История Петербурга наизнанку. Заметки на полях городских летописей

Аннотация

Волей энтузиастов-мечтателей, а иногда по заказу начальствующих лиц рождались красивые легенды, способные украсить собою летопись любой европейской столицы… Не минула сия учесть и город на Неве. Его история буквально овеяна разного рода умыслами и небылицами. Многие эти фантазии уже въелись в плоть и кровь истории Петербурга — и автор не рассчитывает, что его книга радикальным образом изменит ситуацию. Кто хочет верить в красивое и судьбоносное — тот будет верить и впредь. Да и создатели многих современных сочинений о петербургской старине слишком уж пренебрегают критическим взглядом на вещи, часто забывая непредвзято взглянуть на прошлое и настоящее. Такова реальность. Впрочем, грустить по этому поводу автор не намерен. Почему? Да потому, что легенда — это интересно, занимательно, ярко и образно. Это краски, которых недостает строгим достоверным фактам, и они по-своему хороши. Иногда даже очень хороши. Важно только не забывать, что основная единица строения истории — это все-таки факт, и именно на факты опирается Дмитрий Шерих, развенчивая городские мифы.

Автор идеи Дмитрий Шипетин Руководитель проекта Эдуард Сироткин От автора Любой уважающий себя петербуржец знает основные вехи городской истории. Без труда вспомнит, например, что город наш был основан 16 (27) мая 1703 года, что легендарный Домик Петра I возвели за три дня того же мая 1703 года. Прибавит, быть может, что строились первые царские хоромы силами солдат Семеновского полка. Факты несомненные? Позвольте возразить. Совсем не случайно герой «Записок из подполья» Федора Михайловича Достоевского назвал Петербург «самым отвлеченным и умышленным городом на всем земном шаре». Дело не только во внешнем облике северной столицы – хотя и в самом деле, как могли явиться среди северных болот средиземноморские колоннады и лоджии, классически широкие проспекты и барочные завитушки дворцов? Дело и в истории: петербургская летопись буквально овеяна разного рода умыслами, легендами и небылицами. И добро бы они не притворялись при этом чистой истиной, так нет же: в самых канонических страницах городской истории достает откровенных фантазий! Три майских дня 1703 года? Эта информация – родом из рукописи XVIII столетия «О зачатии и здании царствующего града Санктпетербурга». Кочуют эти сведения по книгам и учебникам уже многие десятилетия, только ведь цену рукописи сведущие историки определили со стопроцентной ясностью. Чистейший вымысел, созданный одним из младших современников Петра I. А это значит, что реальные обстоятельства появления Домика никому не известны. Вот это и есть факт. Один лишь пример, но весьма красноречивый. Петербург весь как мираж, как игра воображения. Чувствовал это и Александр Александрович Блок, много позже Достоевского обращаясь к Петербургу: «О, город мой неуловимый, зачем над бездной ты возник?..» Вот и идея этой книжки: прошерстить ключевые моменты истории Санкт-Петербурга, внести в них необходимые поправки. Речь пойдет не только о временах старинных. Посетите памятник Героическим защитникам Ленинграда на площади Победы: там по краям «разорванного кольца» бронзой обозначены слова «900 дней» и «900 ночей». В учебниках тоже можно прочесть про героические девятьсот дней блокады. Однако оборона города от фашистских захватчиков длилась на 28 дней меньше, и эта разница вовсе не мелочь. Месяц в условиях войны – разве мелочь? Некоторые заблуждения и допущения, по которым мы пройдемся в этой книжке, укрепились в сознании горожан под видом несомненных фактов и кочуют по страницам книг и статей. А есть и такие, что числятся по разряду откровенных баек, но и с ними не все просто: кто-то в истинность этих легенд верит доныне. Уже сколько опровергали анекдот о «царском пальце» на железной дороге из Петербурга в Москву, а все равно в литературе нет-нет, да всплывет этот «факт»! XVIII век Петербург до Петербурга На пустынном ли месте построили город? Две многократно опровергнутых легенды никак не хотят умирать. Первая – о том, что город наш Санкт-Петербург был построен на пустом месте. Вторая – что финны («чухонцы») со шведами были исконными жителями этих мест. В бытовании этих легенд отчасти повинен Александр Сергеевич Пушкин. Не случайно именно на его поэму «Медный всадник» ссылаются поклонники легенды номер один: если уж в ней сказано, что «на берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн», значит, так и было. В укор этим поклонникам: вообще-то «Медный всадник» поддерживает скорее легенду номер два. Потому что вскоре после первых строк Пушкин сообщает нам другое: «по мшистым, топким берегам чернели избы здесь и там, приют убогого чухонца». И никакого противоречия между двумя поэтическими образами нет. Если вдуматься, вначале Пушкин говорит о пустынной реке, на которой виднеется лишь одинокий «утлый челн», а во втором – уже о невских берегах. Читайте, как говорится, первоисточники. Но что же с легендами? Первую можно отвергнуть с ходу: петербургские земли до возникновения города не были пустыми. Известны мельчайшие детали жизни местных аборигенов, красноречиво рисующие образ их жизни. Вот лишь один эпизод. Жил на левом берегу Невы шведский майор Эрих Берндт фон Коноу, и управлял его имением некий Олоф Иоханссон – человек весьма жесткосердный. Под его горячую руку попал русский крестьянин, записанный в документах как Сава Онтрей (а на деле, очевидно, Савва Андреев) – и этот конфликт оказался запечатлен в судейских документах допетровского времени. Вот что рассказывала жена рыбака Эриния (очевидно, Ирина): «Когда 29 мая 1697 года Онтрей вернулся с рыбалки, на берегу его поджидал управляющий имением Олоф, чтобы взять с улова причитающуюся усадьбе Конова долю. Онтрей сказал: „Конечно, с нас сдирают налог на рыбу, но может ли какая-нибудь рыбешка попасть в кастрюлю хозяина?“ Управляющий ответил: „Что за счетовода ты, каналья, из себя изображаешь?“, и ударил Онтрея веслом по плечу и дважды по телу так, что сломал ему ребро. Онтрей упал в лодку. В следующий четверг Олоф пришел к нему взять положенное. Онтрей лежал на скамье, и Олоф спросил его: „Почему валяешься, почему не рыбачишь вместе с другими?“. Онтрей ответил: „Я сыт по горло тем, как ты избил меня в субботу“. Управляющий разъярился, стал бить рукояткой хлыста по лицу и глазам Онтрея, пинать его ногами. Онтрей умолял о пощаде, но Олоф продолжал избиение. Онтрей произнес: „Хватит уже, хватит уже“, на что Олоф ответил: „Для меня жизнь такого бандита не дороже куриной головы“, после чего покинул дом, уведя за неуплату налога двух коров из коровника. В тот же вечер Онтрей испустил дух». Дело дошло до суда, находившегося тогда в городе Ниен рядом с Ниеншанцем, и рассматривалось на протяжении двух лет. Далеко не все свидетели смогли явиться в суд: некоторые умерли от голода, другие покинули невские берега. Выяснилось, что жил Савва Андреев небогато, выловленную рыбу менял на зерно, которое смешивал с сосновой корой и корешками мха и пек из такой смеси хлеб. Управляющего Олофа некоторое время держали под стражей, но потом выпустили, и летом 1698 года он избил Ирину прямо на дороге в Аухтуа (современное Автово). Этот инцидент сказался на приговоре, который был вынесен в октябре 1699 года и оказался весьма своеобразным. С одной стороны, суд поверил в клятву Иоханссона, что Андреев умер не от его руки, и обвинение в убийстве снял. С другой стороны, за избиение вдовы Олофа был приговорен к отсечению правой руки. Надо думать, руку ему отсекли без отлагательства. До основания Петербурга тогда оставалось меньше четырех лет. История Саввы Андреева позволяет в красках представить себе жизнь Петербурга до Петербурга. Типичная картина времен феодализма: небольшая прослойка правящего класса и нищее большинство. Скажем, усадьба майора Эриха Берндта фон Коноу, именовавшаяся Usaditza или же Usadiss hoff, включала в себя обширную территорию по левому берегу Невы с домиком и зеленым садом «в голландском вкусе». Надо думать, швед вовсе не бедствовал. А вот подданные его жили в среднем так же, как Савва: перед основанием Петербурга в этих землях воцарилась настоящая бедность. Неурожайные годы, мор скота привели к тому, что в 1697–1699 годах люди массово умирали от голода, нищие бродили по деревням, а кражи продовольствия стали особенно часты. Не случайно в 1698 году среди 185 дел, рассмотренных в суде города Ниен, 30 касались краж. Воровали рыбу, мясо, муку, зерно, соль, сахар, жир, масло… Но что же насчет второй нашей легенды – об исконных обитателях приневских земель? Здесь история, приключившаяся на землям майора Коноу, тоже подсказывает верный ответ. Usaditza, Usadiss hoff: не правда ли, русское ухо чувствует в этих названиях родные корни? Чувство вполне справедливое: известно, что еще на рубеже XV и XVI веков здесь находилась русская деревня Усадица (Усадище), которая и дала имя усадьбе. Русские и шведы с давних пор конкурировали за местные земли. Александр Ярославич в 1240 году отстаивал Неву от шведских войск, за что и стал Невским; были громкие сражения и позже. Известно также, что летом 1300 года Нева принадлежала Новгороду, но вторгшиеся шведы соорудили в устье Охты крепость Ландскрона. Годом позже новгородцы собрали большое войско и после осады разрушили цитадель. В том же XIV веке здесь появилось русское поселение – сельцо «на усть Охты», которое дало начало Невскому городку с гостиным двором, церковью и таможней… Приневские земли не раз переходили из рук в руки. Известно, что в 1582 году московские дьяки не смогли выполнить перепись здешних земель, ибо «стояли под Орешком и под Ладогою немецкие люди». В 1611 году, чувствуя себя уже здесь хозяевами, шведы построили на месте Невского городка свою крепость Нюенсканс, она же Ниеншанц. Шестью годами позже был заключен Столбовской мир, согласно которому приневские земли, получившие название Ингерманландии, официально отошли к шведам – и это притом, что доля русского населения составляла здесь еще до двух третей. Этим русским пришлось нелегко, что подтверждает не только судьбина Саввы Андреева: власти старались вытеснить православие лютеранством, раздать земли новых хозяевам, и в конце концов доля русских в Приневье упала до ничтожных пяти-шести процентов. Шведская карта места, где будет основан Петербург. 1700 год Так что и вправду перед основанием Петербурга здесь жили преимущественно финны с шведами, только вот какой ценой это было достигнуто… Подытоживая тему, можно набросать перечень некоторых значимых поселений на нынешних петербургских землях, стоявших тут перед 1703 годом. Русское село Спасское, известное еще с 1505 года, находилось на левом берегу Невы в районе теперешнего Смольного; здесь имелась церковь Спаса Преображения, служившая оплотом православия в регионе. Осиновая деревня, она же Хаапаси, находилась на левом берегу Невы в районе нынешнего Финляндского железнодорожного моста. Мийккула и Койвуси – близ теперешнего Володарского моста, первая на левом берегу реки, вторая на правом. Где находилось село Лахта (название которой известно с 1500 года), петербуржцу объяснять вряд ли надо. И про Аухтуа тоже можно ничего не объяснять. Не только Лахта с Автово дошли до нас как приметы допетровской жизни невских земель. Усадьба майора Коноу, с которой читатель уже знаком, дала начало Летнему саду. Сам Эрих Берндт с приближением русских войск бежал в Швецию, а Петр I в 1704 году повелел создать здесь свою резиденцию, и работы развернулись во всю ширь – с мелиорацией, посадкой новых деревьев и так далее. Возможно, в первое время царь использовал для проживания дом беглого майора. Исследователи установили, что многие старые поселения и усадьбы легли в основу застройки новой столицы и ее пригородов. То же касается и дорог, которые превратились со временем в улицы и проспекты Петербурга. Известны даже конкретные примеры: к допетровским временам восходят Миллионная улица, Рубинштейна, Малоохтинский проспект, часть Лиговского проспекта, большая часть Шпалерной улицы. Есть и еще одна старая, шведских времен трасса: берег Невы у Пролетарского завода – улица Крупской – улица Салова – берег реки Волковки. Вот, кстати, вилы в бок еще одному расхожему заблуждению о том, что историческая часть нашего города – это, дескать, лишь самый его центр, Невский проспект с прилегающими ансамблями площадей, Стрелка Васильевского острова, Петропавловская крепость, Летний сад с Марсовым полем… Нет, не только. Лахта, Автово, улица Крупской: вот места по-настоящему исторические. Даром, что в них не слишком и видны приметы былой жизни. С великим шумом парения крыл Как проходила закладка Санкт-Петербурга? В старинной рукописи «О зачатии и здании царствующего града Санктпетербурга», которая хранится в нашей Публичной библиотеке (нынешней Российской национальной), закладка города описана подробнейше. Почти что в красках, со свойственной XVIII столетию барочной пышностью. Царь Петр Алексеевич, как повествует документ, впервые посетил Заячий остров 14 мая, причем «усмотрел орла парящего, и шум от парения крыл его был слышен» – и тогда решил заложить на острове храм святых Петра и Павла. Уже на следующий день расчисткой острова занялись солдаты, а 16 мая в день Троицы, после литургии состоялся акт закладки. Петр сам принялся копать ров с заступом в руках, и тогда «орел с великим шумом парения крыл от высоты опустился и парил над оным островом». Потом царь поставил в ров «четвероугольной ящик, высеченной из камня», в который вложил «ковчег золотой, в нем мощи святого апостола Андрея Первозванного», после его накрыл ящик каменной крышкой с вырезанными словами об основании «царствующего града Санктпетербурга». После двоекратной пушечной пальбы царь продолжил свои труды. «Изволил размерить, где быть воротами, велел пробить в землю две дыры и, вырубив две березы тонкие, но длинные, и вершины тех берез свертев, а концы поставлял в пробитые дыры в землю на подобие ворот. И когда первую березу в землю утвердил, а другую поставлял, тогда орел, опустясь от высоты, сел на оных воротах; ефрейтором Одинцовым оной орел с ворот снят. Царское величество о сем добром предзнаменовании весьма был обрадован; у орла перевязав ноги платком и надев на руку перчатку, изволил посадить у себя на руку, и повелел петь литию. По литии и окроплении ворот святою водою была третичная из пушек пальба, и изволил вытти в оные ворота держа орла на руке…» Оный орел, сообщает нам летописец, после всего случившегося некоторое время обитал «во дворце», а после постройки на острове Котлин крепости святого Александра был «в оной Александровой крепости отдан на гобвахту с наречением орлу комендантского звания». Вот так чудесно явившийся над Заячьим островом орел освятил своим присутствием основание северной столицы России. Символизм несомненный, особенно с учетом дня Троицы, она же Пятидесятница. В канонических «Деяниях святых апостолов» описано, что приключилось с учениками Иисуса Христа на пятидесятый день после его чудесного воскресения: «И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились. И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святаго». Верующий человек XVIII столетия не мог не отметить: если в праздник Святой Троицы «орел с великим шумом парения крыл от высоты опустился», это явным образом свидетельствует о небесном покровительстве сему северному граду. Г.