Неделю она зря потратила на бесполезные поиски работы. Безработица глубоко затронула средний класс – в городе было множество учительниц, согласных устроиться няньками и посудомойками.

На службе у Хаима, между тем, все необычайно поменялось. Сотрудников почему-то погнали продавать продукцию комбината где только можно.

– Германия отказалась от наших поставок, вышла затоварка, а холодильных установок не хватает, и портятся тонны мяса, – объяснил он.

Отправляясь утром на службу, он забирал мешок с десятком кур в надежде загнать их под сурдинку, приходил поздно вечером и валился на кровать без сил. Костюм висел в шкафу, теперь муж надевал старую куртку и кирзовые сапоги, точно поденщик. И впрямь иной раз являлся грязный, в драной куртке, приходилось латать, а однажды пожаловал с синяком под глазом…

– Представляешь, поскользнулся на ступеньке, упал с лестницы! – начал рассказывать со смехом, прежде чем Мария успела спросить. – Да так неловко кувыркнулся, видишь, левой стороной лица прямо о мусорный ящик на площадке!

Некоторое время спустя он снова начал носить костюм, но требования фирмы теперь стали еще более странными. В связи с участившимися забастовками в обществе возник кризис, дела шли скверно, и компания, уволив половину сотрудников, разделила служебное время на смены. Ночной труд оплачивался с надбавкой, поэтому Хаим согласился работать в ночь постоянно, уходил вечером, возвращался под утро и почти весь день спал.

Он действительно начал получать неплохо, денег теперь хватало. Однако Мария чувствовала беспокойство мужа, а от его костюма раздражающе несло чем-то незнакомым, душистым и, похоже, съестным, а особенно сильно – табачным дымом, хотя сам он не курил. Ловя на его одежде слабый запах духов, Мария недоумевала, не сомневаясь, тем не менее, что другой женщины у него нет. Он любил только ее, свою жену, любил с такой силой жертвенной мужской нежности и непреходящей страсти, что иногда ей казалось – редко кто умеет так любить. Измена и Хаим были несовместимы.

Между тем Сара стала у младших Готлибов частой гостьей. Марию растрогал подарок золовки: девочка вытряхнула свою копилку, выпросила, подольстившись, недостающие деньги у братьев и принесла роскошный гарнитур столового серебра.

Хаим вечно был занят или отдыхал от ночных трудов, поэтому Мария с Сарой вдвоем смотрели премьерные фильмы в кинотеатрах на Лайсвес-аллее, а потом пили чай с вкуснейшими рогаликами из пекарни Гринюса.

За прилавком, где обычно стоял сам Гринюс, появилась новая продавщица, деревенская девушка, крепкая и румяная, как яблочко. Оказалось, Гринюс был вдовцом и недавно женился. Молодую Гринювене звали Нийоле. В булочной варили превосходный кофе, Мария часто полдничала прямо здесь, в маленьком кафе. Женщины быстро подружились, Нийоле приберегала для Марии свежую сдобу. По вечерам они порой прогуливались по аллее до собора и обратно или беседовали, сидя на скамьях, что расставлены между рядами деревьев.

Нийоле скучала по своему хутору, вспоминала о детстве, о сватовстве Гринюса. Он покупал у родителей муку и привозил ей конфеты, а как выросла – приехал просить согласия стать его женой. Жаловалась на пасынка: Юозас невзлюбил мачеху, и не было дня, чтобы украдкой не испортил ей настроения, о чем она стеснялась говорить мужу.

В один из таких вечеров Мария с Нийоле нечаянно попали на какой-то митинг у статуи Свободы. Подъехали машины, из них в окружении полицейской и военной охраны вышли обычно невидимые народу представители власти. Моментально набежали люди. Невзрачный мужчина с козлиной бородкой, ниже среднего роста и в высоченном цилиндре, произнес речь о древности Литвы, ее величии и мощи…

Женщины еле выбрались из толпы.

После Мария, смеясь, рассказывала Хаиму, как огорчилась Нийоле: «Насилу узнала нашего президента! На портретах его превосходительство такой красавчик, а тут вылез шибздик с бидоном на голове, моему Гринюсу по плечо, и давай болтать то же, что я каждый день в булочной от мужиков возле стоек слышу…»

На службы Мария ходила в Благовещенский собор, великолепный, огромный, о пяти куполах с золочеными крестами, где находилась кафедра Литовского и Виленского иерарха, владыки Елевферия. По робости не успела познакомиться с женщинами из Мариинского общества, о котором говорила ей Людмила. Могла бы уже присматривать за малышами в приюте, подобно Миле, ухаживать за немощными в богадельне, корила себя и все откладывала.

Именно в храме на Марию снова нахлынул страх перед Железнодорожником, мешая душою отдаться молитве. Он был набожен, как и его сестра, несмотря на то что оставил жену и детей.

…В то памятное церковное воскресенье, встав в углу, откуда всех видно, она по привычке настороженно огляделась из-под надвинутого на лоб платка. Собралась поднять глаза на лик Господень… и дыхание перехватило: поблизости, в каких-то трех шагах, истово крестился крупный мужчина…

Железнодорожник! Он, он, его резко очерченный профиль, его красноватая кожа, изрытая рябиной оспин!

Не то что молиться, Мария была не в состоянии унять зашедшееся в страхе сердце. Отодвинулась тихо-тихо, притиснулась к стене и поползла по ней, чтобы не привлекать внимания, а как добралась до двери – выскочила, побежала домой, себя не помня… Боже, боже, прости!..

Не зная, за что взяться, что делать, металась по квартире до прихода Хаима, – он работал в воскресенье, оставляя свободной субботу. Несчастное сердце готово было взорваться не просто от страха, внушенного встречей, а от предчувствия непоправимой беды.