Возведенный милостию Анны из низкого состояния на высокую ступень власти и могущества, Яга Бирон оставался чуждым России, судьба которой его не интересовала Он лишь пользовался счастливым случаем, своим положением всесильного временщика, чтобы нажиться за счет России; ему нужны были деньги, а до того, как они добывались, ему не было никакого дела. С другой стороны, он видел, что его не любят, считают недостойным того положения, какое он занимает, и по инстинкту самосохранения, не разбирая средств, преследовал людей, которых считал опасными для себя и для того правительства, которым он держался. Бирон целиком владел волей императрицы, управлял государством как хотел.

Безудержная роскошь двора, постоянные увеселения в нем, устраиваемые императрицей, беззакония в судопроизводстве, застой в торговле и промышленности, крепостной гнет, восстания крестьян и подданных народов, разложение армии и флота — таков итог правления Анны, в котором Петр I, воскресни он на время, «едва ли узнал бы свое дело в таком посмертном его продолжении».

Полубояринов — личный секретарь Анны — в дневниковых записках отмечал ее личную неуемную страсть к развлечениям. Зеркало, золотой столовый прибор и другие принадлежности туалета императрицы стоили несколько миллионов рублей. Расточительными развлечениями и богатством Анна как женщина словно бы стремилась компенсировать свою неудавшуюся личную жизнь.

Не ограничивал свои расходы и ее фаворит Бирон. «Матушка моя, — читаем в записках, — жила у Бирона в последние годы его силы и власти; при ней казнили Волынского, Хрущова, Еропкина, а Мусину-Пушкину отрезали язык. Рассказывала матушка, что была однажды свидетельницею большой охоты в Петергофе, на которой императрица Анна Иоанновна собственноручно стреляла волка, кабана, оленя и несколько зайцев. Бироны жили очень роскошно. Одних бриллиантов у его жены было более чем на 2000000 рублей, да перед самым свержением она заказала платье, унизанное жемчугом, ценою в 100000 рублей».

И это в то время, когда гравировку карт для «Атласа Всероссийской империи» Иван Кирилов вынужден был производить в основном за свой счет, а Василий Татищев не мог выпросить у правительства несколько сот рублей на открытие в Самаре татаро-калмыцкой школы!

Но вернемся к судьбе Татищева. Около двух лет Василия Никитича держали под следствием. Суду был предан человек, бывший по смерти Феофана Прокоповича главным представителем Новой России, новорожденной русской науки, русский человек, которого, как выразился историк С. М. Соловьев, усердие и услуги императрице и ее власти были бесспорны; бесспорен был его горячий патриотизм — и его опала могла быть приписана только ненависти немцев к русской знаменитости или выказавшейся чем-нибудь вражде русского патриота к ненавистному владычеству иноземцев.

Приговор Татищеву так и не вынесли: он документально опроверг все предъявленные обвинения. Однако следственная комиссия не спешила освобождать его из-под ареста. Татищеву ставили в вину даже его гуманность и якобы излишне либеральные меры, которые он применял по отношению к восставшим башкирам.

Из Москвы в Оренбург Татищев уже не вернулся. Он был назначен губернатором в Астрахань, где его преобразовательские инициативы вызвали недовольство местных чиновников. По клеветническим доносам его вскоре отстранили от службы, и он уехал в свое подмосковное село Болдино, где до конца жизни работал над семитомной «Историей Российской с древнейших времен». У входной двери его дома всегда находился караульный солдат Сенатской роты, ведь Татищев с 1741 по 1750 год продолжал состоять под судом.

Реабилитировали его за несколько часов до смерти. По воспоминаниям родственников, произошло это так. Рано утром Татищев верхом на лошади поехал в церковь, что находилась на взгорье, в трех верстах от села, пригласив с собой нескольких работников с лопатами. После обедни он со священником пошел на кладбище и велел вырыть себе могилу рядом с могилами своих предков. Работники взялись за лопаты, а Татищев пригласил священника поехать к нему домой приобщить его. К дому он подъехал уже не верхом, а на легкой телеге-одноконке. Отдав распоряжение повару и дворовым, лег в горнице под иконостасом. Тут к нему вошел курьер: он привез из столицы оправдывающий Татищева указ, а также пожалованный ему орден св. Александра Невского. Татищев отстранил орден, сказав, что умирает. Ему всегда мешали работать, жить, и он хотел, чтобы теперь ему не мешали спокойно умереть. Приняв священника и приобщившись Святых Тайн, он закрыл глаза и вскорости тихо скончался.

Иному читателю покажется, что основному герою нашего повествования уделено внимания пока что меньше, нежели лицам и событиям, воздействовавшим на него. Но автор «Истории Оренбургской» мало говорит о себе, словно бы представляя читателям судить о нем по тем обстоятельствам, какие окружали его в ту пору и какие он запечатлел в своем летописном труде.

По скромности Рычков не обмолвился о своей творческой дружбе с Татищевым. Лишь спустя сто лет этот факт был засвидетельствован одним историком, нашедшим в семейных бумагах Рычкова десятки писем Татищева.

Покидая Оренбургский край не по своей воле, Татищев оставил в нем незавершенными многие просветительские дела Особенно его волновала судьба открытой им в Самаре татаро-калмыцкой школы. То было первое учебное заведение для аборигенов. Наместник Татищева в Оренбургском крае генерал князь Урусов в марте 1741 года уведомлял его, что заботы о самарской школе не оставлены без пригляда и продолжения, что готовятся для нее азбука и новые переводы, что «во всем том старается г. Рычков, которого в том охота и прилежность, надеюсь, вашему превосходительству известна».