С. Мусукийский. Портрет Петра I на фоне Петропавловской крепости и Троицкой площади. 1727 год Сведущий читатель догадывается, однако, куда повернет наш рассказ. Дело в том, что историки уже давно разглядели в старинной рукописи червоточины. Изучали ее внимательно, все ж таки единственное документальное свидетельство о закладке северной столицы – и не могли не задаться некоторыми вопросами. Допустим, еще в историю с орлом с натяжкой поверить можно, хотя в здешние края орлы залетают нечасто (автор подстраховался на сей счет, сообщив о судьбе орла до 1703 года: «Сказывали, будто оной орел был ручной, а житье ево было на острову, на котором ныне город Санктпетербург; выгружались по берегам реки Невы маштовые и брусовые королевские леса и караульными салдаты тех лесов оной орел приучен был к рукам»). Допустим. Но как быть с мощами Андрея Первозванного, соткавшимися словно бы из воздуха в нужное время в нужном месте? Как быть с каменным «ящиком» и вырезанной на нем пространной надписью? Не верится, что камнерезы состояли в штате петровской гвардии. И еще: в надписи речь идет об основании «царствующего града», хотя закладывалась тогда крепость, что красноречиво подтверждается всеми достоверными документами. Только осенью 1704 года Петр впервые – в письме к Меншикову – назовет Петербург столицей, но и это еще не будет официальное придание городу нового статуса. Столицей Петербург станет году к 1712-му, не раньше… В общем, слишком уж красивое получилось «сочинение на тему». Историки долго пытались выяснить, в чем же причины такой красоты. Выяснили. Два доктора исторических наук Сергей Алексеевич Мезин и Павел Александрович Кротов независимо друг от друга сумели установить: рукопись принадлежит перу известного литератора XVIII столетия Петра Никифоровича Крекшина. В Петербурге тот обосновался в 1712 году, лет двадцати от роду, прожил здесь больше полувека и зарекомендовал себя как человек горячий и увлекающийся. Собирал манускрипты и старинные издания, сам пробовал силы на поприще исторических сочинений – и писал их, как умел и как считал нужным. Составленные им жизнеописания Петра Великого полны фантазий. Известен эпизод из Полтавской баталии, который доныне попадает в школьные учебники и солидные ученые труды: в переломный момент битвы Петр лично повел в атаку второй батальон Новгородского полка, после чего шведы смешались и наступил перелом. В действительности такого эпизода не было, он впервые введен в оборот Крекшиным. Не было и такой эффектной закладки Петербурга. Но что же тогда было? Какие сведения о закладке нашего города можно считать достоверными? Присутствовал ли, наконец, при закладке царь Петр – а то ведь и на этот счет существуют разные мнения… Существуют. Часть историков считает, что царя при закладке не было. Одна из основ их убежденности – запись в походном «Юрнале» бомбардирской роты Преображенского полка, капитаном которой был царь. В нем зафиксированы перемещения Петра в мае 1703-го: 11 числа царь отправился в Шлиссельбург «сухим путем», потом «на яхте гулял на озере», 14 мая «приехал на Сяское устье» и задержался там ненадолго. «В 16-й день, в неделю пятидесятницы, пошли» – и на следующий день «приехали на Лодейную пристань». Никакого основания Петербурга! А вот как суммирует мнение этой части историков в своей широко известной книге «Основание Петербурга» профессор Владимир Васильевич Мавродин: «В день закладки крепости – 16 мая – Петра не было на Заячьем острове: 11 мая царь уехал в Лодейное Поле, откуда вернулся в Шлотбург лишь 20 мая. Фактически закладку крепости на Заячьем острове… вел не Петр, а его „друг сердешный“ А.Д. Меншиков». Есть и еще один документ – «Юрнал о взятии крепости Новых Канец», напечатанный в 1713 году в «Книге Марсовой». Это издание готовилось при активном участии самого Петра, собственноручно вносившего в корректурные оттиски правку – и если не верить такому источнику, то чему же еще верить? Новые Канцы, позволю себе пояснить, это Ниеншанц. И вот в этом тексте сказано: «Господин Капитан бомбардирской изволил осматривать близ к морю удобного места для здания новой фортеции. И потом в скором времени изволил обыскать единый остров зело удобный положением места, на котором вскоре, а имянно, Мая 16 день в неделю пятьдесятницы фортецию заложили, и нарекли имя оной Санктпетербург». Иными словами, место для крепости Петр подыскал самолично, а вот дальше крепость «заложили» и «нарекли». Безличные глаголы – еще одно подтверждение отсутствию Петра на невских берегах 16 мая. Но это все – на одной чаше весов, а есть и другая. Целый ряд историков убежден, что Петр все-таки был в тот майский день 1703 года на Заячьем острове. Никак не мог не присутствовать. Этой позиции придерживались классики петербургского краеведения Петр Николаевич Петров и Иван Николаевич Божерянов, ее придерживаются и составители недавно изданной фундаментальной энциклопедии «Санкт-Петербург»: «Закладка земляной крепости по плану, составленному Петром I, состоялась 16(27).5.1703 в присутствии царя – эта дата считается днем рождения Санкт-Петербурга». К тому же склоняется и выпущенная в 2003 году солидная историко-церковная энциклопедия «Святыни Петербурга» Виктора Васильевича Антонова и Александра Валерьевича Кобака. Что примечательно, уважаемые историки повторяют близко к тексту рукопись Крекшина – и хотя именуют сюжет про Петра с орлом красивой легендой, иных вариантов развития событий 16 мая 1703 года не предлагают. Попытку разобраться в вопросе поглубже предпринял ныне уже покойный журналист и историк Александр Матвеевич Шарымов. Он долгие годы исследовал раннюю историю Петербурга, и в конце концов пришел к выводу: несмотря ни на что, верить рукописи «О зачатии и здании царствующего града Санктпетербурга» в общих чертах можно. Пусть ее автор и приукрасил ход событий, в главном он против истины не погрешил. Петр, по убеждению Шарымова, действительно участвовал в столь важной для него процедуре закладке новой крепости в устье Невы. Походный «Юрнал»? Но этот документ составлялся небрежно и весьма расплывчато, фиксировал перемещения не столько Петра, сколько всей бомбардирской роты, а потому стопроцентным доказательством служить не может. «Книга Марсова»? Но в ней ведь тоже прямо не сказано, что Петра не было. Зато существует письмо Петра I фельдмаршалу Борису Петровичу Шереметеву, отправленное 13 мая 1703 года из Шлиссельбурга в Шлотбург (бывший Ниеншанц), и там черным по белому написано: «Я сам буду завтра к вам». Повод к поездке был весомый: Петр хотел проститься с утонувшим в Неве каптенармусом бомбардирской роты Алексеем Петелиным, причем инструкции давал чрезвычайно подробные: «Изволте его отпеть (а ради духу на ночь вели лекарю разрезать, чтоб мокрота вытекла), и могилу выкопать, а забивать и хоронить не изволте». Завтра – это 14 мая, и получается, что царь отправился вовсе не на Сясь, а в устье Невы, где намеревался лично проститься с покойным. И он вполне мог задержаться здесь еще на пару дней. Правдоподобно? Убедительно? Вполне. Хотя и это доказательство за стопроцентное принять нельзя. Мало ли что планировал Петр 13 мая 1703 года – а назавтра мог ведь передумать, да отправиться совсем в другом направлении. В том самом, о котором сообщает походный «Юрнал». Все ж таки дела государственные поважнее, чем похороны каптенармуса бомбардирской роты, да и степень близости покойного к царю преувеличивать не стоило бы. Так кто же в итоге прав? Взвешивая все за и против, я все-таки думаю, что Петр не присутствовал при закладке крепости на Заячьем острове. Иначе этот факт стал бы известен нам не только из сомнительного опуса Крекшина. Отмечу еще, что журналист Шарымов, заступаясь за любезную ему рукопись, ошибался в датировке: думал, что она создана в конце 1720-х годов по горячим следам событий, тогда как на самом деле она родилась десятилетиями позже. Как доказали современные ученые. Так что единственное, в чем нет сомнений – так это в том, что город наш был заложен 16 (27) мая 1703 года и место для крепости выбрал лично царь Петр. Спасибо «Книге Марсовой». Мелочь, но все-таки. А вот со всем остальным – увы, полный туман. Град Петров Когда и в чью честь получил город свое имя? Начнем с первого вопроса: когда? Знакомая уже нам энциклопедия «Санкт-Петербург» сообщает обтекаемо: «К окт. 1703 крепость, названная Санкт-Питер-Бурх (от голл. Sankt-Peters Burch – крепость Св. Петра), была построена под рук. А. Д. Меншикова силами солдат. 29.6.1703 в крепости заложена ц. Св. апостолов Петра и Павла (отсюда – Петропавловская крепость), а назв. СПб. распространилось на город, начавший складываться из слобод, населенных занятыми на стр-ве солдатами и крестьянами». Мы уже знаем, что верить энциклопедии следует с осторожностью, но все-таки отметим в памяти пассаж насчет крепости и ее перешедшего на город названия. А вот что с датой? Темнит энциклопедия, точных чисел не называет… А вот еще один знакомый нам источник – «Юрнал о взятии крепости Новых Канец» – как нельзя более конкретен: «Мая в 16 день в неделю пятьдесятницы фортецию заложили, и нарекли имя оной Санкт Питербурх». Если помнить, что печатался «Юрнал» под смотрением самого державного основателя, это свидетельство можно принять всерьез. Правда, другое тогда непонятно: почему же в первые недели строительства новой крепости она никем и никогда не титуловалась по имени? «Новопостроенная» – и все тут. Письма самого Петра, отправленные из этой местности, помечались «из Шлотбурха», то бишь Ниеншанца. Только 1 июля 1703 петровское послание Федору Матвеевичу Апраксину помечено по-новому: «из Санктпитербурха». А 18 июля уже «Ведомости московские» упоминают о новой крепости, впервые печатно сообщая ее имя: «Из новыя крепости Питербурга, пишут, что нынешнего июля в 7 день, Господин генерал Чамберс с четырми полками конных, да с двомя пеших, ходили на генерала Крониорта…» Итак, к июлю Санкт-Петербург стал Санкт-Петербургом. Но когда же конкретно состоялось наречение? Перебирая источники, находим вероятный ответ на этот вопрос в письме фельдмаршала Федора Алексеевича Головина Павлу Готовцеву, отправленном 16 июля: «Сей город новостроющийся назван в самый Петров день, – Петрополь, и уже оного едва не с половину cостроили». Петров день! Тот самый упомянутый энциклопедией день 29 июня, когда царь праздновал свои именины, а в 1703 году – известно достоверно – в стенах новопостроенной крепости состоялось празднество с участием духовенства, придворных и военных чинов. Своего рода освящение северной твердыни. Очевидно, именно в ходе этого торжества крепость была официально крещена. И не стоит слишком глубоко задумываться над тем, почему Головин назвал город Петрополем, а не Петербургом. В 1703 году имя крепости вообще не установилось твердо, и оба этих варианта были в ходу – и Санкт-Петербург (также Санктпетерсбург, Санкт-Питер-Бурх, Санктпитербурх, Санкт-Петербурх), и Петрополь (также Питерпол, S. Петрополис). Греческое имя можно встретить в документах за июль, август, октябрь 1703 года. Вопрос насчет даты решен? Возможно. Авторитетнейший историк петровского царствования Евгений Викторович Анисимов подтверждает: до 29 июня «у крепости на Заячьем острове не было вообще никакого названия». Такой же точки зрения придерживаются другие серьезные историки. Правда, этим они выводят за скобки свидетельство «Книги Марсовой», и это все-таки заставляет задуматься. А может, все было проще и одновременно сложнее? Трудно ведь предположить, что имя Санкт-Петербург (Петрополь) родилось в сознании Петра и его сподвижников ровно 29 июня. Наверняка крещению предшествовали раздумья монарха – и вполне очевидно, что решение он принял до дня крещения. Может быть, уже в мае. А не в том ли дело, что отец Санкт-Петербурга при закладке его не присутствовал, и оттого детище не стали крестить без его участия? И только потом, в ходе торжества, новое имя было присвоено официально. Такой вариант вполне примирил бы показания «Книги Марсовой» и фельдмаршала Головина. Мне именно такой вариант кажется вполне вероятным. Хотя стопроцентной гарантии, разумеется, не дам. А вот в чем гарантию дам, и с легкостью – так это в том, что день 29 июня 1703 года нельзя считать достоверной и доказанной датой закладки первой деревянной церкви Петра и Павла, которую затем сменил всем знакомый Петропавловский собор. Что бы ни писала на этот счет