Умер академик Стражеско, ученый с мировым именем, врач-кардиолог. Четырежды он награждался орденом В. И. Ленина. Когда он умер, Саша Романов, осуществлявший оперативное наблюдение за медицинской наукой, сдал в архив восемнадцатитомное дело-формуляр на этого ученого как антисоветчика и буржуазного националиста. Саша тогда серьезно так и совершенно без юмора говорил: «Жил бы себе да жил старик, такой крупный и нужный для людей ученый. Нашел время умирать. Умер бы лет через 10–15, не мне, а другому пришлось бы возиться со сдачей в архив такого большого дела. Сдача в архив — муторная это работа. А может быть, к этому времени вообще прекратилось бы за ненадобностью все наблюдение за ним. Подумаешь, когда-то, где-то, что-то сказал. Пора бы уже забыть все это».

Думалось тогда мне: «Если он враг нашему обществу, зачем мы награждаем таким высоким орденом? А если он имеет заслуги перед государством, но не разделяет нашу идеологию, пусть ему правительство присваивает высокие почетные звания, ученые степени, короче, поощряет любыми способами, вплоть до государственных или иных денежных премий, но не орденским знаком с платиновым силуэтом коммунистического вождя».

Позже, уже в Москве, из служебной книжицы с грифом «секретно», находившейся в кадрах КГБ, я узнал, что почти все советские ордена, особенно орден Ленина, изготавливаются из драгоценных металлов и вручную, что придавало им особую ценность. И в рублях это тоже выражалось прилично. Так, по ценам 1975 года орден Ленина стоил 25 тысяч рублей. Инструкцией было предусмотрено, что при присвоении звания Героя Советского Союза и Героя Социалистического Труда, а также при награждении орденом Ленина осуществлялась, и это было обязательно, проверка представленного к награждению по линии КГБ. Что касается жителей Западной Украины и других районов Советского Союза, где долгие годы после окончания Великой Отечественной войны в 1945 году действовали вооруженные националистические формирования, спецпроверки проводились при награждении любой правительственной наградой или же при назначении на любую государственную или выборную должность. Спецпроверки проводились и при вступлении в партию. Это, однако, не касалось молодых людей, вступающих в комсомол. Здесь дорога была открыта всей молодежи.

Молодость озорлива и небезгрешна. Мы зачастую лихо проводили те свободные от работы часы, которые не так часто выпадали на нашу долю. Выпивали, конечно же, как говорится, «не единожды и не по единой». Безусловно, было много спорта: волейбол, кроссы, соревнования, всякие динамовские заплывы и забеги, молодежные выезды на Днепр. Но все же «тайные услады» доставляли особое наслаждение.

Встречались и дружили мы не только с сослуживцами. Были у нас и «гражданские» друзья.

Юрий Калиновский и аспирант кафедры Киевского сельскохозяйственного института Серега Криштап были всегда рядом с нами. Калиновский и Криштап даже женились на молоденьких сотрудницах КГБ, прибывших для работы в Киев из Москвы после окончания Московского института иностранных языков.

Регистрация брака Юры Калиновского и Зины проходила в Киевском районном загсе. Родители Калиновского — известные в киевских кругах люди. Отец — журналист с именем. Мать — доктор экономических наук, профессор, зав кафедрой политэкономии Киевского университета, Алевтина Семеновна Сухопалько. Эта красивая женщина с толстой, еще не седой косой, уложенной вокруг головы, разговаривала с сыном и его друзьями исключительно на украинском языке, делая снисхождение только для частой гостьи в своем доме, невесты сына Зины. Ни замечаний, ни недовольства по поводу будущей невестки, да еще и коренной москвички, она не высказывала. И вдруг в загсе Алевтина Семеновна, впервые взглянув в анкету невестки, взревела: «Не позволю портить породу запорожскую! Наши корни к временам Богдана Хмельницкого уходят, у нас гетманы в роду были, Юрко! Не расписывайся, не образуi родини и матерь свою [75] . Тут настала очередь свирепеть Юрку. Схватил мать за плечи и кричит ей по-украински: «Это вы, мамо, меня позорите перед женой и товарищами. И если не хотите потерять сына, сейчас же извинитесь перед Зиной». Заголосила Алевтина Семеновна и бегом из загса. Ребята-свидетели все за ней, никто пока ничего не понял. Зина стоит бледная, ее трясет как в лихорадке. Она первая поняла, в чем дело, но стоит, молчит. Позднее мы поняли, что тогда она была уже беременна.

