Конечно, вначале он ничего не хотел говорить, от всего отказывался и валял дурочку. Потом понял, что я уже слишком много знаю. И раскололся. Оказалось, десять лет назад его просто запугали, предупредив: если назовет фамилию лейтенанта — заметь, не полковника, не майора даже, а лейтенанта! — который инструктировал перед убийством, его самого уберут и очень быстро. Пришлось объяснить, что от полуразвалившегося КГБ, прошедшего стадию АФБ-МСБ, МБВД[1] и превратившегося наконец в МБ РФ, он еще сможет убежать, а от меня вряд ли, пришлось подержать пальцы на его омерзительной шее, прежде чем я получила самую главную для меня информацию: инструктировал его некто лейтенант Гусев из пятого отдела Седьмого главного управления. Почему Седьмого? Мутили они воду, сволочи, но уже была зацепка, ниточка путеводная, а в том, что направление указано не обманное, я могла быть уверена. Ведь этот гад Гинатуллин пытался сначала стращать своими связями с ГБ, однако быстро заткнулся, увидев мой майорский пропуск. Испугался по-настоящему — мало того, что морду бьет профессионально, так у нее еще и крыша серьезная. Гинатуллин понял: за вранье я его просто убью. И он не врал. Только знал, зараза, до обидного мало…

Татьяна замолчала, словно выдохлась. Встала, зажгла свет и спросила:

— У тебя тут выпить есть что-нибудь?

— Есть, конечно, но, может, не стоит, завтра все-таки работать, а?

— Ну немножко. Не могу, прямо руки трясутся.

— Успокойся, глупая. Ты еще не все рассказала, а времени уже много. Поехали дальше. Сейчас я тебе налью.

— А себе?

— Ну и себе, конечно.

Я сбросил одеяло, извлек из секретера непочатую бутылку французского коньяка и два классических фужера «тюльпан».

— Как в лучших домах, — объявил я, наливая по чуть-чуть. — И давай без тостов. Просто рассказывай дальше.

— А что рассказывать? — начала Таня со своей обычной присказки. — Дальше все очень просто. Пятнадцатого декабря на поминках, когда уже все, кто мог и хотел, были пьяными и когда я, восемнадцатилетняя девчонка, вылакала почти целую бутылку водки и осталась совершенно трезвой, только жутко болела голова, — вот тогда и пошли разговоры по существу. Все, кто знал хоть чуть-чуть о страшной истории, происшедшей три дня назад, принялись вспоминать подробности. Кто-то предлагал свою помощь в поисках истинного виновника, кто-то объяснял, куда в таких случаях следует обращаться, а кто-то справедливо замечал, что это теперь не имеет значения, потому что пьяного матросика, лежащего пока в больнице, хоть расстреляй, хоть повесь, а Машу уже не вернешь. В какой-то момент Анатолий Геннадиевич поднялся и вышел в другую комнату. Следом вышла Светлана Михайловна, Машкина мама. И я вышла. В коридор. Вроде как позвонить. Но позвонить не получилось, потому что Анатолий Геннадиевич взял трубку радиотелефона (редкостная была у нас игрушка по тем временам!) и принялся набирать какой-то номер. Светлана Михайловна выхватила у него трубку и зашипела: «Прекрати! Ты с ума сошел!» Я стояла перед зеркалом и поправляла прическу, но тут поспешила спрятаться за груду навешанных на стену шуб и курток и только слушала, что они там говорят. Не могу сказать, что поймала каждое слово, но я услышала главное. То, что движет мною все эти тринадцать лет, и за что меня уже не раз могли убить, да и убьют, наверно, если прежде я сама не убью кое-кого…

— Верба, Верба, на связи Ясень. Что ты говоришь такое, разве я не учил, что убийство — великий грех?

Татьяна вздрогнула, замолчала, уставилась в противоположную стену и опрокинула в себя остатки коньяка из фужера.

— Ты прав. Ясень, — сказала она.

— Так что же ты услышала?

— А вот что. Машкина мать спросила свистящим шепотом: «Куда ты хочешь звонить, дурачок?» — «Самому, — ответил Машкин отец. — Прикинусь чайником, попрошу разобраться всерьез в том, что случилось». — «Ну, и он разберется и доложит тебе. Кого-нибудь посадят. Может, даже расстреляют, если ты попросишь. Только не того, кого надо. Согласен?» «Согласен, — сказал отец. — Но ведь это сделал Седой. Я знаю. Неужели я не могу ему отомстить?» — «Тихо ты, дурачок! — испуганно зашептала мать. — Даже стены имеют уши. Ты что, больше жить не хочешь?» — «Я? Не хочу. А ты?» — «Наверно, тоже. Но ты понимаешь, что именно этого они и добивались. Они убили нашу девочку, чтобы мы больше не хотели жить, чтобы ты после этого, не думая, не жалея себя, рвался напролом, как раненый зверь, к председателю, к самому, к президенту США, к Папе Римскому, я не знаю, к кому еще, но ведь это же глупость! Ты должен просто спокойно работать, ты должен думать и отомстить им всем, понимаешь?» — «Понимаю. А может, все-таки сказать им, что это Седой?» — «Ох, Толик, тебе же никто не поверит!..» Светлана Михайловна шагнула к двери, и я поспешила ретироваться. Схватила трубку и торопливо начала крутить диск. Они не заметили, что я подслушивала. Им было не до меня. Куда я тогда звонила? Не помню. Но куда-то точно звонила…