энциклопедия «Санкт-Петербург», что бы ни говорили другие серьезные источники. И прав в этом вопросе уважаемый Александр Шарымов: «29 июня 1703 г. как дата закладки Петропавловской церкви есть число сугубо условное, выводимое путем логическим, как наиболее вероятное и в силу того – достоверное, однако строгого исторического документального базиса не имеющее…» Не существует никаких доказательств тому, что церковь заложили именно 29 июня. Ни писем, ни документов, ни обмолвок в книгах того времени. Это событие вполне могло произойти и в какой-нибудь другой день 1703 года до или после 29 июня. В общем, полная неопределенность. А за неопределенностью неизбежно следует путаница. Характерный пример: Виктор Антонов и Александр Кобак утверждают на 7-й странице своей капитальной книги о храмах Санкт-Петербурга, что первая деревянная церковь была заложена 29 июня, а на 58-й странице пишут совсем иное: «первая деревянная церковь Петербурга была заложена 16 мая 1703, в Троицын день, тогда же, когда и крепость». И чему тут верить? Зато с освящением первой деревянной церкви дело другое: достоверно известно, что это случилось 1 апреля 1704 года и осуществлял обряд митрополит Новгородский Иов. Редкий случай, когда сомнений нет никаких. Но это мы все о крепости, а пора вспомнить о городе: когда же он сам стал Санкт-Петербургом? Тезис энциклопедии мы помним, и примерно так же описывали события многотомные «Очерки истории Ленинграда»: «Когда в крепости был построен собор в честь Петра и Павла, она стала называться Петропавловской, название же Санкт-Петербург закрепилось за городом, возникшим вокруг крепости». Известно, что Петропавловский собор работы Доменико Трезини был освящен в 1733 году – и значит, примерно тогда крепость стала именоваться Петропавловской, а город Санкт-Петербургом. Если верить этому утверждению, конечно. Разделим этот вопрос на две половины: когда название Санкт-Петербург перешло на город и когда крепость стала зваться Петропавловской? И тут вдруг выясняется, что случилось это совсем не так синхронно, как думалось историкам. Уже в 1711 году анонимный иностранец, посетивший невские берега, пишет про «крепость и город Санкт-Петербург». А швед Эренмальм, побывавший здесь в 1710–1713 годах, пишет: «Петербург делится на три части, а именно: сама крепость, которая собственно и называется С.-Петербург, и немецкая и русская слободы». Так что яснее ясного: город уже тогда получил от крепости свое имя. А вот с именем крепости все обстоит иначе. Существует масса свидетельств того, что крепость долгие годы пользовалась обоими именам. Официально она звалась Санкт-Петербургской: вот, скажем, Николай I в записке о деле декабристов упоминает свои повеления «Санкт-Петербургской крепости коменданту генерал-адъютанту Сукину», а в 1884-м градоначальник сообщает в департамент полиции о передаче «из Санкт-Петербургской крепости» тела умершего преступника. На планах города 1890, 1904 и 1909 годов крепость и вовсе названа «Санкт-Петербург», ровно как в стародавние времена Петра. А после переименования города в Петроград крепость стала зваться официально Петроградской, и эта перемена также отражена в документах… Параллельно, однако, крепость именовали и Петропавловской, особенно в городском обиходе. В 1824 году, набрасывая эскиз автопортрета с Онегиным на набережной Невы, Пушкин пометил, что на другом берегу виднеется «Крепость, Петропавловская». Такое именование можно встретить и в одном из вариантов лермонтовского «Маскарада»: За то, что прежде, как нелепость, Сходило с рук не в счет бедам, Теперь Сибирь грозится нам И Петропавловская крепость. Петропавловской названа крепость и на планах города 1858, 1861, 1913 годов, да и многих других. В общем, до 1917 года оба названия крепости были в ходу. И только в послереволюционные времена ее стали окончательно и бесповоротно звать Петропавловской. Ну не Ленинградской же крепостью было именовать! Теперь второй вопрос, который мы пока что поневоле оставили в тени: а в чью же честь названы были крепость и город в 1703 году? Здесь, казалось бы, все ясно. Никто сегодня не сомневается в том, что Петр назвал новую крепость в честь апостола Петра, своего небесного покровителя. Тем более, что и случилось это крещение в Петров день. Царь видел в обряде глубокий символический смысл: апостол должен был принять новую твердыню под свое небесное покровительство. Поскольку святой Петр являлся хранителем ключей от рая и основателем христианской церкви, новая крепость должна была обозначить путь к новому величию России, стать ключом к ее процветанию. Да и само имя Санкт-Петербург переводится именно как город святого Петра. Об этом писал еще в XVIII веке Андрей Иванович Богданов: «Имя „Санктпетербург“ по силе грамматической значит имя пресложное, которое сложено из трех имен, или слов, тако: Санкт-Петер-Бург, то есть Град-Святаго-Петра, или просто значит: сей Град наименован во Имя Святаго Апостола Петра». Вопросов нет? Однако петровская газета «Ведомости», почти официальный рупор царя, сообщала соотечественникам 4 октября достопамятного 1703 года: «Его царское величество, по взятии Шлотбурга, в одной миле оттуда ближе к восточному морю, на острове новую и зело угодную крепость построить велел, в ней же есть шесть бастионов, где работали двадцать тысяч человек подкопщиков, и тое крепость в свое государское имянование, прозванием питербургом, обновити указал». «В свое государское имянование». В свою честь. Так как же быть? Неужели это всего лишь описка или домысел газетчика? Мне вот кажется, что не совсем домысел. Неведомый нам сочинитель газетной заметки прекрасно понимал: несмотря на то, что крепость посвятили апостолу Петру, в этом была доля монаршего лукавства. Ну вроде как и апостола царь почтил, и себя не обидел. Со всеми вытекающими. Помнится, Горький писал о том, что отношения Льва Николаевича Толстого с богом напоминали ему отношения «двух медведей в одной берлоге»; думаю, что и Петр Великий знал себе цену и ощущал себя с апостолом Петром почти на равных. Оба ведь, в конце концов, помазанники божьи. …Недавно наткнулся в Интернете на целую дискуссию вокруг имени нашего города. Она была очень горячей, и ровно половина выразила твердое убеждение: Петербург наименован в честь своего основателя. Мол, «даже первоклашки знают», что город назван именем Петра I. Наверное, свою роль тут сыграла память о былых временах, когда города сплошь и рядом получали новые имена в честь реальных людей. И не только деятелей советского государства. Екатеринослав, Екатеринодар, Екатеринбург: эти города были наименованы в честь императрицы Екатерины Великой и ее деяний (первые два ныне – Днепропетровск и Краснодар). Только ведь была и другая традиция. Во всяком случае, до революции, когда религиозные традиции пропитывали весь быт российского государства. Елисаветград, например, основанный во времена императрицы Елизаветы Петровны, наименован был во славу святой Елисаветы. А город Николаев получил имя в память о взятии крепости Очаков в день святого Николая. Именно к этой традиции принадлежит и Санкт-Петербург. С поправкой на царское лукавство, разумеется. «Льзя ль пышный было град сим домом обещать?» Это и есть домик Петра I? Домик Петра I уже в XVIII столетии считался святыней северной столицы. Как сказали бы сейчас, местом культовым. Андрей Иванович Богданов, один из первых историков города, в 1751 году восторженно писал: «Сей малейший Первоначальный Императорский Домик за толикую превосходную свою честь, что толикаго Великаго Императора мог вместить в себе жительством, и притом еще достоин есть чести и славы за малейшее свое созидание… Сей маленкой Петра Великаго Домик возродил на сем новонаселенном месте превеликое и прекрасное гражданство и Царствующий Град стяжал». Уже тогда домик был окружен каменной галереей, призванной защищать его от ударов стихии – «для охранения в предбудущия роды», по определению того же Богданова. Косноязычно писали в те времена, и будем снисходительны к форме проявления горячих патриотических чувств. Несколькими годами позже столичную святыню воспел в стихотворении «К домику Петра Великого» Александр Петрович Сумароков, знаменитейший тогда поэт: В пустынях хижинка состроена сия, Не для затворника состроили ея: В порфире, с скипетром, с державой и короной Великий государь имел жилище в оной. Льзя ль пышный было град сим домом обещать? Никто не мог того в то время предвещать; Но то исполнилось; стал город скоро в цвете… Каков сей домик мал, так Петр велик на свете. Чтобы завершить вводную часть этой главы, вспомним еще одного певца домика – Ивана Ильича Пушкарева, автора описания северной столицы, увидевшего свет в 1839-м. Этот сочинитель излагал свои чувства уже более гладко, хотя и с не меньшим пафосом: «Священное чувство благоговения и признательности к памяти Петра Великого мгновенно овладеет душою вашею, когда вы переступите чрез порог сей хижины, в которой бессмертный Венценосец, для славы и благоденствия отечества, трудился как простой работник, отдалив от себя негу, роскошь и пренебрегаю даже отдохновением… Не пройдет ни одного года, чтобы житель Петербурга, Русский, не побывал в этом домике и с пламенным усердием не помолился Образу Спасителя; во всякое время года, особенно весною, стечение народа бывает здесь многочисленное, и смиренная обитель незабвенного Государя превратилась ныне в храм святыни». Говоря про храм святыни, Пушкарев имеет в виду, что со времен императрицы Елизаветы в домике находилась часовня в честь хранившейся в нем (и принадлежавшей некогда Петру) иконы Спаса Нерукотворного Образа. Лишь в 1930 году часовню закрыли, а образ передали вначале в Троицкую церковь на Стремянной, а после и ее закрытия в Преображенский собор… Но довольно уже возвышенных цитат. Займемся лучше реальной историей. Каждый современный петербуржец слышал, что домик Петра I сохранился в целости со времен державного основателя… и если даже перемены в его облике были, то не принципиальные. Однако зададимся вопросом: а возможно ли вообще, чтобы деревянная постройка на топком берегу Невы прожила без потерь три с лишним столетия? С петровских времен здесь случалось множество наводнений, а чем это чревато, хорошо знал и сам Петр. Осенью 1706 года царь писал Меншикову, что воды «у меня в хоромах было сверх полу 21 дюйм». А ведь впереди были катастрофические наводнения 1777, 1824 и 1924 годов, второе из которых описал Пушкин в «Медном всаднике»: Всё перед ним завалено; Что сброшено, что снесено; Скривились домики, другие Совсем обрушились, иные Волнами сдвинуты… Конечно, домик Петра был защищен от непогоды лучше других деревянных построек Петербурга. Каменная галерея еще с 1723 года сдерживала натиск стихии – хотя и ее возможности были ограничены. В 1738 году, например, выяснилось, что в «старом Первоначальном деревянном доме с каменной галереей на Санктпитербурхском острову близ Троицкой пристани от больших прибылых вод подняло по гнилости половые доски». «По гнилости» – это означает, что губительные причуды петербургской погоды уже оказали на домик свое воздействие. А про часовню помните, уважаемый читатель? Когда ее устроили в бывшей столовой домика, окно в спальне превратили в дверь. Для регулирования потока посетителей. Может быть, и мелочь, но далеко не последняя. Наводнение 1777 года нанесло старинному домику существенный урон. Известно, что тогда «от великой бури и наводнения венцы домика, внутри полы и часть балок, также двери и окна с косяками и ставнями сильно повредило». Бригада из 14 плотников устраняла эти повреждения неделю, и можно не сомневаться: при отсутствии современных методов научной реставрации со старинными бревнами плотники особо не церемонились. Где считали необходимым – заменяли на новые. На этом, однако, перемены не завершились. Во время одного из наводнений 1820-х годов снова «подняло все половые доски со своих мест», после чего были заменены некоторые балки, а стены скреплены болтами и стойками. Известно также, что в пушкинскую пору «лунные» стекла в окнах домика заменили обыкновенными, а стены и потолки трех комнат обили новым фламандским полотном «вместо ветхого». Новые венцы, балки, сукно, доски пола: солидный получается список для объекта, который сохраняет статус первой постройки нашего города. Только ведь и это еще не конец истории. В 1844 году был построен защитный «чехол» для домика, дошедший уже до наших дней, и это работы тоже не обошлись без вмешательства в облик памятника. Архитектор Роман Иванович Кузьмин, руководивший работами, отмечал, правда, что «самый Дворец остается в том самом виде, как ныне существует, за исключением перемены нижних венцов» – но он поскромничал. Именно тогда в помещении столовой пробили вентиляционное отверстие и сделали вытяжную трубу, потолочные балки обшили войлоком и обили железом «для предупреждения опасности от пожара», а на крыше частично заменили гонт. Домик Петра I. Открытка начала XX века В общем, работать – так работать. Сохранять – так сохранять. Не жалея сил. Ну и объекта самого, собственно, тоже не жалея. В 1970-е годы ленинградские реставраторы под руководством Александра Эрнестовича Гессена постарались устранить последствия многих перемен и приблизить облик домика к первоначальному. Скажем, стекла в окнах они заменили обратно на «лунные», а стены внутренних помещений обтянули парусиной, как и в петровские времена. Однако вот нюанс: новое стекло было работы известного ленинградского мастера-стеклодува Бориса Алексеевича Еремина, а парусину выткали специально для домика в городе Вязники. Согласитесь, совсем не петровские материалы! Кроме того, при тех реставрационных работах домик решено было укрепить, установив силовой металлический каркас. В советское время такие решения применялись довольно часто: скажем, менялись конструкции старинных мостов с сохранением одного лишь внешнего их