Шрифт:
– Почему ж тогда молодой барин так спит? В карты продулся, что ли?
– Какое там! – отмахнулся Степка. – Вовсе не любит этого занятия.
– Так почему ж?
– А вот поди у него и спроси почему. Он и дома у нас никак иначе не спал как на полу и на сене.
– То-то мне ферморский Яшка шептал: к нам, говорит, прислали нового штаб-офицера. Маленький, худенький, говорит. Одна кожа да кости. Бедный, должно быть, аль пьяница. Халата, говорит, и того не имеет. У всех штаб-офицеров по две повозки с добром. Любомирский даже в три не вмещается, а этот, Суворов, ровно прапорщик последний: на одной повозке везти нечего. Чудно.
– Ну и врет твой Яшка! – обозлился суворовский денщик. – Александра Васильич пьет вовсе мало. Одно верно: вещей возить не любит.
– Человек он молодой, а ни тебе зеркала, ни чего другого. Только книги, – не переставал подзуживать бригадирский денщик.
– Погоди, кажись, кто-то подъехал, – перебил его Степка и выбежал вон. За ним из палатки шмыгнул и его гость.
В ночных сумерках бригадирский денщик увидал небольшого человека, который быстро шел к палатке. Камзол его был расстегнут, шляпу он держал в руке.
– Степка, воды! – крикнул он на ходу.
Бригадирский денщик шмыгнул за палатку, – хотелось послушать, что ж будет дальше.
В подполковничьей палатке упал, глухо звякнув шпорой, один сапог, потом другой. Еще мгновение – и тот же быстрый голос уже не в палатке, а где-то тут, в двух шагах, сказал:
– Лей! Только не на плечи, а на голову!
Послышался плеск воды.
– Хор-рошо, помилуй Бог, как хорошо!
– У меня еще одно припасено, – сказал Степка.
– Молодчина! Валяй!
Снова шум воды, довольное покрякивание, топот босых ног.
– Есть не буду – ужинал у графа. Ступай спи!
Бригадирский денщик, улыбаясь в подстриженные на гренадерский манер усы, пошел прочь.
«Ну и барин! – думал он. – Помыться в такую жару хорошо, слов нет, но помыться, как пристало штаб-офицеру: в тазу, с мылом, с душистой водой. А он – из ведра. Ровно мужик, слезший с полка. И теперь завалится на сено. Чудак!»
И бригадирский денщик даже махнул рукой.
VI
После холодной воды приятно пощипывало тело. Веки закрывались сами. Устал за день. Хотелось спать. В голове – все то, что назойливо лезло целый день:
«Мне бы сорокатысячную армию и кроатов Лаудона! Плевал бы я на всех Даунов! Сегодня же – на Берлин! Хоть там впереди король, хоть черт, хоть дьявол!.. Царь Петр ведь говаривал: «Во всех действиях упреждать». Конечно же – упреждать, а не стоять так в нерешительности, как Салтыков!»
Суворов улыбнулся. «Ретирада» [15] – подлое слово! И еще – обоз. Перед глазами одна за другой замелькали тысячи повозок, палуб, телег…
15
Ретирада – отступление.
– Александра Васильич, – тихо позвал Степка: ему было жалко будить барина в этакую рань.
Суворов всегда спал очень чутко. Проснулся, отбросил простыню:
– Ась?
– Казак с донесением. От Туроверова.
Суворов вскочил и как лежал голый, так и выбежал из палатки.
Лагерь спал. Откуда-то снизу, из Кунерсдорфа, доносился одинокий крик каким-то чудом уцелевшего петуха. Долина за Большим Шпицем, озера – все в белом тумане.
У палатки – бородатый казак.
– Какие новости, дядя? – спросил Суворов.
– Пруссак переправился через Одру, ваше благородие.
– Где?
– У Горитца.
– Все? И артиллерия?
– Конница перешла вброд, а пехота и пушки по мостам понтонным.
– Так, так. Спасибо. Обожди, борода!
Суворов юркнул в палатку.
Степка хотел помочь барину одеться, но, как всегда спросонок, был дурак дураком: тыкался во все и только мешал. Барин за сапог – и Степка тогда за сапог. Степка хочет подать кафтан – глядь, а он уж в руках у барина.
Суворов вскочил, напяливая на ходу кафтан. Побежал.
У палатки главнокомандующего стояло двое часовых. Один сладко спал, опершись о фузею, другой крепился.
– Кто идет? – заорал он больше для того, чтобы разбудить спящего товарища.
Затем, как будто сейчас опознав подполковника, отвел фузею в сторону.
В передней части большой палатки спал денщик. Суворов тронул его за плечо, но в это время ковер, заменявший дверь, откинулся, и Суворов увидал главнокомандующего. В стареньком шлафроке Салтыков казался еще меньше, чем был на самом деле. Граф почесывался и зевал.