Шрифт:
„Ну вот ты бросил науку и ничего не будешь делать? — рассмеялась. — Станешь бродягой?“
„Почему же… Буду делать что-нибудь полезное“.
„А что — полезное?“ — пристаю. Я с ним запросто, мне с ним было легко.
„А ты что делаешь?“
„На повара учусь“, — ответила, а сама испугалась, что он начнет надо мной смеяться.
А он обрадовался, весь засиял.
„Вот здорово! — говорит. — Я тоже буду поваром“.
И мы оба стали хохотать. Отчего — не пойму, но было смешно.
После этого я ему поверила и тоже про нас все выложила. Ты не думай, я не просто так, решила потрепаться, мне показалось, что я его знаю сто лет. Все-все выложила.
За исключением, конечно, некоторых подробностей. Про тебя, как ты команду организовала, и про Ромашку и Каланчу, и песни Самурая спела потихоньку, чтобы не привлекать чужого внимания. Я ему всех нас в красках описала. Мне было приятно про вас рассказывать. Вдруг даже показалось, что ничего плохого с нами не было, что это был дурной сон. И с Самураем ничего не случилось, и с тобой, и Каланча нас не закладывала, и Ромашка не откалывалась. Меня пронзило насквозь, как иглой, — ведь могло не случиться того, что случилось!.. Жили мы и беды не знали, да сами себя под нее подвели. Так я подумала и надолго замолчала.
Он, конечно, заметил, что я сникла, в душу не полез, а стал меня нахваливать.
„Ну ты артистка, — говорит, — лицедейка!“ (Между прочим, что такое „лицедейка“, я не знаю, но молчу: не хотелось выставлять своей дурости.)
„А скоро, — говорю, — вернется Самурай, выйдет из больницы Глазастая, и мы заживем как прежде“.
А пока я ему это выкладывала, он все время наклонялся и что-то подымал. Я его спросила: что он собирает?… Он открыл ладошку, на ней лежало пять камушков.
„Ваша компания, — сказал он. — Камушек побольше — Самурай, вот этот — длинный и худой — Глазастая, вот этот — веселый, разноцветный — Ромашка, толстый и грубый — Каланча, а вот этот — шелковистый — ты. — Размахнулся и бросил. И камни разлетелись в разные стороны. — Видишь, в одну точку одновременно горсть камней не бросишь. Так и ваша компания разлетелась кто куда, и ее уже никогда не собрать вместе“. — И посмотрел на меня грустными глазами.
Чудик, я тебе говорю. Этими словами он меня не развеселил, но я теперь и сама поняла, что прошлого не воротишь. Но с камушками он ловко придумал, ничего не скажешь, прямо не в бровь, а в глаз, да как следует, с отмашкой.
А потом знаешь что произошло?… Он бросил меня и, не попрощавшись, ушел. Вот как это случилось… Идем бредем по вашему парку, часов не замечаем, а уже, можно сказать, вечереет… И вдруг Кешку как подменили, только что он весь сиял, а теперь я взглянула на него, не узнала. Ну совсем другой, незнакомый, я даже испугалась. А в это время до меня дошло, что кто-то его окликнул: „Кешка-а-а!“ Такой звонкий женский голос. Оглянулась, вижу: к нам идет высокая красивая женщина, улыбается, радостно машет.
Нет, не идет, про нее так сказать нельзя, она летела над землей, одна нога в воздухе, а другой она еле касалась земли и тут же отрывала ее. Скажешь, я придумала, но это чистая правда. Не успела я опомниться и что-нибудь сообразить, как она остановилась рядом, обняла Кешку, а тот сказал: „Здравствуй, мама!“ Она окинула меня внимательным взглядом, поздоровалась со мной, потом говорит: „Кешка, милый, я по тебе так соскучилась! — Повернулась ко мне: — Извините…“ Мол, нам не до вас. И они ушли. А он мне даже ни полслова после нашей длинной беседы. Я потом увидела их, когда шла к дыре в заборе, они сидели на скамейке, перебивая друг друга, смеялись и весело трепались. Только что ругал ее, а теперь все было наоборот. Что ты на это скажешь?
И все-таки он чудик, говорю тебе. Если он к тебе прорвется, ты с ним поговори, не отворачивайся и не прогоняй. Уйми свою гордыню, подруга, мой тебе совет. Чувствую, он хороший, только его окружает тайна.
Да, так насчет главного врача. Меня, конечно, к ней не пускали, но я проскочила на дурочка, шмыгнула в открытую дверь, и все. Секретарша, злющая старуха, ворвалась следом и кричит: „Эмма Ивановна, это хулиганка! Она без разрешения“.
А я как закричу на нее: „А не пропускать меня целую неделю — это что?“
И смотрю в прозрачные очи главной. Ну, я тебе скажу, она тоже тип. Ты, конечно, с нею встречалась? Помесь крокодила и лисы. Она когда узнала, что я к тебе, сразу усадила меня в кресло, чаю с печеньем предложила. Представляешь?!
„А вы кто ей?“
„Подруга, — отвечаю, — одноклассница, вместе проучились восемь лет“.
„Дружили?“
„Не разлей вода“, — отвечаю.
„А теперь?“ — спрашивает.
„Теперь я в училище“.
„Значит, вы когда-то дружили, и ты поэтому решила ее навестить?“
„Почему, — отвечаю. — Мы и сейчас не разлей вода“.
И вот тут она стала меня про твои привычки расспрашивать, про то да про се, ласково заулыбалась, слова как из соловьиного горлышка вылетали.
„Ох, — думаю, — охмуряют, хотят сделать стукачом, хотят, чтобы я раскололась и что-нибудь рассказала про тебя им необходимое“. Я же тебе говорю, она сколопендра, но сама виду не подаю, что догадалась, тоже вежливо улыбаюсь и прошу:
„Пропустите меня к ней, пожалуйста. Я ее повеселю“. — Это тебя, значит.