Пятое измерение. На границе времени и пространства (сборник)
вернуться

Битов Андрей Георгиевич
Шрифт:
Сяду я на саночкиИ поеду к самочке.

29 генваря 1837

Сюртук мальчикаС модной вытачкой,Тоньше пальчикаВ фалде дырочка.В эту дырочкуМы глядим на свет —Нам на выручкуКто идет иль нет?Жил один Сверчок…Господи, прости!Наступил молчокНа всея Руси.

Удаление

Ю. А. по поводу отъезда В. А.

Под утро, когда сон некрепок,увидел я двенадцать кепок.И был ужасен этот сон,поскольку неопределенсостав был лиц под каждой кепкой(я спал, как сказано, некрепко).И окружили мне постельс фальшивой робостью гостей:одно лицо из леденца,одно лицо из холодца,одно вареное лицо,одно крутое, как яйцо,одно светилося насквозь,а между глаз был вогнан гвоздь,одно в три стороны равно,а три сливаются в одно,лицо как моль,лицо как соль,все вместе – как зубная боль.(Но кепка каждого – одна,она у каждого видна.)И этот стройный, зыбкий ряднад спящим мною час подряди сокрушался, и кивал,а я как будто так лежал,лежал, как спал,лежал, как плыл,лежал я – из последних сил,расшатываясь в боли редкой(как лейка черт под каждой кепкой…).И вот один, шагнув вперед,за всех раскрыл всеобщий роти, кепку натянув поглуше,до подбородка смявши уши,сквозь кепку ватно объявил:КОНСИЛИУМ ПОСТАНОВИЛ!«Поскольку ты давно нас дрочишьИ с нами по пути не хочешь,И вслед способен отвалить,ТЕБЯ ИЗ ЗУБА УДАЛИТЬ!»(И долго их я умолял…)

7 июля 1980

Невский проспект

После крещения

(Человек в пейзаже)

Закат не ведал, как он красен был,Морская гладь не для себя серела,Не видел ветер, как он гладь рябил,И дерево на это не смотрело.Они стояли, в ночь заточены,Незримы для себя, свища, пылая,Ни световой, ни звуковой волныНе изучив, но ими обладая.Не знало небо, что луна взошла,Что солнце скрылось. Темнота густела.Вокруг незнанью не было числа.Никто не знал. И в этом было дело.Ничто не для себя на этом берегу.Зарозовела в небе птица… Что мне?Куда бежал? Запнулся на бегу,Один во всем – и ничего не помню.Тень облак, сосен шум и шорох трав,Напрягши ветер, вечер чуял кожей…И умирал. И, «смертью смерть поправ»,Опять вознесся и опять не ожил.Кого свое творенье веселит?Кто верует в себя? Кому ключи от рая?И волосы – лишь ветер шевелитУ дурака, что зеркальцем играет.Кто строит дом – не тот в дому живет.Кто создал жизнь – не ищет смысла жизни.Мысль свыше – не сама себя поймет.И путник сам себя в своем пути настигнет.

Июль 1982

Батум

Жизнь без нас

1994

Прощание с империей

Как безразлично «до свиданья»…

Разлуке – встреч не обещай.

Как удалилось расстоянье,

Как умалилось расставанье,

И как наполнилось «прощай!».

Прощай! – другой судьбы не будет!

Иль это было не со мной,

Иль это не было судьбой?..

Прости за все, а Бог рассудит.

А ты – прощай, и Бог с тобой.

Умрет не от этого…

ОДНОГО ВЫДАЮЩЕГОСЯ геронтолога спросили то, что положено у него спросить, наверно, имея в виду диету и здоровый образ жизни, и он ответил: «Во-первых, следует правильно выбрать себе родителей».

После семидесяти, выйдя наконец на пенсию, мама стала очень решительной старушкой. Все-таки дитя своей эпохи, мыслила не иначе как в пятилетках. Когда ей стукнуло семьдесят пять, она гордо заявила, что теперь она самая старшая, потому что у нас в роду никто еще этот рубеж не переходил. К восьмидесятилетию она бросила курить, потому что, когда зачем-то полезла на стул, у нее закружилась голова, и это ее насторожило. И только тогда до меня дошло и восхитило: она опять поступила на работу.

Мама всегда гордилась тем, что она профессионал. Теперь ее профессией стала жизнь. Своим стареющим сыновьям она зарабатывала уже не на жизнь, а саму жизнь: способность прожить не меньше.

Как молодой специалист, она не избежала ошибок. Чем немощней она становилась, тем настойчивей отбывала срок. Никогда ничего не попросить и ни у кого не одалживаться – избыточная самостоятельность ее и подвела: каждый день ставя себе цель и неуклонно к ней стремясь, именно с нее она и начала падать, ломая то руку, то ногу, мужественно выкарабкиваясь и ломая снова.

Так ей исполнилось восемьдесят пять, и она взяла установку на девяносто. Но ее беспокоила нога. Точнее, один на ней палец. Сосуды, возраст… все это пугало. Мама была нетранспортабельна. Если его привезут и отвезут, то он посмотрит, сказал хирург.

Ему это было некогда и некстати – куда-то еще ехать. Но уж очень за меня просили. Недовольного и усталого от бессонной ночи не то за хирургическим, не то за праздничным столом, привез я его. Осмотр длился минуту. Он посоветовал протирать спиртиком. Денег категорически не взял: мамин случай не стоил его вызова. И именно тут, от его неприветливости, я поверил в его великую репутацию и все-таки спросил напрямую…

– Умрет не от этого, – прямо взглянув мне в глаза, нехотя буркнул он.

Успокоенный, я поехал сопровождать своего двенадцатилетнего Ваню в Абхазию, к морю. Давненько я у него не был, у моря… С маминого восьмидесятилетия, отмеченного так счастливо в той же Абхазии.

И вот, выходя с этим трепетом первого в сезоне огурца на пляж, гордясь своим голенастым сынком, нетерпеливо стаскивая на ходу фуфайку через голову…

Крест у меня был особый, каменный, подаренный мне моим лучшим другом и крестным, освященный в Иордане… Монолитный, толстый…