Дать согласие на сотрудничество с чекистами, выйти по их заданию в эфир, послав обусловленный сигнал, что работает под контролем? Это ничего не даст. Радисты, наверное, давно сотрудничают с ними. У них там есть кто-то в самом руководстве или из близкого окружения. Проклятые зрадники! Нет, надо все сделать иначе. Его главная задача сейчас перехитрить чекистов, выйти живым, спасти Зоряну. Он готов сотрудничать хоть с самим чертом, хоть с сатаной, только бы вывести из бункера Зоряну, уйти с ней на Запад. Выявить и уничтожить предателей. Он договорится с чекистами, с этим Николаем Ивановичем, с его, наверное, большим начальником, Николаем Тихоновичем. Он попросит встречу с кем угодно, кто даст ему гарантии уйти на Запад с Зоряной. Зоряна ничего не должна знать. Это будет его условие чекистам. Он договорится с «энкэвэдистами» об использовании Зоряны втемную. Если она узнает о его предательстве, пусть и временном, в данной ситуации просто необходимом, она убьет и его, и себя. Он знает Зоряну. За эту беспредельную преданность идее и ему любит сам ее до конца дней своих, — лихорадочно думал Охримович.

Из тяжелых, метущихся мыслей его вывел спокойный и холодный голос Николая Ивановича:

— Приняли решение? Решайтесь. Учтите, что нам вместе еще надо успеть подготовиться к выходу на очередной сеанс связи. Затяжка времени не в ваших интересах. Если дадите согласие, докажите нам свою искренность чистосердечными показаниями, а вы, я уверен, убедились, что нам многое известно, и мы можем проверить вашу правдивость, мы тоже кое в чем откроемся. Не скрываю, мы хотим с помощью легендированного подполья полностью пресечь подрывную работу оуновских центров за рубежом против Советской Украины, остановить братоубийственную и никому не нужную борьбу, прекратить использование в своих целях ЗЧ ОУН и ЗП УГВР американскими и английскими спецслужбами, пытающихся, в том числе и с вашей помощью, Охримович, проникать на территорию Советского Союза. Подумайте, жизнь и судьба ваша и Зоряны только в ваших руках.

Николай Иванович поднялся, обошел стол и встал рядом с сидящим на стуле Охримовичем. Человек в погонах капитана в углу комнаты за маленьким столиком что-то быстро записывал на стандартных листах бумаги, стопкой лежавшей перед ним.

— Если хотите, обед вам принесут сюда. Нет, идите в камеру. Через два часа вас приведут снова сюда, и это будет наша последняя встреча. В случае отказа вы нам не нужны. О расстреле ваши друзья узнают из официальной прессы, — и Николай Иванович, кивнув промолчавшему и никак не отреагировавшему на его предложение Охримовичу, направился к выходу, бросив на ходу: — Вызывайте охрану, через два часа приведите его сюда же.

Стоявший в углу комнаты капитан медленно подошел к дверям, еще раз внимательно посмотрел на все еще сидевшего на табурете и смотревшего куда-то в сторону безразличным взглядом Охримовича, открыл дверь и нарочито громко произнес:

— Дежурный, конвойных сюда, отведите арестованного в камеру, накормите и через два часа доставьте назад.

Охримович тяжело поднялся. Глаза его встретились с глазами капитана. Сторонний наблюдатель мог бы увидеть лютую ненависть в глазах этих двух людей приблизительно одного возраста. Глаза капитана, казалось, говорили: «Моя бы власть, я бы тебя еще там, когда ты шел по линии связи, в расход пустил, не стал нянькаться с тобой. Будь ты проклят, бандеровский эмиссар».