облика. Однако домику такое укрепление обошлось дорого: по мнению реставратора Владимира Степановича Рахманова, знатока деревянной архитектуры, в результате «конструкция сруба перестала функционировать, структура части бревен была нарушена». Суммируя все перемены, случившиеся в домике за три столетия, можно сказать определенно: масштаб их был весьма велик. По оценке специалистов, обследовавших этот памятник, сруб домика сохранил лишь около 60 процентов первоначальных бревен. Именно поэтому нынешний домик ниже, чем при Петре, на целых 120 сантиметров, из-за чего в его комнатах человек нормального (не петровского даже) роста может ходить только согнувшись. И ведь это только сруб – а сколько накопилось перемен в отделке домика, начиная от окон со ставнями и завершая крышей? Впечатляющий масштаб перемен, настоящая революция, растянувшаяся во времени. И не то, чтобы ныне стоящий домик совсем уже не имеет никакого отношения к петровской эпохе – но считать его в целости сохранившейся святыней было бы слишком. «Изволил обложить дворец?» А кто же построил домик Петра? А теперь перейдем к другой связанной с домиком Петра I проблеме: а за что, собственно, так бьются все эти десятилетия архитекторы и реставраторы? Вопрос задам неожиданный и шокирующий: а точно ли это первое здание Санкт-Петербурга, построенное в три майских дня 1703 года и давшее некогда приют Петру Великому? Насчет приюта могу успокоить сразу: Петр и впрямь обитал здесь. А вот насчет первого здания и особенно насчет трех майских дней… Казалось бы, и здесь сомнений быть не должно. Неоднократно уже процитированная энциклопедия «Санкт-Петербург» сообщает: «Домик, состоящий из двух светлиц, разделенных сенями и спальней, был срублен 24–26.5.1703 из тесаных сосновых бревен». Историко-церковная энциклопедия «Святыни Петербурга» подбавляет подробностей насчет участия в процессе строительства самого монарха и его подданных: «Петр и солдаты выстроили домик всего за три дня, 24–26 мая 1703». Более красочно изложил канву ленинградский писатель Вольт Николаевич Суслов в журнале «Костер»: «Быстро – с 24 по 26 мая из крепких сосновых бревен срубили солдаты хоромы своему царю. Точно так, как ставили в своих деревнях избы-пятистенки». Не сомневается, наконец, и популярный литератор Соломон Моисеевич Волков, автор книги «История культуры Санкт-Петербурга»: «Первый домик Петербурга… был срублен из обтесанных сосновых бревен самим Петром с помощью солдат за три майских дня 1703 года». Однако все это – не более, чем байка. Если заглянуть в источники, нетрудно выяснить: дата и обстоятельства строительства домика известны нам из одного-единственного старинного документа. Там сообщено, что 24 мая «на острову, который ныне именуется Санктпетербургской, царское величество повелел рубить лес и изволил обложить дворец», а 26 мая «дворца строение работою окончилось». Только вот беда: этот документ – не что иное, как знакомая уже читателю рукопись Петра Никифоровича Крекшина «О зачатии и здании царствующего града Санктпетербурга». Текст, на который вряд ли стоит опираться серьезному историку. А других свидетельств, что дом строился в майские дни при участии солдат, не существует в природе. Повторю еще раз: даты и обстоятельства строительства домика – чистейшая фантазия, не имеющая под собой оснований. А потому соответствующие утверждения энциклопедий, учебников и популярных статей давно пора вывести за скобки. Или сделать хотя бы не столь категоричными. Попробуем теперь подойти к теме с другой стороны: а нельзя ли другими путям узнать, кто и когда строил домик? Пишет же Вольт Суслов о том, что срубили его «точно так, как ставили в своих деревнях» – и ведь не с потолка же взял он это утверждение! Не с потолка. В советские годы исследователи и краеведы были уверены, что домик построен в традициях русского деревянного зодчества. Многим ленинградцам был знаком путеводитель по домику, написанный Лидией Константиновной Зязевой, и так сказано определенно: домик являет собой традиционный для Руси тип избы, а прообразы его можно найти в старинных постройках Костромской губернии. Вот вам и конкретика: солдаты-костромичи, построившие «Первоначальный Домик» для своего государя. Правда, эту конкретику придется опровергнуть. Еще в те советские годы некоторые специалисты удивлялись: отчего же в исконно русском доме такие широкие окна, нашему деревянному зодчеству вовсе не привычные? Выход из тупика нашли тогда изящный: сослались на позднейшие ремонты и реконструкции, изменившие облик дома. Что ж, облик и впрямь был изменен основательно, это мы знаем. Петр мог бы и не признать свое первоначальное жилище. Только причина странностей оказалась вовсе не в смелых переделках. На спусковой крючок нажала исследователь Наталия Четверикова: это она в 1990-е годы проанализировала отличительные черты домика и пришла к выводу: он построен в традициях скандинавской архитектуры. Во-первых, срублен домик «в шестиугольник»: выпуск торцов по углам сруба обработан в форме шестигранника, что часто встречалось в Швеции и Норвегии, но менее типично для России. Кроме того, планировка Домика – две разновеликие комнаты, соединенные сенями и разделенные по вертикали стеной – опять же типична для Швеции и Норвегии. Наконец, третье: широкие окна Домика привычны для тех же двух стран. Такая вот сенсационная версия. И настолько основательная, что за прошедшие годы так и не нашлось веских доводов в ее опровержение. Более того: ведущие специалисты в области деревянной архитектуры признали практически в один голос, что домик не строили ни Петр, ни русские солдаты. Его строили шведские плотники. За первой сенсацией следует вторая: а при каких обстоятельствах такое случилось? Версия навскидку – о том, что домик строили для царя пленные шведы – легко дополняется еще парой других. А вдруг домиком Петра стала перенесенная из другого места готовая постройка? Какая-нибудь хижина из Ниеншанца или Ниена? И третий вариант, наконец: а что, если домик еще до основания Петербурга стоял на этом месте, а Петр просто использовал его для своей штаб-квартиры? Три версии, каждая из которых имеет свои за и против. Шведские пленные в большом количестве появились на невских берегах после Полтавской баталии 1709 года. А дотоле их пребывание в северной столице документами не зафиксировано. Что же до гарнизона Ниеншанца вместе с членами семей и всякими другими обитателями крепости и города Ниена (казалось бы, можно представить их в качестве строителей домика) – то они были еще 8 мая, до основания крепости на Заячьем острове, отправлены восвояси в Выборг. Какие же тогда пленные шведы могли строить домик? Готовая постройка? Но мы уже знаем: домик построен по шведским канонам, тогда как типичные для приневских земель дома имели иной облик, для них характерны другая рубка и квадратные окна. К тому же данные обследования сруба домика, найденные Наталией Четвериковой в архивах Русского музея, гласят со всей очевидностью: для строительства был использован свежеповаленный и недостаточно просушенный лес. Это означало грубое нарушение технологии строительства и привело к появлению широких и глубоких разрывов в здоровых бревнах сруба. Такое могло произойти именно в том случае, если домик строили в спешке для нового хозяина приневских земель. Против версии о переносе готовой постройки выступает и знакомый нам Петр Никифорович Крекшин. В его рукописи сообщается, что «Генерал светлейший князь Александр Данилов сын Меншиков предлагал его царскому величеству в Канецких слободах от пожару многие дома в остатке, строены по архитектуре из леса брусоваго, не соизволит ли перевесть и построить дворец. Царское величество изволил говорить: „Для того и велю на сем месте рубить лес, и из того леса строить дворец впредь для знания, в какой пустоте оный остров был…“» Невелика цена свидетельству Крекшина, конечно, но сам по себе факт примечателен: а зачем бы Петру Никифоровичу столь однозначно опровергать перенос домика? Не иначе как такой вариант имел хождение в городе, обсуждался, считался вполне вероятным… Отмечу, что по мнению уже упомянутого в предыдущей главе Владимира Степановича Рахманова бревна сруба Домика были еще в петровские времена пронумерованы, что скорее всего говорит об одном: его перевозили. Более того: анализ этих пометок позволил Рахманову высказать предположение, что домику к 1703 году стукнуло уже минимум двадцать лет. Озвучим теперь третью версию происхождения домика Петра. Она проста и лаконична: домик стоял на этом месте и до основания Петербурга. Это предположение выдвинули независимо друг от друга два видных знатока петербургской старины: искусствовед Сергей Борисович Горбатенко и археолог Петр Егорович Сорокин. Изучая шведские планы приневских земель 1680 года, они заметили, что именно в этих местах существовало несколько жилых дворов, и в их числе двор шведского крестьянина (или рыбака) Марти Лейя. Сергей Борисович даже совместил старинный план с планами Петербурга, и оказалось, что расхождение на местности между домиком Петра и домом Лейя составляет около 50–70 метров. С учетом несомненной приблизительности шведского плана это позволило исследователю «идентифицировать обе постройки как находящиеся на одном месте». Горбатенко отметил попутно еще один факт: сохранившиеся в домике цветочные росписи близки шведской народной декоративной живописи. Важно также, что семейство Лейя вело происхождение от «старого кормчего» Олафа Томессонна Лейя, переселившегося сюда из Бьёрке (Приморск) в 1609 году. Так что вполне возможно, что дом Лейя был построен в соответствии с шведскими традициями. Что же касается спешки в строительстве… А кто сказал, что в спешке и с нарушениями правил рубили дом именно в 1703 году? Может быть, технологию нарушили раньше, при Лейя? Или старый дом шведа подвергли некоторой переделке для того, чтобы туда мог вселиться царь? А может, речь в исследовании вообще идет о новых бревнах, дополнивших собою домик после наводнения 1777 года? Уж там-то спешка наверняка имела место: не могли же оставить одну из святынь Петербурга в полуразваленном виде надолго… Любопытно, что в старой литературе встречаются свидетельства в пользу версии номер три. Хотя основной была версия о постройке дома в мае 1703 года, некоторые мемуаристы и летописцы писали иначе. Франсиско Миранда, знаменитый борец за независимость Венесуэлы, посетивший Россию и Петербург в 1786–1787 годах, отметил в дневнике: «Посетили домик Петра I, его первое жилище здесь. Дом деревянный, и, как мне сказали, до императора в нем обитали рыбаки. Вокруг стоят столбы с низким перекрытием, так что сам дом оказывается внутри и тем самым защищен от дождя и ветра». Отмечу: «Как мне сказали». Значит, слухи об этом впрямь ходили по столице. Примерно то же пишет академик петербургской Академии наук Якоб Штелин в собранных им в екатерининское время «Подлинных анекдотах о Петре Великом»: «Он не нашел на сем месте ничего, кроме одной деревянной рыбачьей хижины на Петербургской стороне, в которой сперва и жил, и которая поныне еще для памяти сохранена и стоит под кровлею утвержденною на каменных столбах». Насколько академик был уверен именно в таком происхождении домика, можно судить по другим его строкам, где он описывает мемориальные вещи Петра в столице и сообщает: «напротив сего места… стояла бедная рыбачья хижина, из которой Петр Великий в 1703 году в несколько дней построил малый деревянный домик о двух покоях с сенями и кухнею». В общем, Штелин был уверен: именно старая шведская постройка стала обиталищем царя. Даже если он ее немного переделал под свои нужды. Такой вот поворот. Так какая же версия верна? Стопроцентно точный ответ на этот вопрос, увы, дать невозможно. Тем более, что один из современников – член польского посольства, побывавший в Петербурге в 1720 году, – еще сильнее запутывает карты: «На этом самом месте, как я узнал, некогда было 15 хижин, населенных шведскими рыбаками. После занятия этой местности русскими деревню сожгли, а его величество царь повелел поставить для себя тут маленький домик из двух комнаток, где и жил. Домик этот еще стоит, крытый черепицей, однако без окон, но для лучшего сохранения обнесен забором». Если прав поляк – значит, ошибочны предложения Горбатенко и Сорокина. Хотя вполне возможно, что иностранец поразумевает вовсе не конкретную деревушку вокруг двора Лейя, а поселения на более обширном пространстве. На всей нынешней Петроградской стороне. А то ведь в этом конкретном месте пятнадцати дворов никогда и не было. Ну а ежели так – то и это свидетельство превращается в нечто весьма неопределенное. Одно скажу с высокой степенью достоверности: скорее всего, домик Петра I старше Петербурга. А рассказ про три майских дня 1703 года можно вычеркнуть из энциклопедий и учебников твердой рукой. Земля будущей столицы Правда ли, что Петербург стоит на костях? Петербург построен на костях десятков, а то и сотен тысяч людей. Этот тезис так впитался в поры русской культуры, что стал уже ее общим местом. Николай Михайлович Карамзин не сомневался: «можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах». У Николая Семеновича Лескова в романе «На ножах» тоже можно встретить беглое: «заложен и выстроен на костях и сваях». Наш современник писатель Михаил Николаевич Кураев столь же красноречив, сколь и эмоционален: «Едва ли Петр Первый, затевая крепость на крохотном победном островке в разгар безбрежной и не очень-то счастливой войны, мог предположить, мог помыслить хотя бы в кошмаре похмельного сна о том, что… под стенами одной только Петропавловской крепости, которой во всю ее историю так и не случится отражать врага, ляжет, по одним подсчетам, семьдесят, а по другим – и все сто тысяч подкопщиков и прочих работных людишек, то есть русских мужиков… Город рос, высился не только на краю России, но и на краю необъятной могилы, куда скидывали, стаскивали