Хаим не отважился сообщить родичам о женитьбе. Вторжение чужой крови в чистоту наследственности тотчас вызвало бы у консервативной матушки негодование силы необратимой. Только старый Ицхак был способен понять и поддержать сына в этой неизбежной борьбе. Скрыв от домашних телефонные переговоры с Хаимом, отец приехал в Клайпеду якобы по своим делам.

Он прохаживался по прелестной гостиной «Счастливого сада», смешливо вздергивая брови. Весело рассматривал дрезденский фарфор в шкафчиках, пастушков со свирелями и дев в кудрявых рощах на картинах, а сам ломал голову над тем, что еще мог отчебучить непредсказуемый сынок. Беседа, судя по всему, предстояла непростая.

«Ах, шельмец! – растерянно думал старый Ицхак потом, утопая в дурацком кремовом кресле. – Русских в Клайпеде – по пальцам перечесть, как он умудрился выбрать себе в невесты русскую?»

Известие не просто расстроило отца. Оно его потрясло. Бегство сына из дома Геневдел назвала «дезертирством». Женитьбу на русской сочтет предательством… А как загудит еврейский улей! Трудно было понять, когда выпускник Лейпцигского университета внезапно возжелал стать артистом. Трудно, но хоть как-то можно. Попробовал славы с ложку – захотелось испить больше… Щадя самолюбие Хаима, дома не говорили при нем о неудаче с консерваторией. Жалели, что ушел, что остался здесь одиночкой. Гене побушевала и сникла, Сара ждет не дождется… Дождались!

Своевольник тоже ждал – отказа или благословения, смотрел настороженно. Старому Ицхаку сделалось душно. Расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, он проговорил:

– А если твоя женитьба – такой же промах, как в начале лета?

По лицу сына пробежала болезненная гримаса.

– Прошло не просто лето, отец. За это время я стал по-настоящему взрослым.

– Мать скажет, что тебе нужна порядочная девушка.

– Мария – порядочная девушка! – вскинулся Хаим.

– Но не еврейское дитя, – попытался мягко осадить старый Ицхак.

– Мне безразлично происхождение и вероисповедание моей будущей жены. Я люблю ее.

– Любовь, – проворчал отец. – Без денег, без сбережений… Голая любовь!

– Я достаточно зарабатываю, чтобы жить безбедно.

– Это ты сейчас так думаешь. Когда родятся дети, ты начнешь думать иначе.

– Может быть. Но я изыщу возможность не наживаться на чужом труде.

Старого Ицхака покоробил тон, с которым это было сказано.

– У тебя, я гляжу, появились большевистские мысли… С чего бы? Ты не глуп, Хаим, и прекрасно знаешь, что люди неодинаковы. Кому-то дан талант, кому-то – нет, кто-то удачлив, у кого-то вечная невезуха. Так почему одинаковым должно быть их положение в обществе? Всякий человек исполняет на земле жребий, данный ему Всевышним… Чем тебе не угодили деньги?

– От них чувствуешь себя мертвым.

– Ты еще никогда не жил совсем без денег, – холодно напомнил отец.

– Они – не главное.

– А что – главное?

– Любовь, – Хаим спокойно глянул в глаза сидящего перед ним старого человека. – Люди извратили ее значение, низвели до инстинкта, предали, продали, назвали блудницей, без вины пригвоздили к позорному столбу… То, что люди сейчас считают любовью, на самом деле давно потеряло смысл. А любовь есть, отец, она – живая, и можешь думать, что я говорю громкие слова, а я буду говорить то, что думаю… Любовь остается с тем, кто сумел увидеть не тень ее, не призрак, не предложенное толпой жалкое подобие, а ее – настоящую. Она не прилагательное к чему-то, она существует сама по себе и ни к чему не приспосабливается. Даже к так любимым тобой деньгам.

Старый Ицхак слушал, подавшись вперед, и – да пошло все к чертям! – любовался сыном. Хаим был красив какой-то новой чувственной красотой. Яркие глаза словно высекали искры, тонкие ноздри породистого носа трепетали. Ходящее в горле адамово яблоко выталкивало голос со знакомой хрипотцой. Такой же кадык был в молодости у Ицхака, потом пропал. Когда же он его проглотил?.. Старый Ицхак усмехнулся.

Пренебрежение сына к миру капитала, разумеется, носит не революционный характер. Хаим отстранен, ибо не ведал нищеты. В мальчишке силен унаследованный от него, отца, дух упрямства… Но он-то нашел применение своему духу! Вбил его в коммерческое вдохновение, в купеческий авторитет, в сберегательный банк… А оголенное упрямство сына нашло выход в несуществующих химерах…

В крови Хаима бродит наследственный вызов, сын так сотворен. Что же – ломать его теперь? Делать из него отверженного, парию?..

– Человек не властен над любовью, – говорил, между тем, Хаим, – и она не ищет власти над человеком. Любовь – слияние, предопределенное Всевышним, слияние духа и тела, плоти и ребра, молока и крови, Им же вспоенных, – но только в том случае, если человеку выпадет счастье найти недостающую часть себя…

– И ты полагаешь, что отыскал эту часть.

– Да, – выдохнул сын и замолк.

Старый Ицхак почувствовал, как страшно устал. Не в этот момент, а вообще, от жизни. Бесконечно устал и миллион лет не думал о любви.

…Он женился на Геневдел поздно, без романтического увлечения и тем более без страсти. Дочь уважаемого в кагале [34] человека, она владела немалой собственностью, доставшейся ей от бездетного родственника. Ицхак взял Геневдел, девушку на пятнадцать лет моложе себя, ударив по рукам с ее отцом, – оба были чрезвычайно довольны выгодной сделкой, а невесту никто не спрашивал.