Битов Андрей Георгиевич
Шрифт:
Поэтическое я сменяется поведенческим я, прозаически панибратствующим со стихотворным.
Смотрите, как на мне топорщится пиджак… Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!.. Прыжок – и я в уме…
И столько мучительной злостиТаит в себе каждый намек,Как будто вколачивал гвоздиНекрасова здесь молоток, —напишет бывший автор «Tristia», провожая прощальным взглядом свою поэтику.
12
У Мандельштама граница поэзии и прозы не наблюдается, как у русалки переход в хвост, как у кентавра переход в лошадь, как и у прочих монстров культуры… Говорили, что в обличье У поэта нечто птичье И египетское есть… Гнутым словом забавлялся, Птичьим клювом улыбался…
Однако «1 января 1924 года» ведет в прозу так же, как «Четвертая проза» – в «Воронежские тетради».
Я должен жить, дыша и большевея…
Подсознание вводит в строку вошь.
Цитируя современность: хотел как лучше, а получилось как всегда.
Не получится.
Поиски общей жизни не равны общему делу.
Искренность усилий не равна энергии заблуждения.
Современники – сокамерники. Гений помещен в одиночку.
13
На границе прозы и поэзии расположено поведение. Если человек не в силах ничего создать, он может подать пример. В лучшие времена – стрелялись на дуэли, в худшие – сами стрелялись и вешались.
«На безмолвие стен человек отвечает безмолвием».
Смелость человека – на месте поэтической смелости.
Рвать расстрельные списки у Блюмкина, бить Алексея Толстого палкой по голове. После этого можно и по начальству побегать.
14
Никогда я по начальству не бегал. Николая Ивановича у меня не было.
А тут побежал. Даже с азартом.
Владивосток отстоит от Москвы не только на много тысяч километров и часов разницы, но и в истории. Тут советская власть на пять лет позже и на столько же лет прочнее: где у нас уже разрушилась – там еще разрушается, где у нас уже с транспарантами не ходят – здесь еще собираются: одни за мэра, другие против губернатора.
Меня не за того приняли: то ли за ревизора, то ли за Хлестакова. То есть приняли – и тот и другой.
Один подарил мне свою фотографию, другой почему-то – мою.
Главное, что оба согласились, что памятник надо установить в будущем году в связи с шестидесятилетием гибели поэта.
15
Год, однако, шли переговоры, и будто я все это время продолжал сидеть в приемной у губернатора в очереди из врачей и казаков. Они были передо мной. Наконец секретарша (совершенная белочка, маленький грызунок – попробуй скажи лучше!) ввела меня под портрет Муравьева-Амурского, пред очи Самого, вручившего мне мой собственный портрет в рамочке.
– А кто такой Мандельштам?
– Величайший русский поэт нашего века.
– Русский?
– Поэты нерусскими не бывают.
– С сегодняшнего дня читаю только его.
Это документально. Через год мы со съемочной группой [32] приехали ставить памятник, застав обстановку еще более революционной: юбилей советской власти на Дальнем Востоке, выборы мэра, отмена выборов, перевыборы… не до Мандельштама.
Ангелы! Именно поэтому памятник был установлен и открыт, шестидесятилетие гибели было отмечено. Берусь утверждать, что это первый подлинный памятник зэку на территории нашего ГУЛАГа.
32
Телефильм «Конец пути» («Культура», 1999).
16
Как не хотел Ненаживин расставаться с памятником: «Ему же здесь хорошо!»
Он был прав. Через год трусливая ночная стая отбила Мандельштаму и клюв, и руку. Теперь это называется ласково «акт вандализма».
Памятник вернулся домой. К папе.
И я снова в приемной. У нового мэра. Он меня заверяет.
Теперь памятник отлит из металла и будет установлен в более подходящем месте: в самой зоне, где погиб поэт. Тогда это будет первый памятник не только зэку, но и зоне.
Удивительно послесмертие русского писателя! Тексты его дописываются, жизнь его доживается.
«Сколько бы я ни трудился, если бы я носил на спине лошадей, если бы я крутил мельничьи жернова, все равно никогда я не стану трудящимся. Мой труд, в чем бы он ни выражался, воспринимается как озорство, как беззаконие, как случайность. Но такова моя воля, и я на это согласен. Подписываюсь обеими руками» («Четвертая проза»).
Чтение Мандельштама – тоже дело птичье: по зернышку.