и сваливали его строителей». Категоричен и современный литературовед профессор Борис Валентинович Аверин: «Никуда не денешься от сотен тысяч жизней, вбитых в эту болотистую почву, – они все время встают как обелиски, как души, укоряющие нас». Никуда не денешься, это правда. И что там писатели или профессора, если почти в каждой книге, рассказывающей о строительстве северной столицы, можно прочесть о бесчисленных русских людях, переселенных Петром I на невские берега и нашедших здесь скорую смерть? Люди гибли, что скрывать. Но вот вопрос: в каком количестве? Откуда взялись сведения про сотни тысяч погибших? Достоверны ли эти данные? Если попробовать распутать ниточку, выяснится удивительное: первоисточником сведений о городе, построенном на костях, служат воспоминания иностранцев, побывавших в петровской России. Вообще-то обычно историки относятся к мемуарам со скепсисом, употребляют даже выражение «врет, как очевидец» – а тут, поди ж ты, поверили на все сто. Может быть, потому, что иностранные мемуаристы были единодушны и настойчивы. Уже в самых ранних воспоминаниях иностранцев о Петербурге называются цифры вплоть до сотен тысяч погибших. Вот что сообщает анонимный немецкий автор, посетивший невские берега в 1710–1711 годах: «Поскольку люди не были привычны к такой работе, жили в скверных условиях и на худом содержании, то многие – говорят, даже свыше ста тысяч человек – при этом погибли и умерли». Осторожнее высказывался швед Ларс Юхан Эренмальм, находившийся в 1710–1713 годах в российском плену, но и по его утверждению на строительстве одной только крепости Санкт-Петербург в 1703–1704 годах «было погублено свыше 50–60 тысяч человек». Примерно ту же оценку давал датский посланник Юст Юль, посетивший Россию в 1710–1712 годах. Петр I руководит строительством Санкт-Петербурга. Гравюра XVIII века Всех перехлестнул брауншвейгский посланник Фридрих Христиан Вебер, обитавший в России в 1714–1720 годах: он утверждал, что на строительстве Петербурга и Кроншлота погибло свыше 300 тысяч человек. Отсюда и пошли гулять страшные данные. Журналист Владимир Осипович Михневич в своей знаменитой книге «Петербург весь на ладони» (1874) присоединился к мнению анонимного немца: «сооружение одной Петропавловской крепости стоило жизни 100 000 переселенцев». Его современник историк Василий Осипович Ключевский конкретных цифр не назвал, но был также категоричен: «Едва ли найдется в военной истории побоище, которое вывело бы из строя больше бойцов, чем сколько легло рабочих в Петербурге и Кронштадте. Петр называл новую столицу своим „парадизом“; но она стала великим кладбищем для народа». С тех пор и поехало. Даже вполне академические историки отдали дань образу столицы, построенной на костях. В советские годы Владимир Васильевич Мавродин не усомнился: «Земля будущей столицы покоила в себе не один десяток тысяч ее строителей». Евгений Викторович Анисимов в 2003 году писал еще решительнее: «Не будет сильным преувеличением считать, что в начальный период строительства Петербурга погибло не менее 100 тысяч человек». Но может быть, все так и обстояло на самом деле? Может, иностранцы просто зафиксировали реальное положение дел? Смертность ведь среди тех, кто строил Петербург, не могла не быть высокой. Тяжелый механический труд, неблагоприятный климат, плохие санитарные условия, отсутствие нормальной медицины… Не случайно Александр Данилович Меншиков в 1716 году писал кабинет-секретарю Петра Алексею Васильевичу Макарову, что из работающих в Петергофе и Стрельне «больных зело много и умирают непрестанно, из которых нынешним летом больше тысячи померло». И все-таки: какими были реальные показатели смертности? Для начала разделаемся с утверждением Фридриха Христиана Вебера. Этот дипломат, судя по всему, был вообще склонен к драматическим перехлестам. Оттого и писал, цитирую: «Люди, знающие основательно это дело, уверяют, что при возведении крепости в Таганроге у Черного моря погибло более 300 000 крестьян, и еще более на Петербургских и Кроншлотских работах, частию от голода, а частию вследствие болезней, развившихся от болотистой почвы». Легко понять, что все это – нелепица. 300 тысяч в одном Таганроге? Одного этого утверждения достаточно, чтобы вывести источник в разряд недостоверных. Конечно, крепость у Черного моря обошлась петровской России недешево, но трехсот тысяч погибших там не набралось бы за все петровские годы. Современные историки Таганрога, даже самые критичные по отношению к Петру, называют цифры на порядок более скромные: 30 тысяч. Вернемся теперь в нашу северную столицу. Несмотря на то, что точных данных о числе умерших строителей Петербурга не имеется, все ж таки петровская бюрократия может сослужить нам добрую службу. Хотя бы для того, чтобы оценить общую численность отряда строителей северной столицы. Входили в него солдаты петровской армии, вольные работники, каторжники – но основной контингент составляли все-таки работные люди, присланные сюда из разных губерний. Эта присылка осуществлялась по заранее утвержденным планам, показатели которых известны документально. Так и выявляется, что в 1704 году на возведение Петербурга и Шлиссельбурга направлено было 40 тысяч рабочих, годом позже – такое количество, но уже «поровну» в Петербург и Нарву, в 1706-м – 46 тысяч опять же поровну в два указанных города. Потом цифры присылаемых рабочих менялись, в некоторые годы увеличиваясь до 40 тысяч человек в один только Петербург. Важно понимать, однако, что реально прибывали на берега Невы далеко не все. Кто-то бежал по пути или уже с места строительства, кто-то заболел или даже умер в долгой дороге, а в каких-то губерниях случился банальный недобор: государственная машина и тогда не работала, как часы. Оттого и писал петербургский обер-комендант Роман Брюс Александру Даниловичу Меншикову в конце апреля 1709 года: «По наряду в нынешнее лето работным людям велено ко мне быть к городовому строению апреля к 1 числу 8000 человек, из которых по нижеписанное число токмо пришло к нам 1569 человек». Все эти работные люди, конечно, могли болеть (в августе 1703-го Г.И. Головкин сообщал царю, что у строителей нового города «болезнь одна: понос и цынга») – но умерли далеко не все. То же относится и к солдатам, вольным работникам, каторжникам. Сколько же умерло? Евгений Викторович Анисимов утверждает, что смерть «приблизительно каждого пятого» не кажется невероятной. Но эти 20% – подсчет на глазок. К сожалению, достоверные сведения об умерших сохранились только фрагментами; некоторые из них удалось выявить современному петербургскому историку Екатерине Александровне Андреевой. Она установила, например, что в соседнем Шлиссельбурге в 1704 году в разных партиях работных людей умерли от 3 до 13,25%, в среднем около 6%. Кое-что удалось отыскать по северной столице: из ведомости о числе «плотников у разных дел» выяснилось, что в 1706 году из 529 плотников Адмиралтейского двора умер лишь один. И еще факт: Роман Брюс докладывал Меншикову о смерти 15 солдат в ноябре 1710 года и двух работных людей в декабре того же года. Вывод Екатерины Александровны вполне понятен: «если бы работники и солдаты гибли сотнями или тысячами, то Р.В. Брюс вряд ли стал бы сообщать второму человеку в государстве светлейшему Римского и Российского государств князю генералу-фельдмаршалу и кавалеру А.Д. Меншикову о скончавшихся 26-ти солдатах и 2-ух работниках». Непонятно тогда, правда, как же воспринимать строки Меншикова о тысяче погибших в 1716 году на строительстве Петергофа и Стрельны – но может быть, в том году в столице и ее окрестностях свирепствовала какая-то особо лютая эпидемия? Отметим заодно, что уже в 1704 году в Петербурге появились первые лазареты, а прибывшие сюда доктора придумывали способы лечения недугов. Работные люди лечились, например, настойкой из сосновых шишек аптекаря Леевкенса, которая продавалась по 4 рубля 32 копейки ведро; известно, что в одном только 1705 году ее продали в Петербурге 231 с половиной ведро. Настой сосновых шишек – испытанное средство от цинги, знакомое еще поморам. И оно не могло не оказать воздействия на общую картину. Так сколько же строителей петровского Петербурга легли костьми в землю города за первые, самые тяжелые пятнадцать лет его истории? Примерный подсчет сделать можно, исходя из имеющих фрагментарных данных. Прежде всего: общее число строивших Петербург людей за все 15 лет не превысило 300 тысяч человек. Эта цифра включает в себя и работных людей, и вольнонаемных, и солдат, и каторжан, и даже пленных. Екатерина Андреева называет, правда, еще более скромную цифру – около 200 тысяч строителей, – но мы уж посчитаем с запасом. И если в каждый из отчетных годов умирали в среднем до 6% строителей (а это, судя по всему, завышенная оценка), то это дает нам до 18 тысяч человек за полтора десятилетия. 18 тысяч погибших строителей северной столицы. Невеселая, конечно, цифра сама по себе. Но все-таки это не сто тысяч и даже не семьдесят. И не совсем уж город, стоящий на костях своих строителей. Таганрог, как мы знаем, обошелся для России не меньшими потерями. «Александрко челом бьет» Был ли первый губернатор Петербурга неграмотным? Александр Данилович Меншиков, знаменитейший из сподвижников Петра I, был первым губернатором Санкт-Петербурга. И в нашей книге он упоминался уже не раз – в связи, например, с адресованными ему докладами Романа Брюса. Но вот интересный вопрос: а читал ли сам Меншиков эти донесения? А то ведь многочисленные источники доныне утверждают, что светлейший был до последних дней своих неграмотен. Экскурс в легенды, связанные с Меншиковым, следует начать с пирожков. Тех самых, которыми Алексашка якобы торговал в детстве. Вот как рассказывает эту историю Николай Иванович Костомаров, один из крупнейших в XIX столетии отечественных историков: «В 1686 году двенадцатилетний Александр Меншиков, отданный отцом к московскому пирожнику, продавал в столице пироги. Мальчишка отличался остроумными выходками и балагурством, что долго было в обычае у русских разносчиков; этим он заманивал к себе покупщиков. Случилось ему проходить мимо дворца знаменитого и сильного в то время Лефорта; увидя забавного мальчика, Лефорт позвал его к себе в комнату и спросил: „Что возьмешь за всю свою коробку с пирогами?“ – „Пироги извольте купить, а коробки без позволения хозяина я продать не смею“, – отвечал Алексашка, так звали уличного мальчика. „Хочешь у меня служить?“ – спросил его Лефорт. „Очень рад, – отвечал Алексашка, – только надобно отойти от хозяина“. Лефорт купил у него все пирожки и сказал: „Когда отойдешь от пирожника, тотчас приходи ко мне“. С неохотою отпустил пирожник Алексашку и сделал это только потому, что важный господин брал его в свою прислугу. Меншиков поступил к Лефорту и надел его ливрею. Он показывал большую сметливость, замечательную верность интересам своего хозяина и умел угодить Лефорту… Лефорт часто шутил с Алексашкой и восхищался его остроумными выходками, хотя, при всей своей природной способности, Алексашка был тогда круглый невежда и не умел порядочно подписать собственного имени… Между тем значение Лефорта все более и более возрастало, и он сделался задушевным другом и постоянным собеседником молодого царя Петра. Часто проводя веселые вечера в доме Лефорта, царь увидел там Алексашку. Сразу ему понравился бывший пирожник, а Лефорт описал Петру в самом пленительном виде сметливость, живость и служебную верность Алексашки. Царь пожелал взять Алексашку к себе в прислугу». Вот такая версия. Отметим заодно, что у Костомарова мелькнула заявленная уже нами тема неграмотности Меншикова; теперь приведем другие примеры на этот счет. Вот из статьи в солидной «Учительской газете» 2008 года: «Высший сановник, рьяный сторонник петровских реформ, хоть и говорил порядочно по-немецки и по-французски, ни буквы не умел ни прочесть, ни написать». А вот еще более солидный журнал «Наука и жизнь»: «Александр Данилович, как известно, занимал при Петре Великом самые разнообразные должности… Но оставался при этом неграмотным в самом буквальном смысле слова: ни читать, ни писать не умел». Наконец, цитата из многократно переизданной книги профессора Николая Ивановича Павленко «Петр Первый»: «Неграмотный человек, до конца дней своих не научившийся ставить разборчивую подпись под документом, Меншиков тем не менее умел справляться со всеми поручениями…» Читатель уже понял, наверное, к чему здесь все эти цитаты. К тому, что они неверны. Оба утверждения – и о пирожках, и о грамотности – являются в чистейшем виде байками, и внимательные исследователи давно уже дали им оценку. Можно даже назвать того, кто сделал это первым: современный историк Юрий Николаевич Беспятых, выдающийся знаток петровского времени. Именно он, исследовав корни предания о Меншикове-пирожнике, установил: этой историей мы с вами обязаны… ну как в предыдущей главе – иностранцам, посетившим петровскую Россию. Вернее даже, одному конкретному иностранцу. Немец Мартин Нейгебауэр был принят на российскую службу летом 1701 году в качестве учителя цесаревича Алексея Петровича, но уже через год с позором изгнан. Он постоянно требовал повышения в чине, а «ближних людей называл варварами и бранил всякою жестокою бранью». Чашу терпения переполнил эпизод, случившийся весной 1702 года: во время обеда Нейгебауэр схлестнулся с русскими учителями Алексея Петровича, назвав их собаками и варварами, а также швырнув нож, вилку и ложку о стол, «что мало в лицо государю царевичу не попал». В общем, характер немца проявился тогда во всей красе. А поскольку главный воспитатель цесаревича Александр Данилович Меншиков тоже устал от эскапад горячего немца, вопрос с его увольнением был решен. Свой характер Мартин Нейгебауэр проявил и еще раз – в 1704 году, когда издал у себя на родине анонимный памфлет под длиннейшим названием «Письмо знатного немецкого офицера к тайному советнику одного высокого владетеля о дурном обхождении с иноземными офицерами, которых вызывают к себе на службу московиты». Желчным получилось письмо, едким и рассчитанным на скандал. Желтая пресса пробивала себе пути уже в те времена, так что творение Нейгебауэра нашло живой читательский отклик и не раз переиздавалось. Александр Меншиков В этом издании и появились впервые слова о том, что Меншиков был пирожником (backerjungen). Нейгебауэр постарался отплатить Меншикову за пережитое унижение так, как умел. Потом вокруг памфлета развернулась целая дискуссия, Нейгебауэр расширил и углубил свои творческие находки, и тут уже пошло-поехало: эстафету подхватили разные западные авторы, а от них история попала в «Рассказы о Петре Великом» царского токаря Андрея Нартова. У этих рассказов тоже история сомнительная: писал их на самом деле не сам Андрей Константинович, а его честолюбивый сын. Хотел, очевидно, подкрепить семейное имя спустя десятилетия после кончины Петра и Меншикова. Вот и воспользовался всеми имевшимися под рукой источниками. Из «записок Нартова» история и перекочевала в популярную литературу – о том, как царь, рассердившись на своего любимца, сказал ему однажды: «Знаешь ли ты, что я разом поворочу тебя в прежнее состояние? Тотчас же возьми кузов свой с пирогами, скитайся по лагерю и по улицам и кричи: „Пироги подовые!