Черный слуга принес нам рому, и мы оба, принимая во внимание обычную нашу воздержанность, выпили довольно много. Приход негра напомнил Джефферсону про законопроект, переданный на рассмотрение конгрессу, — об ограничении власти Туссена Л’Увертюр — черного правителя Санто-Доминго.

— Мы не сможем его признать. Никогда. Хотя бы из-за наших французских друзей. — Джефферсон разволновался. Надо было дать возможность братской республике (с девизом свободы, равенства и братства) подавить черных бунтовщиков. А до тех пор о признании нечего и думать, и вот еще, оказывается, почему: — Представляете себе, во что превратят наши южные порты эти бывшие рабы, поубивавшие своих хозяев?

Блистательный довод, ничего не скажешь!

Мы поговорили об аресте редактора Джеймса Каллендера на основании закона о подстрекательстве.

— Безусловно, его выпустят, — бодро заявил Джефферсон, он любил своего ставленника.

Однако уже в августе Джефферсон сказал мне печально:

— Бедный Каллендер ждет суда в ричмондской тюрьме. Жалуется, что люди Габриэля Прозера горланят по ночам и не дают ему спать. — Габриэль Прозер руководил восстанием рабов, вызванным, как выразился Джефферсон, ужасными событиями в Санто-Доминго. Никто не знает, какое множество негров казнили в тот год перепуганные виргинцы.

Джефферсон восхищался книгой Каллендера «Что нас ожидает», где тот поносил Адамса и вообще федералистов. Мы поразмышляли о том, что будет, когда Каллендер предстанет перед судом. Джефферсон уверял, что его оправдают. Но он ошибся. Верховный судья Чейз приговорил Каллендера к девяти месяцам тюрьмы. Процесс немало повлиял на наши общие судьбы.

Однако вернемся к зимнему свиданью в Филадельфии. Я сказал, что арест двадцати редакторов, возможно, поможет нам на предстоящих выборах.

— Думаете, эти аресты только начало? — И Джефферсон бросил на меня взор гонимого пророка, я уже изучил этот взор и боялся его, ибо он предвещал громы и молнии против «ереси», «монократов», «катилин и цезарей».

— Вы про генералаГамильтона?

— Именно. Он командует армией. Он, и только он. Адамс слишком слаб, чтобы его сдерживать, Вашингтон умер. Гамильтон может захватить власть, когда ему заблагорассудится.

Я не стал слушать знакомую тираду, заклубившуюся по небольшой гостиной в гостинице Фрэнсиса.

Когда Джефферсон закончил, я заговорил о текущих делах:

— На выборах Гамильтон будет поддерживать брата Пинкни, а не Адамса.

— Да, мне уже докладывали. Это совсем ослабит Адамса, особенно в Южной Каролине. — Джефферсон-политик устраивал меня больше, чем Джефферсон — дутый философ.Затем: — Как вы расцениваете собственное положение в Нью-Йорке?

Гамильтон и федералисты пороли патриотическую горячку в нью-йоркской ассамблее, и большинство переметнулось к федералистам, а я потерял место.

— Думаю, первого мая меня снова выберут в ассамблею.

— Вы оптимист. — Джефферсон смотрел на вещи иначе. — Мне кажется, Нью-Йорк в руках федералистов, и я не надеюсь на ваших выборщиков.

— Все голоса выборщиков Нью-Йорка будут ваши.

Джефферсон знал, конечно, что на свете есть остроумие, ирония, юмор, так же как он знал, например, что у сумчатой крысы есть сумка; но в точности так же, как не распознал бы, столкнувшись с ней, эту диковину, он всякий раз терялся, сталкиваясь с вышеозначенными проявлениями человеческого ума. Моя манера всегда сбивала его с толку.

— Думаете, вы сможете обеспечить республиканское большинство?

— Совершенно верно.

— Разрешите узнать, каким образом?

— Извольте. — Я решил отыграться за все его коварство. — Но должен предупредить: хоть я и думаю, что мой штат будет республиканским, я вовсе не уверен, что вы будете кандидатом.

Джефферсон зло посмотрел на меня.

— Лучше бы, — сказал он, не повышая голоса, — они выдвинули Мэдисона. — Привычная заученная смиренность.

— Многие не захотят виргинца!

— Понимаю. — Кажется, он действительно понял.

— К тому же вас считают атеистом.

— Всю жизнь я боролся за свободу вероисповедания. — Я испугался, что он пустится в подробные объяснения, но он осекся. — Знаю, религиозный фанатизм все же лучше терпимости на Севере, где клерикалы до сих пор у власти.

— Так будьте же готовы к их нападкам. Еще говорят, что вы якобинец и хотите уравнять общество, уничтожить богачей…

— Ну, этот слух на голосование не повлияет.

— Согласен. Еще вас будут обвинять в распутстве.

— Кто, Гамильтон? — Сколько презрения! — Любовник миссис Рейнольдс?

— Нет. Некий мистер Джон Уокер из Виргинии.

Бледное лицо вдруг залилось краской.

— Я привык к таким нападкам. — Он не ответил, не опроверг обвинения. Позже он признавался, что лишь раз, один-единственный раз, согрешил, «предложив любовь» прекрасной даме — увы, жене старого друга. Тогда я ничего не знал про его интрижку во Франции с некой миссис Косвей, женой миниатюриста, выразившего по этому поводу весьма малое удовольствие. Нет ничего тайного, что не стало бы в свое время явным. Но редко когда существенным.