Капитан Борис Птушко имел свои счеты с оуновцами. В 1949 году в одном из ночных боев с отрядом окружного провидныка Севера погибло двое его друзей, а сам он был тяжело ранен осколками разорвавшейся рядом с ним оуновской гранаты. Почти год лечили Бориса, чуть не демобилизовали, но молодой организм взял свое, оклемался. Хорошо — не уволили. Куда тогда ему идти? Без специальности, без образования. Только и знал еще с войны, как надо убивать. Умел делать это без страха и сожаления — перед тобой враг, и ты должен его уничтожить, либо он тебя, если более ловкий, достанет. Вспомнилось, наверное, в этот момент Борису, как в 1950 году он едва унес ноги от преследовавших его в лесу оуновцев, расстреляв два диска своего ППШ и выбросив две гранаты. Не уйти ему, если бы не догадался сбросить тяжелые сапоги и босиком задать такого стрекоча, что, наверное, побил собственный рекорд по бегу с препятствиями поставленный им перед самой войной, в шестнадцать лет. Жена Бориса — красавица-узбечка. Еще с войны девочкой-подростком посылала на фронт курагу и письма: «лучшему бойцу или командиру Красной Армии от комсомолки Зухры». Так и познакомились. Спустя два года, уже после окончания войны, приехал Борис в Ташкент и увез с собой молодую жену в Западную Украину. Потом Киев, работа в центральном аппарате. Родила ему Зухра трех мальчишек, черноглазых, смугловатых, как сама, но белобрысых, как Борис, чем он особенно гордился. Горяч не в меру был Борис, как его запорожские предки-казаки. На грубость мог ответить вдвойне, а то и ударить обидчика, кем бы тот ни был. Не в мать свою пошел — степенную русскую женщину с Урала. Только и взял от нее светлые глаза да русые волосы. Жили с Зухрой, которая не могла работать из-за маленьких детей, дружно, счастливо, в любви. Раз в месяц в день зарплаты ходили вдвоем в ресторан «Динамо», считавшийся в те годы в Киеве самым хорошим по кухне и обслуживанию. На красавицу-узбечку с европейскими манерами мужчины обращали внимание. Как-то был он вместе с женой в ресторане. К столику на двоих подошел молодой грузин и пригласил Зухру на танец, спросив согласия у Бориса. Тот разрешил. Грузин подошел еще и еще. Тогда Борис отказал, заявив, что пришел с женой отдыхать и просит оставить их в покое. Хорошо подогретый вином и компанией соплеменников, что-то говорившей ему громко со смехом на родном языке, грузин закатил сидевшему за столом Борису пощечину. Надо было знать Бориса Птушко. Невысокого роста, коренастый и крепкий физически Борис, не вставая, схватил левой рукой грузина за грудь, пригнул к себе и, выхватив из подмышечной кобуры «Маузер», сильно прижал дуло пистолета к голове молодого человека, оставив на его лбу кровавую ссадину.

— На колени, подонок, мозги вышибу. На колени, целуй ноги, чтобы все видели. Целуй! Ну! — озверело хрипел Борис, все больше развозя кровавую ссадину на голове грузина.

Грузинская компания за столом, как и все в ресторане застыла. Гремевшая до того музыка смолкла, и в зале воцарилась гробовая тишина, которую нарушал хрип Бориса:

— Целуй ноги, сволочь!

Грузин с вытаращенными от ужаса глазами, с залитым кровью от ссадины на лбу лицом, нервно всхлипывая, опустился на колени и, не спуская глаз с уставленного на него маленького черного смертельного отверстия, поцеловал поочередно протянутые к его лицу носки ботинок Бориса.

— А теперь, мразь, уходи, не то убью. Официант, счет!

Сунув подбежавшему официанту деньги и взяв под руку жену, он вышел из зала и подошел к гардеробу. Они не успели одеться, когда их окружили несколько милиционеров. Проверив документы и, убедившись, что перед ними сотрудник госбезопасности, имеющий право на ношение оружия, они тем не менее задержали Бориса и передали его подъехавшему военному патрулю. Дело было улажено в военной комендатуре. К счастью для Бориса, имелось немало свидетелей, показавших, что молодой человек оскорбительно вел себя, первым ударил Бориса. В общем, обошлось, но случай дошел до руководства и остался в анналах кадров. Позднее ему вспомнилось и это.

Но это будет потом. А сейчас, в следственном корпусе госбезопасности Украины капитан Птушко с ненавистью смотрел на эмиссара-парашютиста Охримовича и видел в нем прежде всего своего личного врага.

Охримович не отвел глаза от ненавидящего взгляда офицера. Он тоже с не меньшей ненавистью смотрел в глаза своего врага и думал: «Попадись ты мне, большевик проклятый, раньше, чем я тебе, я бы из тебя все кишки выпустил и лично бы вздернул на мотузке. И такое приятное дело не доверил бы даже своим хлопцам из СБ. Я бы с тобой сам расправился. Но спасибо тебе, капитан. Теперь я знаю, что делать. Я дам согласие на сотрудничество, чтобы обмануть вас, встретиться с Зоряной, увести ее, мою любимую, от вас, вернуться с ней на Запад и найти там агента-предателя…»