Шрифт:
— Отлично, благодарю, — сказал Сорель. — Я займусь этим сам. — И, обратившись к Клод Фалькон, спросил: — Со льдом или с содовой?
— Содовой побольше, да. Спасибо.
Он приготовил все, как полагается.
— Ле хаим! [27] — Она подняла рюмку.
— Ле хаим! — сказал он.
И оба выпили.
— Я люблю этот еврейский тост, — сказала она.
— Да, «за жизнь»! Действительно, хороший тост!
Он вопросительно посмотрел на нее.
— Лучшего начала для нашего разговора не придумаешь — хорошо, что вы его знаете. Но ведь вы сами не еврей, да?
27
За здравие! (иврит).
— Нет, — ответил он. — У меня есть друг, который живет сейчас на Лазурном берегу. Мы с ним работали вместе — много лет назад. Вот он еврей.
— А теперь он чем занимается?
— Подал заявление об уходе, бросил все и уехал в Ментону. Он не хотел больше иметь ничего общего ни с нашей работой, ни с миром, в котором мы живем. И никогда к былому не возвращался.
— Замечательная история, — сказала Клод.
— Это он, он замечательный, — сказал Филипп. — Самый умный и самый печальный человек из всех, кого я знаю.
— Он и должен быть печальным, если он умен, — сказала она. — Почему вы так на меня посмотрели? О чем вы сейчас подумали?
«Таких женщин я до сих пор не встречал», — подумал он как раз в это время.
— О виски.
— О виски? Почему?
— О том, какой он приятный на вкус.
Она скривила губы.
— Конечно. Мы, значит, не виноваты. Вы, значит, не из них. И я не из них. Зато Серж — да.
— Что?
— Он еврей. И очень умный. Может быть, такой же, как ваш друг из Ментоны.
«Тогда он тоже человек печальный», — подумал Сорель.
— Он родился в Алжире. У его родителей была там большая ферма. Их и его сестру Ханну, которую он очень любил, убили оасовцы — боевики тайной алжирской организации ОАС — в 1960 году, незадолго до того как Алжир заключил с Францией соглашение о перемирии. Сержу было тогда три года. Поскольку всех остальных его родственников националисты тоже убили во время гражданской войны в концлагере, Серж попал в Париж в детский приют. Там он подружился с мальчиком, судьба которого была такой же, как и у него. Этого друга звали Александр.
— Звали?
— Александра послали в Югославию в качестве офицера французского контингента частей ООН. Три месяца назад он в своей машине подорвался там на мине. С тех пор у Сержа, кроме меня, никого нет.
— Понимаю, — сказал Сорель. — Мне очень жаль.
— Вы действительно понимаете? — спросила она. — То есть понимаете, почему мы с Сержем повели себя так, когда он услышал, кто вы по профессии и на кого вы работаете — и почему я тоже повела себя так?
— Да, — ответил он. — Мина…
— Это всего лишь одно из объяснений, одна из причин. Однако это отнюдь не оправдывает нашего с ним поведения. Я хочу поэтому сама попросить у вас прощения от себя лично и от имени Сержа. Мы оба сильно перегнули палку. А когда заходишь слишком далеко, часто бываешь несправедливым. Кто спорит, от информатики вообще и от компьютеров в частности много пользы…
«Пользы, благодати!.. — с горечью вспомнил он слова Вейценбаума. — А я обязан еще в течение пяти лет — целых пяти лет! — быть в распоряжении «Дельфи», если не хочу угодить в ловушку, которую поставили мне Ратоф и его хозяева, которые запросто могут убрать меня, как человека, представляющего для них чрезмерную угрозу. В пятьдесят один год я человек конченый и в профессии, и в личной жизни, хотя мне и позволено жить за чужой счет полгода в отеле «Бо Риваж», на террасе которого я сижу сейчас с этой женщиной, к которой испытываю сильнейшее влечение. Она почувствовала это, совершенно определенно почувствовала, и у нее тоже есть какое-то чувство ко мне, потому что… Немедленно забудь об этом! Что сказала тебе вслед эта старуха с проржавевшей детской коляской: «Будь ты проклят и умри проклятым!» Я приношу людям только страдания и несчастья. И не имею права подпускать близко к себе никого, а уж эту Клод Фалькон — тем более!»
Он сказал:
— Выпьем за Сержа! Ле хаим!
— За Сержа! Ле хаим! — Она подняла рюмку.
Она посмотрела на него, и он не отвел своего взгляда. «Нет, — подумал он с горечью. — Нет, это исключено, совершенно исключено! Я не имею права никого приближать к себе. Если не хочу причинять ему боль…»
— Так вы нас простите?
Он непонимающе взглянул на нее, глубоко уйдя в свои мысли.
— Извините?
— Я спросила, простите ли вы нас с Сержем?
— О-о, — протянул он, кивнув. — Конечно! И больше об этом ни слова! Я отлично понимаю вас — при моей-то профессии…
— Вы увидели в галерее мои снимки… и поэтому вам захотелось поговорить со мной. Мы это наверстаем, не здесь, не сегодня. Вы ведь пробудете некоторое время в Женеве, и мы встретимся.
«Нет, нет, нет! — подумал он. — Нет, этого нельзя допустить! Конечно, это было бы великолепно! Но это исключено. Совершенно исключено!»
— Вы знаете Женеву?
— Нет.
— А когда у вас доклад?
— В следующую среду.
— До этого вы очень заняты?
Он, наконец, посмотрел ей прямо в глаза, и при этом сердце у него заколотилось и заметно начало дергаться левое веко. «Нет, — опять подумал он. — Надо поставить точку! Чтобы не было никаких неясностей! Скажу ей, что я, дескать, страшно занят, буквально ни одной свободной минуты! А жаль…»