“, – как делывал прежде. Вон!» Светлейший, чтобы показать свое повиновение, отправился на улицу, взял у пирожника поднос и вернулся во дворец. Петр после этого расхохотался и махнул рукой: «Слушай, Александр, перестань бездельничать или хуже будешь пирожника». После чего, рассказывает Нартов, последовало примирение. Так вот сумма фантазий и мистификаций превратила Меншикова в пирожника. Но если не пирожник – то кто он был? А вот этот вопрос до конца не решен. Есть свидетельства в пользу разных версий – в том числе и той, что Меншиков происходил от литовского дворянского рода. Хотя версия о «подлом» его происхождении тоже не отметена. А вот что известно достоверно – так это то, что Меншиков не был неграмотным. Еще в XIX веке историк Николай Герасимович Устрялов обнаружил целый ряд собственноручных подписей светлейшего, воспроизведя даже некоторые из них. Среди этих образцов есть и весьма развернутый: «Александрко Меншиков челомъ бьетъ». Без твердого знака в конце фамилии и с уменьшительной прибавкой -ко в конце имени. К этой находке Юрий Николаевич Беспятых приплюсовал другие красноречивые свидетельства. Вот, например, французский консул в Петербурге Анри Лави докладывает в Париж весной 1718 года: Меншиков «читал публично второй манифест царя, заключающий в себе подробности преступлений князей, княгинь, сановников и других лиц». А вот голштинский придворный камер-юнкер Фридрих Вильгельм Берхгольц 11 октября 1721 года описывает в дневнике торжества по случаю заключения Ништадтского мира: «Князь Меншиков читал о производствах по армии, а великий адмирал по флоту. После них сенатский обер-секретарь прочел о награждениях и повышениях министрам, бывшим на мирном конгрессе, и многим другим заслуженным лицам». Читал пространные документы – не по памяти же! А вот меншиковское письмо к Петру I от 27 августа 1705 года, где Александр Данилович кается в проволочках с исполнением одного важного поручения: «Я надеюсь, что уже ваша милость не безъизвестен (по писмам собственных наших рук, на одном листу к милости вашей посланным), в каком мы вчерашняго дня обреталися состоянии, однакож не ради чего иного, но токмо для (в начале) здравия милости вашей, а потом обрадуяся общему свиданию с их милостми здесь обретающимися господами, так силны и шумны были». «Собственных наших рук» – можно ли понять это иначе, чем собственноручно написанное письмо? Вряд ли. Быть может, пространные послания Меншиков и диктовал писцам, но короткие, судя по всему, способен был начертать и сам. Такие вот коррективы в образ первого губернатора северной столицы: и пирожками он не торговал, и грамоте был обучен. Напоследок – несколько фраз о судьбе Мартина Нейгебауэра, уже больно она примечательна. Помыкавшись в Германии, он поступил на службу к шведам, где сделал впечатляющую карьеру. Был при Карле XII во время Полтавской битвы в качестве секретаря; унеся оттуда ноги, несколько лет служил шведским посланником в Константинополе, в 1728-м был пожалован баронским титулом. XIX век У старой саксонской дороги Где похоронено сердце Кутузова? Люди старшего поколения, быть может, помнят патриотическую песню «Сердце Кутузова», написанную в 1967 году композитором Марком Григорьевичем Фрадкиным на стихи Евгения Ароновича Долматовского. Исполнял ее тогда ансамбль песни и пляски имени Александрова: Разведчики вдруг на холме по соседству Увидели памятник строгий — Могилы друзей и Кутузова сердце У старой саксонской дороги… Давно заросли блиндажи и окопы, Атаки далеки. Для мира поставлены в центре Европы Советские полки! Достойно несут свою службу гвардейцы На самом на дальнем пороге, И слышно, как бьется Кутузова сердце У старой саксонской дороги! В основе песни – история столь же общеизвестная, сколь и апокрифическая. Доныне на страницах газет, журналов, альманахов можно встретить сообщения о том, что сердце Михаила Илларионовича Кутузова захоронено близ Бунцлау (ныне польский Болеславец), неподалеку от места его кончины. А вот что говорилось в уже классической книге ленинградца Льва Николаевича Пунина «Фельдмаршал Кутузов», увидевшей свет в 1957 году: «Сердце Кутузова, по его желанию, было похоронено на кладбище близ г. Бунцлау. „Прах мой пусть отвезут на Родину, а сердце похоронят здесь, у Саксонской дороги, чтобы знали мои солдаты – сыны России, что сердцем я остаюсь с ними“, – завещал Михаил Илларионович. На окраине д. Тиллендорф, у дороги, ведущей из Силезии в Саксонию, на небольшом холмике, под сенью деревьев покоится сердце русского фельдмаршала. Простая кладбищенская ограда, небольшой постамент и круглая гранитная колонка. Так просто и скромно выглядит памятник великому русскому патриоту». Бунцлау, Тиллендорф… Но причем же здесь Петербург? Очень даже причем. Сердце Кутузова, как доказано давно, лежит в Казанском соборе северной столицы России. Напомню: строительство этого храма завершилось перед самой Отечественной войной, в 1811 году, а уже через два года в склепе собора решено было похоронить фельдмаршала. Забальзамированные останки доставили из Бунцлау в Стрельну, а оттуда процессия направилась в Казанский собор. У границы города «благодарные сыны российские» выпрягли лошадей из траурной колесницы – и повезли «на своих плечах драгоценный прах спасителя Отечества к месту грустного назначения». А больше века спустя, в сентябре 1933 года, по поручению главы Ленинграда Сергея Мироновича Кирова в склеп собора была отправлена солидная комиссия в составе трех сотрудников Музея истории религии и представителя ОГПУ – чтобы вскрыть склеп Кутузова и выяснить, находится ли здесь его сердце. Один из участников комиссии Борис Никифорович Сократилин позже вспоминал: «Мы спустились в подвал, пробили отверстие и прошли внутрь склепа. На небольшом возвышении стоял гроб. Мы сдвинули крышку. Перед нами лежало тело Кутузова, облаченное в зеленый мундир с золотыми эполетами. У головы Кутузова я увидел сосуд из серебристого металла. С трудом отвинтили крышку. В сосуде, заполненном прозрачной жидкостью, лежало сердце… Мы снова завинтили сосуд и положили его на прежнее место». Могила М.И. Кутузова в Казанском соборе Так что сомнений с этого момента не осталось: сердце Кутузова захоронено в Казанском соборе, в специальном серебряном сосуде. Могу даже предположить, откуда взялась легенда. Дело в том, что при бальзамировании тела полководца изъятые внутренние органы – кроме сердца – были помещены в небольшой оловянный саркофаг. Его и захоронили в Бунцлау. Этот факт, несомненно, и лег в основу предания. И оно оказалось настолько устойчивым, что в 1913 году московские активисты Военно-исторического общества официально выступили с инициативой перенесения сердца полководца из Тиллендорфа в Москву для «захоронения оного в храме Христа Спасителя». Особенно окрепла легенда в годы Великой Отечественной войны. Известно, что 28 апреля 1945 года, в 132-ю годовщину со дня кончины полководца, у могилы близ Бунцлау был поставлен почетный караул из ста тридцати шести Героев Советского Союза. А у подножия первого памятника полководцу тогда же появилась мраморная доска со стихами: Среди чужих равнин, ведя на подвиг правый Суровый строй полков своих, Ты памятник бессмертный русской славы На сердце собственном воздвиг. Но не умолкло сердце полководца, И в грозный час оно зовет на бой, Оно живет и мужественно бьется В сынах Отечества, спасенного тобой! И ныне, проходя по боевому следу Твоих знамен, пронесшихся в дыму, Знамена собственной победы Мы клоним к сердцу твоему! Сердце, сердце, сердце… После войны традиция продолжилась: во втором издании Большой Советской энциклопедии прямо было указано, что сердце Кутузова захоронено в Бунцлау. Ничто так не способствовало укреплению поверья, как это краткое сообщение. Оно и сегодня живо в умах многих петербуржцев. Хотя и не имеет под собою никаких оснований. Печальное место Здесь ли стрелялся Пушкин? Предыдущая глава уже перевела нас из века восемнадцатого в девятнадцатый, и здесь один за другим следуют сюжеты персонального свойства, связанные с жизнью или смертью наших великих соплеменников. С сердцем Кутузова мы уже разобрались, теперь пора приняться за последнюю дуэль Пушкина. Не пугайся, дорогой читатель, само по себе это событие ничуть не подлежит сомнению: в январе 1837 года Александр Сергеевич стрелялся у Черной речки, получил смертельное ранение и через два дня умер. Только вот где эта дуэль состоялась? Несмотря на то, что место дуэли Пушкина, отмеченное гранитной стелой с медальоном, известно каждому петербуржцу – но есть ли это в самом деле место дуэли? Основания для сомнений есть, и очень даже капитальные. Так уж получилось, что установлением места рокового поединка занялись спустя многие годы после трагедии. Одним из первых на эту стезю ступил, кажется, юный барон Эммануил Александрович Штейнгель. Вот красноречивый фрагмент его воспоминаний, напечатанных в январе 1887 года «Петербургской газетой»: «В 1851/52 году, зимою, отцом моим была куплена за Старокомендантской дачей Чернореченская ферма, только что построенная на самой Черной речке, куда он вскоре переехал на житье со всем своим семейством; в то время мне было 10 лет. Во время одной из прогулок мне захотелось осмотреть соседнюю (Старокомендантскую) дачу. Дворник ее, старый унтер-офицер лет шестидесяти, Иван, хорошо знавший меня, на мои вопросы рассказал, что лет 12–14 тому назад он видел сам лично около забора дачи, как приехали четверо господ и как двое стреляли друг в друга… Когда дворник окончил свои объяснения, я просил его показать мне место поединка, что он исполнил… Обо всем этом, пришедши домой, я рассказал моему отцу, с которым мы вместе отправились под вечер на указанное место и, выдернув два кола из ближайшего забора, воткнули их довольно глубоко в землю на месте падения Пушкина… Много позднее, в одно лето короткое время гостили у меня мой добрый друг и двоюродный брат Василий Николаевич Неппен, ярый поклонник Пушкина, и хорошие друзья мои Виктор Яковлевич Краковский и Ланской. Мы все отправились на место поединка и порешили поставить Пушкину прочный столбик, для чего взяли бревнышко в 2–3 вершка толщины и 3 аршина длины со двора фермы, добыли топор и лопату, вбили его в землю, выкрасили и каждый из нас написал не крупно подходящие строки из Пушкина. Многим лицам показывал я впоследствии это печальное место…» Вот она, точка отсчета: рассказ мемуариста, которому в описываемый момент было совсем не много лет и который узнал правду о месте дуэли со слов дворника, помнившего что-то про четырех господ. Не слишком солидный источник, что и говорить. Особенно если учесть, что Эммануил Александрович не был так уж педантичен в своих мемуарах. Известно, в частности, что зимой 1851/52 года ему было уже 12 лет – и то ли он округлил свой тогдашний возраст, то ли сдвинул события во времени. Впрочем, самодельный знак Штейнгеля и его добрых товарищей (с Виктором Краковским, кстати, он учился в Училище правоведения) существовал в самом деле, современникам он попадался на глаза и упоминания о нем в старой прессе сохранились. Но вот где именно находился этот знак, сегодня сказать трудно. А вот крупнейший издатель России Яков Алексеевич Исаков ни о каком таком знаке не упоминает, хотя и должен был (по идее) видеть его зимой 1858 года. Готовя к выпуску пушкинские сочинения, он предпринял свою попытку установить место дуэли и обратился за помощью к секунданту поэта Константину Карловичу Данзасу. «Переехавши мост у Ланского шоссе, повернули налево, по набережной, и потом направо, на дороге в Коломяги, – вспоминал потом Яков Алексеевич подробности поездки. – По левую сторону дороги остались строения комендантской дачи, по правую – тянулся глухой забор огорода. Проехавши этот длинный забор, мы остановились. За этим забором, по словам Данзаса, в 1837 г. начинался кустарник и потом лес, который продолжался параллельно во всю длину Ланской дороги. В недальнем расстоянии от забора он указал мне место, где происходила дуэль. В наш приезд, в 1858 г., кустарника этого мы уже не нашли, он вырублен, и земля разделена; оставалось только около канавок несколько молодого березняка, занесенного снегом». Заметили разницу, уважаемый читатель? Яков Исаков с Константином Данзасом нашли место дуэли по правую сторону от дороги, тогда как барон Штейнгель указал на левую сторону, где стояли строения комендантской дачи. Немудрено, что издатель не заметил знака, изготовленного бароном со товарищи. Как бы то ни было, воспоминания о своей поездке Яков Исаков увековечил дважды: вначале в 1863 году, издав книгу «Последние дни жизни и кончина Александра Сергеевича Пушкина. Со слов бывшего его лицейского товарища и секунданта Константина Карловича Данзаса», а потом в 1880-м, рассказав со страниц популярной тогда газеты «Голос» о поездке на Черную речку. Это был тот самый рассказ, который мы уже процитировали, и сопровождался он подробнейшей инструкцией, как найти роковое место. И вот тут разгорелась дискуссия. «Хотя г. Исаков даже опубликовал план места поединка вправо от коломягской дороги, пройдя комендантскую дачу, но это указание не особенно твердо, потому что трудно верить, чтобы дуэль состоялась на открытой поляне вблизи от дороги и в снежное время. Напротив, большая часть местных старожилов указывает на противоположную сторону, т. е. влево от дороги, к числу лиц, знакомых с этим местом, принадлежит и арендатор огорода вблизи комендантской дачи по Черной Речке № 5, В.