Киев я люблю – там и мой папа родился, там у меня весёлые приключения были.

А Россия, Иран и Северная Корея скорее сольются в мощном экстазе прежде, чем у меня на родину встанет.

Когда я, мальчиком, читал Золотой ключик, или приключения Буратино, больше всего меня поразил не Карабас-Барабас со своим животом и Мальвиной, над которой он вершил жестокости, явно сексуального порядка. Не Кот Базилио и Лиса Алиса, которые явно еблись, нарушая законы межвидового размножения. Не мазохист Пьеро. Не сам Буратино с деревянным хуем. Меня больше всего тогда поразил завтрак, который выложил для Буратино бедный папа Карло – луковицу. Моё знакомство с луком ассоциировалось с невыносимой горечью и слезами.

(А другая загадка такая:

Слабо отгадать?)

Я узнал, как сводит скулы от луковой горечи, когда откусил луковицу впервые, не зная, что это такое. Однажды, взявшись помогать бабушке готовить обед, я стал нарезать луковицу и к своему удивленью заплакал горючими слезами. Поэтому мне было так жалко Буратино, которого подвергали буквальной пытке: удовлетворять свой голод он должен был тем, что ужасно горько и заставляет плакать.

С тех пор моё отношение к репчатому луку не менялось, пока я не оказался в Америке перед тарелкой салата, где белели большие ломти свежего репчатого лука. Глядя, как мои соседи бесстрашно, без гримас и без текущих слёз поедают этот лук, я осторожно решил последовать их примеру и поразился сладости этого американского лука. Так Америка ещё раз поразила меня своим умением горькое превращать в сладкое. А точнее было бы сказать, что это Россия ещё раз поразила меня своей способностью сладкое обращать в горькое. Как бы там ни было, я понял, что Буратино жалеть мне не следует, так как он ел лук не русский, а итальянский.

Да и чего жалеть Буратино, если у него хуй деревянный был. Недаром же за ним Мальвина бегала.

Если существует «чистое искусство», то возникает возможность говорить и об искусстве «грязном». Так как грязь в обществе всегда ассоциируется с телесными выделениями и особенно с выделениями при сексуальном возбуждении, то легко было бы заключить, что «грязное» искусство – это прежде всего порнография. Однако это не так. Под «грязным» искусством в противоположность «чистому», следует понимать «полезное» искусство, проповедующее ложь, лицемерие и бесполый романтизм, то есть именно то, что свойственно морали, идеологии и политике.

«Чистое» же искусство, якобы чуждое пользе, в итоге так или иначе сводится к сексу, ибо оно вещает о женской и прочей красоте, а красота исходит из половых органов и наслаждений, которые они доставляют. Таким образом, и выделения при сексуальном возбуждении становятся предметом «чистого искусства», которое асоциально, ибо истинно асоциальным является только секс. Как я писал, порнография – это квинтэссенция «чистого искусства».

Следовательно и разумеется, что «грязное» (идеологическое) искусство, прежде всего, антисексуально.

Однако пренебрежение пользой, чем «чистое искусство» характеризуется, тем не менее оказывается исключительно полезным в сексе, ибо учит красоте и тем самым стимулирует секс. Стимуляция же секса есть самая конкретная и концентрированная полезность, которая становится сутью чистого искусства.

Так что полезности в искусстве не избежать, просто первые проповедники «чистого искусства» стыдливо или невежественно не замечали его сексуальную пользу.

Голод, как и жажду, нельзя утолить воспоминаниями о своих пиршествах в прошлом.

Сексуальный голод подобен гастрономическому: он лишь усиливается от воспоминаний. Сколько бы женщин у тебя ни было в прошлом, как бы ты ни пировал за столами, ломящимися от яств, твой нынешний голод жаждет сиюминутного утоления.

Однако имеется существенное отличие сексуального голода от гастрономического: сексуальный голод можно удовлетворить «собственноручно». И если с сексуальным голодом ты можешь справиться самостоятельно, то при гастрономическом голоде скормить себя себе же самому не удастся. Это различие между сексуальным и гастрономическим голодом можно объяснить так: важнее выжить в настоящем, чем размножаться в будущее. А ещё проще – если ты удовлетворишь свой гастрономический голод, то сексуальный ты уж всяко удовлетворишь.

Меня в данном случае особенно интересует феномен беспамятства голода. Никакой прежний опыт наслаждения едой или еблей не в состоянии хоть как-то оказаться полезным голодному человеку. Другими словами, если жизненный опыт является весьма полезным в прочих жизненных ситуациях, то опыт сытости оказывается только вредным в состоянии голода.

Более того, голод воспитывает в тебе ненависть к прошлой сытости, воспоминания о которой делают твою голодную жизнь лишь тяжелей. Голод заставляет тебя упереться в настоящее и забыть даже о будущем. Ибо о будущем вспоминаешь, лишь насытив голод, и, напуганный недавним голодом, стараешься избежать его впредь, подготавливая впрок запасы еды-ебли. Таким способом голод в прошлом наполняет содержанием настоящее и будущее.