Нийоле заплакала.

– Нате-ка, – сказала пани Ядвига, откалывая ножом безошибочно ровные комочки мороженой ягоды. – Есть морошка. Две ряпушки есть. Завтра – не помрем.

Хаим нагнулся к одеялу. В глазах белели размытые линии узоров. Он все равно его видел, широкое верблюжье одеяло с начесом, все в сине-зеленых волнах. Перед сном он закутывал в одеяло Марию. Она – мерзлячка, а в нем ей тепло…

Одеяло, янтарные бусы и одна уцелевшая серебряная ложка – в память о Саре. Что выбрать?

– Одеяло, – шепнула жена.

Они давно перестали удивляться тому, что слышат мысли друг друга.

– Может, все-таки ложку?

– Нет. Остальные спят под мешками и телогрейками, и я посплю.

У двери Хаим услышал:

– Каим, ты посол класоту есь?

Все засмеялись над вопросом Алоиса, чьи простодушные слова часто казались взрослым совсем недетской шуткой. Хаим поспешил выйти, пока смех не сменился плачем. У женщин смех теперь всегда мешался со слезами.

Величественная живопись пламенела вверху. Невидимая, гигантская и широкая, как мастерок, кисть бросала сильные, насыщенные светом и цветом мазки на черное полотно. Красиво… Северное сияние слепило Хаима, он почти не видел тропу. Контору он тоже не заметил и прошел бы мимо, если б собаки не залаяли.

– Чего весь в снегу-то вывалялся? Иди, отряхнись, а-ау! – зевая, проговорила Зина, с керосиновой лампой в руке отворив ему коридорную дверь, и подождала у окна, пока он выметал на крыльце веником снег с одежды.

Хаим объяснил цель прихода, развернул одеяло.

– Тяжелое какое…

– Верблюжье. С начесом. Очень теплое. Видите, узор красивый, волны.

– Да вижу, вижу… Ну, пойдем.

Густой запах еды смутил Хаима, опахнув духовитым теплом. Едва соображая, куда его ведут, он шагал медленно, как пьяный, и упирался локтем в стену, чтобы не упасть. Лишь бы желудок не начал громко урчать.

– Не волоки по полу, – строго сказала Зина и стукнула в дверь комнаты кассирши. – Галя, не спишь? Пошли чай пить!

Открылась дверь в квартиру Тугариных, и горячий аромат жаренного на масле дрожжевого теста ударил в лицо Хаима мощно, остро, до тягостной ломоты в переносье. В комнате горели две лампы, было светло. Змей лежал поперек широкой кровати, в распахнутом полушубке из светло-серой шкуры полярного волка, раскинув ноги в оленьих унтах, и от могучего храпа в шкафу позвякивала посуда…

А на столе в большой миске возвышалась груда пирожков – загорело-румяных, пахучих, пышных… мясных… с подщипнутой посередке волнистой, хрустящей корочкой! Хаим прекрасно их видел, обонял и каким-то сверхъестественным возвратным слухом, кажется, даже слышал шкворчанье кипящего масла на сковороде. Колени подкосились, чуть не выронил одеяло. В голове замелькала безумная мысль: схватить пирожок… схватить и сунуть в рот… Ведь не убьет же его Зина! И Тугарина не станет будить, сразу видно – пьяный.

Горло перехватило, не сразу смог вымолвить хриплым дрожащим голосом:

– Десять килограммов муки. – И не выдержал: – Еще – один пирожок.

– Не жирно будет – десять? Муки на весь мыс мало осталось, а еще жить да жить.

– Бери, Зин, – сказала кассирша, ласково поглаживая верблюжий ворс. – Я о таком давно мечтаю.

– Ладно, шут с тобой, дам десять килограммов, пока Тугарин дрыхнет, – вздохнула Зина.

Туманный лунный свет разливался в морозном воздухе. Хаим все так же оступался и падал в сугробы. Ноги заплетались одна о другую, сиплые вдохи и выдохи резали грудь. Согнулся вдвое: десять килограммов – непосильное бремя для мужчины, в каждой клеточке плоти которого кричит и бушует голод.

Пирожок, завернутый в обрывок газеты, пушистый, невинный, как младенец, лежал в кармане и убивал в Хаиме человека. Он ощущал мягкий теплый комочек бедром сквозь толщу телогрейки, мешковых подштанников и брюк, всем телом ощущал. Кровь поднялась к голове и требовала, пульсируя в висках, – ну что же ты! В мозгу крутилась строчка из русской сказки: «Сядь на пенек, съешь пирожок»… «Маша и медведь», – да, вот как называется сказка, Мария рассказывала ее Алоису.

«Сядь на пенек…» Хаим раскашлялся от смеха. Слезы пристыли к щекам, смахнул их плечом.

Кто плачет? Он или желудок? Боже Всевышний, человек – не ангел, если он голоден. Ангелам легче, они не хотят есть… Что, если бы ему дали ту гору пирожков и сказали: «Выбирай – пирожки или свобода?» Несколько секунд Хаима живо занимал этот вопрос. Сюда бы мистера Дженкинса, поспорить, что важнее. Или согласиться с ним?..

Но никто не предлагает ему ни пирожков, ни свободы… В здравом ли он уме? Мария ждет, а у него разум мутится!

Хочется отдохнуть, но нельзя, искус будет сильнее, потом и мешок не поднять. Шаг, еще шаг, лучше считать шаги в налаженном потихоньку темпе и ноги ставить крепче. Не падать, не падать! Проклятая слепота… Куриная. Нехватка витамина А.