— Боюсь, Англия и Германия превращаются в два трупа, скованные одними наручниками, — мрачно сказал он и, поглядев на тихую улицу, после паузы добавил: — Даже если мы разгромим наших врагов, это может привести лишь к нищете и смуте в Центральной Европе на ближайшие полвека.

— Здесь кабинет номер сорок бессилен, — философски произнес я.

Холмс поднялся и взял сигаретную коробку с каминной полки. Приближалось летнее солнцестояние, и закатный свет ложился на дальнюю стену нашей гостиной, будто расплавленная позолота.

Мой друг зажег сигарету, взмахом руки погасил спичку и снова уселся в свое кресло у окна.

— Я никак не могу втолковать Холлу, — сказал он, — что, если мы хотим вести на поводу германскую разведку, нужно позволить им читать наши шифровки.

«Не ослышался ли я? — подумалось мне. — Вероятно, в его тоне была ирония, которой я не уловил?»

Холмс встал. За многие месяцы изнурительной работы его долговязая фигура, которую теперь освещали золотистые солнечные лучи, стала еще худощавее прежнего. Внезапно я не без некоторой тревоги заметил на лице друга знакомые признаки нетерпения, вызванного приливом всепоглощающей энергии, страстным натиском аналитического ума.

— Вы хотите, чтобы немцы узнали наши секретные коды?

— Разумеется! — с жаром проговорил он. — Мы не можем читать все мысли врага, только перехватывая его сообщения. Для Германии настала пора выиграть этот поединок шифровальщиков. Горстке наших шпионов, под диктовку Холла рассказывающих немцам небылицы о планах Британии, уже никто не верит. Этот трюк устарел. Ведь Тирпиц далеко не глуп. Он адмирал, равный Фишеру, и слишком часто сталкивался с обманом, чтобы верить иным фактам, кроме тех, о которых сам прочел.

— Но вы ведь не собираетесь выдать немцам наши секреты?

Холмс досадливо помотал головой.

— Мы должны предоставить неприятелю ключи к нашим шифрограммам. Пусть он думает, будто не проигрывает, а побеждает. В последнее время мы слишком много кричали о наших успехах. Теперь настал черед врага перехватывать наши сообщения с жалобами на новые немецкие коды, сбившие нас с толку.

— Но такой информации не поверят!

К моему удивлению, Холмс улыбнулся.

— Представьте себе: мы передаем германской разведке полный набор засекреченных экстренных кодов, которыми собираемся пользоваться в ближайшие шесть месяцев.

— Вы полагаете, будто все это будет принято на веру?

— Думаю, да. Нужно лишь позволить противникам выкрасть у нас шифровальные таблицы. Уверен, с этой задачей под силу справиться нам с вами. Не станем беспокоить адмирала Холла. Нам необходимо всего лишь передать в Берлин кое-какие сведения.

При последних словах моего друга мне показалось, будто у меня остановилось сердце.

— Вы не опасаетесь, что нас расстреляют как предателей родины или убьют в Германии? — с трудом переведя дух, в отчаянии воскликнул я.

— Мой дорогой Ватсон, враг охотно поверит в подлинность наших шифровальных таблиц, если преподнести их ему соответствующим образом. Немецкие шпионы в нейтральных странах готовы платить за любые факты, какие только могут им передать наши так называемые двойные агенты. Это очень хорошо для нас: нам остается лишь по неосторожности допустить утечку ценных сведений, включающих армейские и флотские коды и таблицы. Еще понадобится человек, простоватый малый, который вызовет у немцев доверие.

— И кто же этот малый? — презрительно спросил я.

— Вы, — ответил Холмс и, уклонившись от продолжения разговора, оставил меня наедине с собственными мыслями.

Признаюсь, я никогда не воображал себя в роли шпиона, но теперь с удивлением отметил, что рискованное предложение Холмса не лишено для меня авантюрной заманчивости. До сих пор я лишь добросовестно исполнял свои нехитрые обязанности при кабинете номер 40, собирая копии перехваченных телеграмм, которые высыпались из пневматической трубы в комнате вахтенного, и раскладывая их по четырем папкам: «Адмиралтейские», «Армейские», «Дипломатические» и «Политические».

Эта работа очень утомляла меня своей монотонностью, и я не был бы живым человеком, если бы не чувствовал, что создан для более сложных поручений. Год назад, ничего не сказав Холмсу, я предложил военному министерству свои услуги в качестве хирурга. К моему огорчению, мне, невзирая на мой афганский опыт, отказали на том основании, что я уже на двадцать лет старше предельного призывного возраста! Если я соглашусь исполнить роль агента, это, по крайней мере, вернет меня в строй. Мне вспомнились известные слова доктора Сэмюэла Джонсона [44] о том, что мужчина, которому не довелось быть солдатом, не может уважать себя. Если рассматривать предложение Холмса как своего рода мобилизацию, то, наверное, стоило согласиться.