Д. Мякишев, который указывает тот пень большого дерева, в четырех шагах от которого стоял Пушкин». С таким утверждением выступил в «Петербургской газете» некий Дмитрий Лобанов, который и сам предпринял свои поиски. Эту же точку зрения разделил художник Владислав Яковлевич Рейнгард, чье мнение опубликовал очень распространенный тогда журнал «Нива»: «Вас. Дм. Мякишев, арендатор огородов Комендантской дачи, указал мне действительное место, где был смертельно ранен Пушкин. Сначала я было усомнился, так как указание совершенно не совпадало с указанием г. Исакова, но по дальнейшим расспросам вполне убедился в истинности его слов». Мякишев со Штейнгелем против Исакова с Данзасом? Задетый Яков Алексеевич вступил в сражение, доказывая свою правоту. Количество публикаций на взволновавшую всех тему росло быстро: четырежды писала об этом газета «Голос», шесть раз «Петербургский листок», были еще статьи в «Санкт-Петербургских ведомостях» и «Новом времени», а также многочисленные перепечатки самых значительных выступлений в провинции – в тамбовской, пермской, орловской, харьковской газетах. К единому мнению участники дискуссии не пришли, и в конце концов спор затих – до 1887 года, когда спор разгорелся с новой силой, а на арену среди прочих участников вышел уже знакомый нам барон Штейнгель. Появилась тогда и весьма категоричная статья в газете «Новое время», автор которой, 12 лет проживший на даче в Коломягах, по пунктам разбирал гипотезу Якова Исакова и делал вывод, что она неверна: по его утверждению, Яков Алексеевич просто не разобрался в нюансах местной топографии. Такого же скептического взгляда придерживался автор и на теорию Мякишева: по его мнению, это являлось лишь попыткой «придать знаменитость своему огороду». В общем и целом автор этот был солидарен с бароном Штейнгелем: Пушкин стрелялся по левую сторону дороги на землях Комендантской дачи. Дискуссия 1887 года тоже не выявила победителя. Однако его определила сама жизнь. Когда в 1890-е годы территорию за Черной речкой отдали императорскому Скаковому обществу для устройства ипподрома, общество это решило отметить место дуэли небольшим памятником поэту – и взяло за основу указания Якова Алексеевича Исакова. Гипсовый бюст на постаменте из оштукатуренного кирпича оказался не самым прочным изделием, но благодаря многократным ремонтам простоял до начала 1920-х. Потом здесь возвышался уже один постамент, а в начале 1930-х годов на смену ему поставили небольшой гранитный памятник работы архитектора Евгения Катонина. В 1937 году, наконец, в столетнюю годовщину смерти Пушкина, появился тот обелиск, который давно привычен горожанам. Обелиск на месте дуэли А.С. Пушкина Появился на том самом исаковском месте. Условном месте дуэли. Но кто же был прав, в конце концов? Вправо свернули дуэлянты с дороги или влево? Окончательного ответа на этот вопрос по сей день не существует. Одну из попыток выявить истину предприняли в самом конце XX века профессиональные юристы Дмитрий Анатольевич Алексеев и Борис Андреевич Пискарев, которые изучили все существующие версии, сопоставив их с планом Петербурга 1840 года и обратившись за помощью к геодезистам. Вот их вывод: «Подлинное, с нашей точки зрения, место дуэли приходится на начало улицы Матроса Железняка, возле железнодорожных путей, в ста пятидесяти примерно метрах к востоку от платформы „Новая Деревня“. А нынешний памятник поставлен в ста пятидесяти метрах севернее…» Сто пятьдесят метров – расстояние существенное с точки зрения исторической точности. Только ведь и такая оценка – не более, чем версия. А по большому счету мы так и не знаем, в какой же конкретно точке Петербурга стрелялись Пушкин с Дантесом. Какие бы речи не произносились ежегодно в годовщину поединка у стелы, установленной на месте… Месте, на которое указал Яков Алексеевич Исаков. Веребьинский обход Прикладывал ли император палец к железной дороге? Есть такая старая и незамысловатая история: когда государь император Николай Павлович намечал по карте маршрут новой железной дороги из Петербурга в Москву, он провел линию по линейке. Оттого дорога и получилась практически прямой. Путеец (и родственник писателя Ивана Панаева) Валериан Панаев писал в XIX столетии: «Легенда эта повторялась бесконечное число раз стоустою молвою, признавалась за неоспоримый факт в образованных кружках и даже в высших сферах и неоднократно подтверждалась серьезными органами печати». Валериан Александрович писал это к тому, что никаких оснований для легенды в реальности не было. «Множество раз мне случалось слышать повторение ее людьми образованными. Обыкновенно в подобном случае я спрашивал такого господина, проезжал ли он по Николаевской дороге. – Как же, много раз. – Разве же вы не обратили внимания на то, что во многих местах поезд идет по кривой, что для каждого пассажира должно быть очевидно. Тогда такой господин попадал в положение гоголевского почтмейстера, только воздерживался от удара себя в лоб ладонью и известного возгласа…» В общем, откровенная байка. Однако в XX столетии она не только продолжила жизнь, но и приросла новой замечательной подробностью: оказывается, император не просто провел черту по линейке, но и допустил при этом существенный огрех. В одном месте царский карандаш споткнулся о палец самодержца и обогнул его, после чего послушные инженеры именно на этом участке трассы построили изгиб, обходной путь. Любой горожанин XX столетия мог поверить в реальность этой байки: на любой карте было видно, что изгиб на железной дороге – Веребьинский обход – и вправду существует. На деле же исторические обстоятельства просты, как мычание. Железнодорожная магистраль из Петербурга в Москву была открыта в 1851 году. Строители дороги действовали строго по царскому распоряжению: «дорогу устроить по прямому направлению, ибо не нахожу ни одной уважительной причины вести ее на Новгород, который не лишится тех выгод, коими пользуется». Никакой линейки, никакого пальца, всего лишь отголосок дискуссий внутри комитета по строительству дороги, где обсуждались два варианта – вести ее прямо или с заходом в Новгород. Министр внутренних дел вместе с группой генералов настаивал тогда на Новгороде, чтобы не оставлять крупный город в стороне от современных путей сообщения. Другая влиятельная группа настаивала на более экономичном прямом пути, и как раз с ней согласился император. Тот же Валериан Панаев так описывал момент принятия царем окончательного решения: «Утомленный бесконечными спорами по этому предмету, он призвал к себе инженера-полковника Мельникова (впоследствии министр), который вместе с другим инженер-полковником, Крафтом, был назначен для производства изысканий и постройки дороги. Мельников считался особенно талантливым и блестяще образованным во всех отношениях человеком, что и было известно государю. Государь спросил Мельникова, какого он мнения о направлении дороги. Мельников коротко и ясно высказался так: – Дорога должна соединять две весьма населенные столицы: все движение, как грузовое, так и пассажирское, будет сквозное. В непродолжительном времени должны примкнуть к Москве другие дороги со всех концов России; таким образом, сквозное движение между Петербургом и Москвой разовьется в несколько десятков раз против настоящего. Было бы ошибкою большою и неисчислимою потерею в общей государственной экономии, если обречь дальнейшие поколения на уплату восьмидесяти с лишком верст в продолжение целого века или более, пока прямой расчет не вынудил бы строить другую, более кратчайшую дорогу от Петербурга до Москвы. – Рад, – сказал государь, – что ты одного со мной мнения, веди дорогу прямо! Слова „веди дорогу прямо“ не означали вести по прямой линии, а относились к тому, чтобы не держаться направления на Новгород». С первых дней открытия новой железной дороги участок между станциями Бурга и Торбино стал доставлять колоссальные хлопоты: здесь шел затяжной подъем (больше 14 верст), который с трудом преодолевали паровозы. Советский историк Борис Великин красочно описал происшествие, случившееся при первом же проезде царского поезда через реку Веребья: «Поезд остановился перед самым пролетом моста, словно не решаясь перескочить водяную преграду. Николай со свитой спустился в долину речушки, и по его сигнальному взмаху платком весь состав должен был тронуться через мост. Широкий белый платок взлетел над лысиной царя. Но поезд не трогался с места. Взбешенный Клейнмихель побежал по откосу. Тяжелая махина поезда неистовствовала, стуча и лязгая колесами, вертевшимися на одном месте. Водители паровоза, американец Уайнанс и мюнхенский обер-машинист Бартнер, усиливали давление пара в котле, но поезд буксовал, капризно не желая двигаться с места. Клейнмихель появился у пролета, когда испуганные Уайнанс и Бартнер, соскочив с паровоза, бежали к рельсам. При первом же взгляде на рельсы им стало понятно все. Рельсы были выкрашены свежей масляной краской. Густая, не успевшая высохнуть краска уничтожала трение колес. Скользя, они вертелись на месте. Клейнмихель готов был зарубить парадной шашкой дорожного мастера, который, желая отличиться, окрасил заржавленные, „некрасивые“ рельсы. Десятки голубых жандармов и щеголеватых гвардейцев, лихорадочно торопясь, неловко насыпали песок и золу из топки на рельсы длинного моста. Поезд двинулся». Поезд двинулся, но проблема осталась. Когда поезда шли в обратном направлении, они разгонялись настолько сильно, что временами не успевали затормозить и проходили станцию Веребье без остановки, создавая тем самым аварийную ситуацию. Случались и отрывы отдельных вагонов, что тоже было чревато бедой. В попытках решить проблему перепробовали разные меры. Ставили по два паровоза на поезд. Товарные поезда расцепляли на две половины и преодолевали сложный участок в два приема. Только и это не всегда помогало. В историю железной дороги вошел день 12 февраля 1852 года, когда очередной товарный поезд, следовавший из Петербурга в Москву, расцепили на две части, первая прибыла на станцию Веребье и была «отцеплена от машины», а вторая тем временем двигалась следом. Уклон рельефа, снежная погода и сильный ветер сделали черное дело: стронувшись с места, первая часть состава покатилась в обратном направлении, навстречу второй. В результате катастрофы были разбиты паровоз и шесть вагонов, несколько человек погибли, под откосом оказалась большая часть грузов; известно, что везли в тот день мешки с сахаром, содой, москательными товарами и бочки с сельдями… Схема Веребьинского обхода Вот эти все обстоятельства и привели к решению строить Веребьинский обход. За счет удлинения пути на пять верст и иного рельефа местности здесь уклон дороги снижался до приемлемой величины. Работы начались в 1877 году, когда уже не первое десятилетие страной правил император Александр II, и завершились осенью 1881 года. Так и появился на железной дороге «царский палец». А в XXI столетии с Веребьинским обходом решено было все-таки расстаться. Появление мощных электровозов и перспективы открытия высокоскоростного движения между двумя столицами позволили спрямить путь. Все было сделано за один 2001-й год, и поезда снова пошли по прежнему, еще николаевских времен, маршруту. Но что же делает история про «царский палец» в нашей книге, если всем давно известно, что это лишь байка? Увы, публика наша и сегодня бывает слишком легковерна. Упоминание о «царском пальце» можно найти в самых серьезных публикациях – иногда с оговоркой, что это «версия», но иногда и без оговорки. Вот, например, что писал несколько лет назад известный сибирский журналист, рассказывая об истории с нефтепроводом близ Байкала: «…Вспомнилась история строительства первой российской железной дороги. Помните единственный (6-километровый) изгиб на карте в районе станции Веребье Новгородской области, в точности повторяющий царский палец, лежавший на линейке, соединяющей Москву с Санкт-Петербургом? Только недавно его и спрямили. Как бы „загогулина“ и в этот раз не вышла…» Так что байка байкой, а для некоторых она и сегодня – на положении исторического факта. Увы. Над землей России Летал ли самолет Можайского? Многие петербуржцы убеждены, что первый в мире пилотируемый самолет построил и отправил в полет Александр Федорович Можайский. Что там хваленые американские братья Райт, запустившие в небо свой управляемый аэроплан в 1903 году, если наш земляк сумел сделать то же самое двумя десятилетиями раньше? Особо начитанные граждане наверняка припомнят и подробности триумфа Можайского: скажут, что состоялся первый полет самолета на военном поле в Красном Селе. Кто-то прибавит, что пилотировал самолет механик Иван Никифорович Голубев: дескать, самому Можайскому было уже 57 лет, оттого полет доверили более молодому его помощнику. Некоторые может быть, процитируют даже популярное некогда стихотворение Михаила Матусовского: Нам доступны дали грозовые, Горный воздух ледяных высот С той поры, как над землей России Взвился первый в мире самолет. А вот что сообщалось в 2003 году на страницах газеты «Политехник» нашего Политехнического университета: «Самолет пролетел более 100 сажен (200 м) на высоте 1,5–2 сажени (3–4 м). Полетов было несколько. В одном из них самолет потерял устойчивость и зацепил крылом за землю. Испытания прекратили». Так что нечему было удивляться, когда в конце 2009 года депутат городского Законодательного собрания, выдающаяся лыжница Любовь Егорова, ратуя за присвоение городу Ломоносову статуса «Город воинской славы», привела в том числе такой аргумент: «под Ораниенбаумом поднялся в воздух первый в мире самолет, созданный по проекту А.