратному почерку, лишенному байроновских петель и завитков, и понял, что передо мной драматический монолог. Это была речь фанатика-реформатора Савонаролы, обращенная к городскому совету, который приговорил его к смерти.

— Роберт Браунинг! — восторженно воскликнул я. — Это может быть только он. Я не знаток поэзии, но готов поручиться, что монолог написан им. Нам посчастливилось найти одно из тех стихотворений, которые не вошли в сборник «Мужчины и женщины» редакции тысяча восемьсот пятьдесят пятого года.

— Вы, как всегда, правы, дорогой Ватсон, — вяло ответил Холмс.

— В том, что это творение Роберта Браунинга?

— Нет! В том, что вы не знаток поэзии.

Уязвленный колким замечанием своего друга, я все же продолжил чтение, и с каждой новой строкой моя надежда крепла.

— Тон и стиль…

— К черту тон и стиль! Их может подделать любой шарлатан, — проворчал Холмс, рассматривая ровные аккуратные строчки через лупу.

— Допустим, — упорствовал я. — А каково письмо?

— Неплохо, — нехотя признал он. — Это работа мастера, который изучал и копировал рукописи автора до тех пор, пока не научился воспроизводить его почерк быстро и свободно, добиваясь немалой убедительности. Посмотрите на эти хвостики, соединяющие конец одного слова с началом другого: легкие штрихи протянулись от «был» к «свыше» и от «любой» к «из», словно перо скользило, почти не отрываясь от бумаги. Подобные мелочи встречаются в хорошо подделанных документах.

— Равно как и в подлинных.

— Поверьте, это фальшивка.

— А что вы скажете о чернилах?

— Они, разумеется, уже не железо-галловые, а обыкновенные сине-черные с примесью индиго. Такие гораздо менее подвержены выцветанию.

— То есть и почерк, и чернила выглядят вполне правдоподобно?

— Одну минуту.

Перебрав стопку осьмушек, Холмс отложил в сторону несколько писем, причем гораздо менее пожелтевших, чем байроновские. Написаны они были, очевидно, той же рукой, что и монолог Савонаролы. Первый из этих документов оказался посланием Роберта Браунинга к Элизабет Барретт, вернее, если судить по зачеркиваниям и вставке, его черновиком. Оно относилось к 1846 году, когда поэт тайно ухаживал за своей возлюбленной, которая была тяжело больна и жила в заточении в доме отца. Будущие супруги каждый день писали друг другу. Не стану раскрывать секреты их корреспонденции. Скажу лишь, что письма Браунинга были пронизаны глубочайшим почтением к «дорогой Ба», в свою очередь призывавшей на него благословение Небес. Мне показалась чудовищной самая мысль о том, что свидетельства столь глубоких и сокровенных чувств можно распродать с молотка, дабы утолить жадность торговцев и потешить любопытную толпу. Кто знает, сколько реликвий выставлено с подобной целью на всеобщее обозрение в аукционных залах всего мира?

Холмс обернулся ко мне.

— Думаю, нам понадобится мистер Браунинг-младший. Я пошлю за ним.

Исполнив это намерение и уведомив кузину Анджело Фиори о предстоящем появлении гостя, мы стали ждать. Не желая терять времени даром, сыщик взял миниатюрный черный чемоданчик, не более восемнадцати дюймов в длину и десяти в ширину, открыл его и достал блестящие медные составные части микроскопа Наше — мощнейшего прибора, который можно было собрать и вновь разобрать в считаные секунды. Корпус легко отсоединялся от трубчатой ножки штатива с фрезерованной головкой и аккуратно складывался в футляр.