«Ты решай сам, Юра, — говорит, — нам не с матерью жить». Выскочил тот следом за друзьями, а они уже мать держат, уговаривают, и к ней: «Вот что, мамо, я не ожидал от бабушки моих будущих детей, от фронтовички такой дремучести. Ты на фронте вступала в партию, с тобой рядом люди всех национальностей умирали, ты не думала тогда об этом. Приди в себя и успокойся, или видишь меня в последний раз». Тут только поняли и узнали друзья-свидетели, о чем шла речь. Невеста Зина, внешне совершенная копия типичной украинской дивчины с полтавщины, по национальности — чувашка. И об этом стало известно только в загсе. Тут пришла очередь удивляться и возмущаться друзьям-свидетелям. Как взяли они в оборот Алевтину Семеновну, да все на украинском. Вернулась она в загс, припала, рыдая, к Зине, поплакали они обе да и помирились. Жили потом дружно…

Как хороши были незабываемые вечера, вернее ночные часы, в киевском «коктейль-холле» (там потом был ресторан «Лейпциг»). Мы часто посещали это заведение после окончания работы. Заканчивалась работа после часа или того позже. Встречались на углу у Золотоворотского сквера, внимательно просматривали улицу Владимирскую со стороны служебного здания и уже тогда, убедившись в полной безопасности не быть «засеченными», бегом пересекали перекресток и входили в «коктейль-холл». Заведующая баром Галя Демьяненко была влюблена в Вадима и встречалась с ним на правах любимой девушки, почти невесты, официанты знали каждого из нас лично, а ресторанный оркестрик — труба, саксофон, виолончель и аккордеон, — находившийся в нише, как раз напротив входа, мгновенно по незаметному для постороннего взгляда указанию руководителя Мони прекращал даже заказанную музыку и проигрывал широко известную в те годы мелодию «Гольфстрим» из кинофильма «Подвиг разведчика». Еще бы! В зал входили разведчики! Моня, с большим носом и зачесанными назад светлыми вьющимися от природы длинными волосами, известный в Киеве любовник и покоритель женских сердец, широко улыбаясь белозубым ртом и заговорщически подмигивая каждому из нас по очереди, лихо растягивал аккордеон, переходя сразу же после «Гольфстрима» на любимую Вадимом мелодию «А парень с милой девушкой на лавочке прощается». Заказывалась каждому через Галю яичница (другой пищи в ресторане в это время уже не было) из трех яиц и водка. На посошок шел обязательно коктейль под мудрым названием «Маяк» — спирт, свежий яичный желток и ликер Шартрёз» — все в три слоя. Моне и его команде обязательно жаловалось по стакану. В ресторанчике наша троица находилась не больше часа. И по домам. Вадим часто оставался, ждал Галю, провожал ее домой. Красивая и хорошая дивчина была эта Галя. Под нашим влиянием окончила 10-й класс школы рабочей молодежи, поступила во Всесоюзный заочный институт торговли и впоследствии долгие годы работала директором образцового винного магазина, что находился в известном всем киевлянам «Пассаже». Но не судьба была соединиться этой красивой паре — Вадиму и Галине…

Иногда по субботним или воскресным дням, в дни работы Гали в ресторанчик ходили вместе со своими «гражданскими» друзьями — Юрой Калиновским и Сергеем Криштапом. Дружили крепко. Никогда не было между нами служебных разговоров. И Юра, и Сергей были такими же преданными своему социалистическому Отечеству молодыми людьми, как и мы. Однако именно тогда были сказаны однажды Сергеем Криштапом запомнившиеся мне слова: «Это хорошо, что умер мой отец. А то не бывать мне в партии, никогда не приняли бы в аспирантуру, и не быть мне кандидатом сельскохозяйственных наук. Вы ведь знаете, отец дважды был в окружении, дважды бежал из немецкого плена. В партии его не восстановили, так и умер, дал мне своей смертью дорогу в жизнь». Со слов отца Сергея мы знали, что был он комсомольцем в гражданскую войну, долго работал вместе с Николаем Островским, автором романа «Как закалялась сталь», в киевских железнодорожных мастерских и, будучи крепким хлопцем, пару раз колотил комсомольца Колю Островского из-за девчат, за которыми оба ухаживали, и были на равных, ибо старший Криштап тоже был на «той далекой, на гражданской»… Не думал и не гадал Криштап-отец, что станет Николай Островский известнейшим комсомольским писателем и имя его будет знать каждый молодой коммунист планеты. Страшные слова сказал тогда Сергей об отце, смысл их дойдет до меня позже.

Крепко мы дружили. Казалось, случись самое ужасное, на что только способна судьба, мы останемся навечно при своих идеалах, сохранив самые лучшие и сокровенные человеческие ценности: порядочность, принципиальность, честность и искренность по отношению друг к другу, любовь к ближнему своему и ненависть ко всему враждебному, чужому. Жизнь не раз проверяла нас, не раз ставила перед дилеммой: сохранить себя за счет другого. И всегда каждый из друзей старался пожертвовать собой во имя другого. Пусть это были мелкие случаи, но и они являлись проверкой наших отношений к самой высокой человеческой ценности — любви и преданности. В те политически жестокие далекие годы кажущиеся сегодня мелкими и незначительными события могли приобрести трагический характер.