Потом Чистякова отправили резидентом в Бразилию. Это было явное понижение. Но он не рыпался, не возражал. Поехал молча. Очевидно, человека все-таки сломали. А как могло быть иначе? Конечно, я узнала об этом много позже: у Чистякова появился какой-то серьезный компромат на самого. На Андропова. Во всяком случае, так считали в КГБ. А времена, если помнишь, были смутные. Только что помер Брежнев. Этакое безвременье, безвластие, а точнее — всевластие спецслужб. Абсолютная монархия некоронованного короля Юрия Первого. Чистяков хотел что-то сделать. Может, хотел начать ту самую перестройку на два года раньше. У него, похоже, была такая возможность, но ему не дали. Обстоятельства еще не созрели. В высшем эшелоне коммунистической власти Чистякова не поняли и не поддержали. Трудно сейчас понять, почему его не убрали. Есть у меня на этот счет кое-какие соображения, но они еще очень, очень предположительные. Не хватает пока информации. Может, Чистякова считали особо ценным специалистом, а может быть, просто важной фигурой в какой-нибудь политической игре, и еще не пристало время смахнуть эту фигуру с доски. А возможно, пресловутый Седой, этот всесильный демон, этот прямой потомок Князя тьмы, оказался обыкновенным садистом и ему доставляло удовольствие не сразу убивать своих противников, а вначале помучить их. Но почему первой жертвой стала именно Машка? Почему? За что? Господи, как же гадко все устроено в этом мире! Господи, какой же ты безрукий, честное слово!

— Не богохульствуй. Верба. Это глупо. Мир действительно скверно устроен, но Бог тут ни при чем. Наезжать на Бога с черным юмором — знаешь, в этом есть что-то пионерско-комсомольское.

— Да пошел ты!.. — обозлилась Татьяна. — Ты хоть знаешь, что Анатолия Геннадьевича вместе со Светланой Михаиловной убили в этой гребаной Бразилии спустя три месяца, в марте? Убили какие-то мексиканские оборванцы; из автоматов на улице при обстоятельствах, в общем, не исключающих покушения по ошибке. Во всяком случае, спецслужбы между собой полюбовно договорились, и дипломатические отношения из-за этого инцидента между Бразилией и СССР ничуть не пострадали. А младшего брата Машки Стаса, естественно, прислали обратно в Москву. Ему уже исполнилось шестнадцать, паспорт он еще до Бразилии получил, так что квартира формально осталась за ним, а жил он там поначалу с тетей Зоей Михайловной, сестрой матери. Кстати, до самого недавнего времени КГБ ему какую-то пенсию платил за погибших родителей, не великую, конечно, но на жизнь хватало. Школу он закончил, во ВГИК поступил, разумеется, не без блата… И чего это я вдруг про Стаса начала рассказывать? Налей мне еще.

Я налил. Мы сели рядом на краешек дивана и молча выпили. Уже начинало светать.

— А представляешь, — сказала вдруг Татьяна, — вот действительно был бы цирк, если бы в тот вечер ты наклеил Машку и пошел бы вместе с ней! Повел бы ее, скажем, к себе домой или еще куда-нибудь. Как бы стал себя вести этот козел Ринат? Наверно, вырубил бы тебя.

— Или я его. Все-таки я тогда уже был самбист.

— Здорово, — сказала Татьяна. — И Ринат получил бы свою порцию звездюлей на десять лет раньше.

— Верба!!! — заорал я. — Каких звездюлей?! Ведь если б я тогда его урыл, все было бы по-другому. Все!!! Ты обманула меня! Я виноват! Я по-прежнему виноват во всем. Если бы я тогда убрал с дороги этого типа, Машка осталась бы жива, я познакомился бы с ней, допустим, женился, но не это главное, Чистяковых не отправили бы в Бразилию, Анатолий Геннадиевич остался бы жив и сделал то, что хотел! Вся история человечества изменилась бы, перестройка началась бы на два года раньше…

— И на два года раньше начали бы убивать чеченских детей авиационными бомбами в развалинах Грозного, — остудила меня Татьяна. — Кому это надо — торопить историю?