С тех пор профессор и его помощник регулярно отправлялись на поверхность. Хотя майор не говорил об этом прямым текстом, Степанов прекрасно знал, что люди из Безопасности следят за каждым их шагом. Сначала это несколько напрягало Антона Николаевича, но уже ко времени третьей поездки он приучил себя не думать о том, что за ним постоянно наблюдают какие-то люди.

Путешествия на сушу приносили Степанову неоднозначные ощущения. Тут была и радость, граничащая с эйфорией, но в то же время и сознание того, чего он лишен в жизни, благодаря людям, которые отравляли ему существование и в конце концов заставили его уйти в добровольное отшельничество.

И вот теперь, по прошествии двух десятков лет, Степанов мог смело сказать, что эти годы, проведенные вдали от мира, без наслаждений простыми человеческими радостями, не прошли зря. Он подошел к крайней черте, за которую никогда не осмеливался заглянуть. И в этот момент кульминации всей его многолетней деятельности, Степанов понял вдруг, что для человека ничего нет страшнее, чем осуществление его самой заветной мечты.

Профессор еще не знал о предательстве своего ассистента. Однако, если бы ему об этом сообщили, он скорее всего не особенно бы удивился.

Мысли Антона Николаевича постепенно приходили в порядок. Впервые позволив себе так глубоко погрузиться в пучину памяти, Степанов почувствовал облегчение. Ему показалось, что он готов хладнокровно встретить то, что его ожидало.

– Ну что, мой друг, – профессор поднял голову и взглянул на Геракла просветленным взглядом, – как у нас идут дела?

– Все нормально, Хозяин, – с готовностью ответил Геракл.

– Подача кислорода все еще идет через жабры?

– Нет, Хозяин, уже через легкие.

Степанов подскочил в своем кресле.

– Уже? – выдохнул он, вскакивая и приближаясь к гебуртационной камере. – Так быстро?

– Два часа прошло, Хозяин, – отозвался Геракл, посторонившись, чтобы пропустить профессора к возвышению, где стояла камера с женщиной.

– Два часа? – повторил изумленный профессор.

Геракл коротко кивнул и занял место у пульта.

– Нужно подготовить приборы для введения биогемного элемента. Ты сможешь сам этим заняться – я потом проверю, – сказал Степанов, вплотную подходя к гебуртационной камере.

– Хорошо, Хозяин, – произнес Геракл.

В этот момент раздался звонок.

– Черт возьми, – Степанов заскрежетал зубами от досады, – кому понадобилось беспокоить нас в такой момент…

– Это полковник, Хозяин, – сказал Геракл, – у него для вас срочное сообщение.

– Скажи ему, что я не могу сейчас подойти к телефону, скажи, что у нас началась адвентация…

– Хозяин, это срочно, – не терпящим возражений тоном заявил Геракл, понявший, по голосу полковника, что дело серьезное.

– Да! – гаркнул взбешенный Степанов в трубку.

– Антон Николаевич! – голос полковника звучал непривычно громко, в нем проскальзывали несвойственные этому невозмутимому человеку нотки волнения.

– Слушаю вас, – произнес Степанов на тон ниже.

– Приказываю вам немедленно заморозить все работы и подготовить Базу к эвакуации.

– Что?! – профессор не верил собственным ушам.

– Заморозьте адвентацию, – повторил полковник.

– Но я не могу, через считанные минуты процесс будет завершен и мы должны будем начать …

– Замолчите! – загремел полковник так, что Степанов едва не выронил трубку. – Заморозьте адвентацию – это приказ. В трубке послышались гудки.

– В чем дело, Хозяин? – спросил Геракл, видя, что Антон Николаевич стоит у стола, бледный и безмолвный, и по-прежнему держит трубку в руке.

– Он приказал заморозить процесс, – прошелестел Степанов, вскидывая на помощника умоляющий взгляд, словно ища у него поддержки.

– Но почему, Хозяин?

Геракл, казалось, был потрясен не меньше профессора.

– Он не сказал мне, – ответил Антон Николаевич.

– Нам придется подчиниться? – полувопросительным тоном поинтересовался Геракл.

До Степанова не сразу дошел смысл этих слов.

– Нет! – яростно вскрикнул он, бросив телефон на пол. – Я не сделаю этого! Лучше мне умереть!

Рушилось то, к чему он шел столько долгих мучительных лет. Степанов всем своим существом осознавал, что никогда не пойдет на такой шаг. Геракл, в котором способность к эмпатии была заложена в слабой мере, и тот сразу почувствовал, что в данной ситуации спорить с профессором бессмысленно.