Помнишь, мы тогда удивлялись: откуда у Лизы деньги? Вот тебе и весь секрет: баба Аня — бездомная! Судаков, правда, привез доски и настелил новые полы, срубил крыльцо и утеплил баньку для зимы.

— Благодетель! — зло замечает Глазастая. — Тоже на Лизу целится.

— Ничего он не целится. Баба Аня сказала — просто добрый. Ты удивляешься, потому что он не вписывается в нашу жизнь, не похож на всех.

— Может… — неуверенно отвечает Глазастая. — Я здесь, в дурдоме, озверела, всех подозреваю. Думаю: папаша — гад, Каланча — гадина, Куприянов — змей подколодный. Так про всех думаю, самой противно. Ненавижу себя.

— Костя слегка остыл: новость про дом его осадила, — продолжала Зойка. — Ну, он нерешительно подходит к баньке, останавливается незаметно у открытого окна и слышит голоса. Баба Аня радуется, что Лиза приехала, а Лиза что-то непонятное отвечает или, может, песенку поет. Как-то она нараспев говорит. До Кости долетают ее слова: «Ах ты мое солнышко, ну-ка обними свою мамочку, крепче, крепче!» В ответ раздается непонятное бормотание и веселый смех. Костя осторожно заглядывает в окно и видит: сидит Лиза, а на руках у нее… мальчик. И она подбрасывает его на коленях, а он смеется.

Костю как обухом по голове: у Лизы сын от судьи! А помнишь, я говорила, что Лизок потолстела, что у нее пузо лезет на нос. Еще удивлялась, дуреха. Никто из нас этого не просек: ни я, ни влюбленный Степаныч. Вот как все тайно сделала: уехала к бабе Ане, там родила и больше трех месяцев прожила. Приедет, порхнет — и снова туда.

— Ну да! — замечает Глазастая. — Она же в декрете была.

— Трудно представить, что произошло с Костей в этот момент. Думаю, вся его жизнь окончательно треснула и рассыпалась. Теперь ему никогда ее не собрать, если он еще живой. Ты подумай, у Лизы мальчик, сын! И от кого — от судьи, от человека, который погубил Костю, а теперь он еще отнял у него Лизу — она же была его собственностью!

— Слушай, не преувеличивай и не нагоняй на меня тоску, — просит Глазастая.

— А я не преувеличиваю, наоборот, преуменьшаю. Он ведь решил убить судью, чтобы сразу всем за все отомстить: за суд и со своей жизнью покончить.

— Но не убил же? — тихо спрашивает Глазастая.

— Вот именно, что чуть не убил! Послушай, Глазастая, мне тебе надо все до конца рассказать, а то я не выдержу.

— Конечно, рассказывай. И поплачь, если охота. Я подожду.

Она слышала, как Зойка плачет, и мир ей казался чудовищным. Но она готова была все вытерпеть: ей надо было сбежать из психушки и добраться до Коли, чтобы спасти его, он ведь ни в чем не был виноват.

— Я была дома, — услышала Глазастая шепот Зойки и крепко прижала трубку к уху. — Слышу: страшный грохот у Зотиковых. Выскочила — Костик как сумасшедший вылетает в открытую дверь. И только заметила, что у него в руке нож. Он сбивает меня с ног. Отлетаю к стенке, кричу: «Костя!» — но он не слышит.

Вернулась в их квартиру, ничего не поняла, увидела только, что Лизин ломберный столик открыт. Догадалась: он прибегал домой за ключом от квартиры Глебова, вспомнил, что у них был ключ — он хранился в шкатулке с нитками. А тут телефон звонит. Куприянов спрашивает Костю. Я говорю, что он прибежал и убежал. «Ну-ну!» — отвечает сладким голосом и хихикает. «А вы, — спрашиваю, — не знаете, куда он улетучился?» — «Куда надо, — говорит, — туда и отправился».

Вернулся Костя не скоро. Услышала я: что-то зашуршало по двери, открыла. А он упал на меня, прямо повис. На ногах не стоит, бормочет что-то, понять нельзя, руки в крови, глаза сумасшедшие. «Костик, — говорю, — что случилось?» А он как прижмется ко мне, как зарыдает взахлеб. Спрашиваю: «Может, Лизе позвонить или Степаныча с работы вызвать?» — «Нет, нет, — говорит, — я его убил!.. И правильно сделал». И не может остановиться, одно и то же твердит: «Убил его, убил, я, — говорит, — ложь убил. Теперь все узнают, я все на суде скажу». И вдруг стал звонить по телефону. Потом повесил трубку. «Хотел в милицию, — говорит. — Но тогда я не успею тебе все рассказать. А мне важно, чтобы ты все поняла». А у него руки не просто в крови, а все порезаны. Это он сам себя порезал и даже не заметил. «Я когда увидел, — говорит он, — что у матери ребенок маленький, понял: прав Куприянов. Тут-то я и решил: убью! Прибежал к дому Глебова, а его нет».

Постоял, постоял, поджидая, но он был в лихорадке и не мог стоять на месте, а как безумный бегал вдоль дома. Потом решился и вошел в квартиру. По-моему, ему стало страшно, хотя он мне в том не признавался. Он мне только сказал, что ждал, когда его убьет, и все рассчитал, и, говорит, закрыл глаза и представил себе, как он будет лежать, истекая кровью. «А я, — говорит, — дождусь, когда он отдаст концы, и позвоню в милицию, и сразу во всем признаюсь».

Света он не зажигал, стоял у окна за занавеской, застыл. Даже не знает, сколько стоял: час, или два, или десять… Ничего этого он не знал и ничего не помнил, в голове, говорит, стучало, как будто там установили метроном: стук, стук, стук, стук. Он не слышал, как Глебов открыл дверь и появился в комнате. Только понял это, когда тот включил свет.

Глебов сразу увидел его за занавеской, отдернул ее, и Костя бросился на него, несколько раз ударил ножом. Глебов упал, падая, уронил стул, а Костя, не оглядываясь, убежал.

Оттащила я Костю в ванную, вымыла его, смазала йодом раны, забинтовала. Порез на правой ладони был глубокий, видно, нож крепко сжимал. Уложила в свою постель. Его колотило, прямо подбрасывало на кровати. Накрыла несколькими одеялами, и он затих. А сама — шмыг к нему в квартиру и звоню Глебову. Тот не отвечает. Пугаюсь еще больше: а вдруг правда убил! Накручиваю в «Скорую», но когда отвечают, сразу бросаю трубку — боюсь, не знаю, что делать.