Ф. Можайского». Однако вот беда: самолет Можайского на самом деле не летал. Построен был, но подняться на воздух не сумел. И это факт. Александр Федорович Можайский был большим энтузиастом летательных аппаратов тяжелее воздуха. Потомственный военный моряк, сын адмирала, он первые полвека своей жизни тоже отдал морю. Получил образование в Морском кадетском корпусе, плавал на Балтийском и Белом морях, побывал на Дальнем Востоке, участвовал в патрулировании подступов к Финскому заливу во время Крымской войны. На какое-то время был отправлен в отставку, но затем снова вернулся во флот: стал преподавать в родном кадетском корпусе курс морской практики. Дослужился в конечном итоге до звания контр-адмирала. О полетах Можайский начал задумываться еще на службе. Постоянно наблюдал за птицами, как и много лет позже братья Райт. «Способность парить не у всех птиц одинакова, – писал Александр Федорович. – Легко заметить, что птицы, имеющие большую площадь крыльев при легком корпусе, парят лучше, чем птицы сравнительно тяжелее с небольшими крыльями». Уйдя в отставку, он смог уделить любимому делу все время. Вначале строил воздушные змеи и даже поднимался на них в воздух. Академик Алексей Николаевич Крылов писал в мемуарах: «Александр Федорович решил заняться разработкой вопроса о летании на аппаратах тяжелее воздуха. Начал он с того, что стал летать на змее. Вероятно, он был одним из пионеров этого дела. Построил он змея, запряг в него тройку, велел ее гнать, как говорится, в три кнута, и сам поднимался на этом змее в воздух. Удачно или нет, сказать не могу, но во всяком случае, когда я его знал, он хромал и ходил, опираясь на здоровенную дубину, так что никто не решался его спросить, не было ли это результатом его полетов на змее». Ироничен был, однако, Алексей Николаевич! Потом Можайский построил модель самолета с ласковым названием «Летунья» – успешно летавшую на скорости до 15 километров в час и даже поднимавшую с собой небольшой груз. После этого пришел черед полноразмерного самолета. В ноябре 1881 года Можайский получил патент («привилегию») на «воздухоплавательный снаряд» собственной конструкции, а затем приступил к его постройке. Удивительно, но сконструированный аппарат имел все основные конструктивные элементы современного самолета – фюзеляж и двигатели, несущие поверхности и хвостовое оперение, шасси. Что бы там ни было с полетом, одно это гарантирует Можайскому место в ряду выдающихся конструкторов. Увы, на этом успехи Можайского завершились. Паровые двигатели его аппарата были слишком уж маломощны, материалы использовались не всегда подходящие. Подготовка к испытаниям затянулась; по крайней мере, в 1883 году о них говорили еще в будущем времени. Точная дата испытаний аэроплана Можайского неизвестна, но скорее всего это был июль 1885 года. Самолет совершил разгон вверх по деревянным рельсам, подпрыгнул было в воздух, но тут же накренился и упал, поломав крыло. Это был конец дерзкого замысла. Случившееся еще можно было бы назвать первым взлетом самолета с человеком на борту, но первым управляемым полетом – увы, нет. А.Ф. Можайский Как же появилась история о том, что самолет Можайского сумел совершить полет? Впервые расплывчатые утверждения на этот счет промелькнули в периодической печати начала XX века, когда успехи авиации привлекли внимание к этому роду человеческой деятельности. А в пору сталинской борьбы с космополитизмом образ русского изобретателя был поднят на щит. Тогда во всех областях знания напирали на отечественные приоритеты, даже если их на деле не было. Дальнейшее было делом пропагандистской техники. Как по мановению волшебной палочки, обнаружились очевидцы, которые видели полет самолета собственными глазами. Старожил Красного Села Петр Васильевич Наумов поделился в 1949 году красочными детскими воспоминаниями: «Чудная машина с большими крыльями, похожая на птицу, стояла на деревянном настиле. Вокруг нее суетились люди в морской одежде. Все ждали, что сейчас что-то произойдет необычайное. Диковинная птица с огромными крыльями вдруг сильно зашумела, завертелись какие-то впереди нее кресты, и она сдвинулась с места, побежала по деревянному настилу, а затем оторвалась от земли и поднялась в воздух. Удивлению не было конца. Все восторженно кричали, но больше всего мальчишки». Чертеж самолета Можайского Для закрепления эффекта к воспоминаниям Наумова добавили такие слова: «Слышал, что американцы утверждают, будто они первыми построили самолет в мире. Сущая ложь! Об американских изобретателях стало известно не менее двадцати лет спустя, как был построен самолет Можайского. Видно, господам из Америки не впервые присваивать первенство русских изобретателей». В том же 1949-м к дворянину Можайскому оперативно и политически грамотно присоседили простого русского помощника – Ивана Никифоровича Голубева. Как же без народа в таком важном деле? И вот уже на исходе года популярнейший в СССР журнал «Огонек» поместил очерк под гордым заглавием «Иван Голубев – первый летчик в мире», где рассказывалось о молодом крестьянине Калужской губернии, обладавшем «пытливым умом и сноровкой», трудившемся «много и самозабвенно» и часто вносившем «конструктивные улучшения» в строящийся самолет. Описан был в огоньковской статье и сам легендарный день: «Погода благоприятствовала полету. Было тихо и солнечно. Казалось, сама природа благословляла смелых людей на подвиг. В полдень на поле Красного Села собрались представители военного министерства, известные воздухоплаватели и ученые. Можайский и Голубев в последний раз осмотрели машину. Изобретатель, убедившись, что все в порядке, крепко пожал Ивану Никифоровичу руку. Голубев занял место пилота. Затарахтели двигатели, закрутились винты – и самолет покатился по наклонному деревянному настилу, сделанному для удобства взлета. Скорость движения постепенно нарастала, и наконец самолет плавно оторвался от земли. Присутствующие криками „Ура“ приветствовали создателя самолета и первого в мире летчика. Самолет пролетел несколько сот метров и снизился. Одним из первых к машине подбежал Александр Федорович Можайский. Он крепко обнял Голубева и трижды, по русскому обычаю, поцеловал его. Иван Никифорович встал с места пилота и громко сказал: – Русские будут летать!». Однако быстро бегал Можайский, если верить «Огоньку»! Даже слишком быстро для хромого человека, опиравшегося на «здоровенную дубину». Впрочем, пропагандистов мелочи не волновали. Им главное было создать впечатляющий образ русского изобретателя. Известный писатель и фронтовой летчик Анатолий Маркуша вспоминал о еще одной мелочи: «Вдруг в одночасье во всех авиационных учреждениях, учебных заведениях, служебных кабинетах появился портрет сурового бородача», а потом обнаружилось, что это хоть и Можайский – но не адмирал и не конструктор, а купец. Портреты в спешном порядке заменили верными – теми, где Александр Федорович запечатлен без бороды, хотя и с роскошными бакенбардами. «Обрили!» – подшучивали тогда острословы. Каноническую версию полета, якобы случившегося летом 1882 года, сформулировал Семен Аркадьевич Вишенков, автор сразу трех книг о Можайском, изданных в 1950–1952 годах. Вот картина исторического триумфа по одной из его книг: «Дувший с утра ровный и легкий ветерок изменил свое направление, стал порывистым. Выждав, когда ветер несколько утих, Можайский подал команду. Голубев перевел рукоятки управления. Быстрее завертелись винты. Аппарат тронулся с места и, ускоряя бег, понесся по деревянному настилу. Вот аппарат у края взлетной дорожки, и вдруг раздается громкое „Ура“. Колеса отделились от настила. Машина в воздухе. Можайский, забыв про свой возраст, побежал за самолетом. За Александром Федоровичем бросились его помощники и друзья. Голубев летит над полем. Уже недалеко берег озера. Механик сбавляет обороты. Колеса касаются земли. Вдруг резкий порыв ветра приподнимает правое крыло, левое задевает о землю. Можайский замирает на месте, у него подкашиваются ноги… Но самолет тут же выравнивается, подпрыгивая на кочках, бежит дальше. Все облегченно вздыхают. В тот же миг Можайский попадает в чьи-то объятия. Его обнимают, наперебой жмут руки, поздравляют с победой. Так же горячо все приветствуют Голубева. – Это великая победа! – гремит профессор Алымов. – Это блестящее доказательство правоты вашего принципа! – Это замечательно! – поздравляет Богословский. – Я счастлив, что дожил до дня, о котором всегда мечтало человечество. От всей души, от имени патриотов русского воздухоплавания поздравляю вас с великим успехом. По лицу Александра Федоровича Можайского катились слезы радости. Голубев был взволнован не меньше своего учителя и друга». Так «правда» о полете Можайского стала достоянием широкой советской общественности. Подтянулись и ученые: специалисты Московского авиационного института имени Серго Орджоникидзе оперативно доказали, что «самолет Можайского был рассчитан правильно и мог самостоятельно взлетать даже с горизонтальной поверхности, даже в наихудших условиях – при полном безветрии» (цитирую по книге Виктора Яковлевича Крылова «Александр Федорович Можайский», изданной в 1951 году в популярной серии «ЖЗЛ»). Некуда было деваться этим специалистам. А вот в конце 1970-х годов, к столетию аэроплана Можайского, ученые из Военно-воздушной инженерной академии имени Н.Е. Жуковского и Центрального научно-исследовательского аэродинамического института имени Н.Е. Жуковского провели действительно тщательное исследование его модели – как путем расчетов, так и в аэродинамических трубах. И вывод сделали единогласный и однозначный: горизонтальный полет был невозможен из-за недостаточной тяги. Это заключение полностью согласуется со словами академика Крылова о том, что летать на аэроплане постройки Можайского было «невозможно». И с историческими фактами тоже. Не было полета, и все тут. Русская рулетка Неужели Чайковский покончил с собой? Позволю себе начать эту главу цитатой из Юрия Марковича Нагибина. Маститый писатель в одном из своих сочинений поделился с публикой давней болью: «Во всем огромном мире ведома правда о мученической жизни Чайковского, искупившего этой мукой то, что искупать не нужно, и о страшном исходе. Только соотечественники так стерильно чисты, что просто не могут принять правду о жизни и смерти того, кто ввел российскую свирель в мировой оркестр. Как это жестоко и как больно!» Жестоко и больно. Нетрудно понять, какую правду о жизни и смерти Чайковского имеет в виду писатель, и за какую стерильную чистоту упрекает своих соотечественников. Известны две основные версии ухода великого композитора из жизни. Первая и главная – та, что не по сердцу Нагибину – гласит: Петр Ильич Чайковский умер в Петербурге от холеры 25 октября (6 ноября) 1893 года. Это случилось после того, как маэстро выпил стакан некипяченой воды. В Петербурге тогда бушевала холерная эпидемия, и возбудители болезни были обнаружены медиками в невской воде. Как именно произошла роковая случайность, историкам доподлинно установить не удалось. По воспоминаниям племянника Чайковского Юрия Львовича Давыдова, случилось это вечером 20 октября в известном ресторане Лейнера на Невском проспекте: «Петр Ильич обратился к слуге и попросил принести ему стакан воды. Через несколько минут слуга возвратился и доложил, что переваренной воды нет. Тогда Петр Ильич, с некоторой досадой в голосе, раздраженно сказал: «Так дайте сырой и похолоднее». Все стали его отговаривать пить сырую воду, учитывая холерную эпидемию в городе, но Петр Ильич сказал, что это предрассудки, в которые он не верит. Слуга пошел исполнять его распоряжение». По другим сведениям, композитор выпил роковой стакан воды уже дома, после возвращения из ресторана. Есть и третья версия, берущая начало в воспоминаниях Модеста Ильича Чайковского: композитор выпил воды за завтраком. Именно в это верила Нина Николаевна Берберова, автор лучшей из биографий Чайковского: «Мальчики и Модя садятся за завтрак. Он не прочь поесть, но благоразумно воздерживается и грустный сидит за столом, и ему приятно, что его жалеют. Вместо касторки он принял Гунияди – он виновато признается в этом и отпивает несколько глотков воды из графина. Его хватают за руку: вода сырая! Он рассердился на то, что ему об этом сказали: если бы он этого не знал, его бы не затошнило». Сообщу в скобках: «Гунияди-Янос» – популярная в старом Петербурге щелочная минеральная вода с ощутимым слабительным эффектом. Чайковский регулярно страдал желудком и подручные средства знал наперечет. Воду эту упоминают Андрей Белый в романе «Петербург» и Саша Черный в одном из своих стихотворений. По утверждению врача Льва Бернардовича Бертенсона, именно «Гунияди-Янос» сыграла роковую роль в болезни композитора: щелочная среда содействует распространению холерных вибрионов. Три версии названы, последствия известны. Кажется, ни у кого из современников Чайковского не возникло сомнений в том, что композитор скончался от холеры. Болезнь протекала у него в соответствии с классическими ее симптомами; петербургские газеты подробно освещали недуг Петра Ильича, ход его лечения, брали интервью у близких и у лечащих врачей. Но прошло некоторое время – и в обществе вдруг родился слух, что великий композитор покончил жизнь самоубийством. Принял яд. Потому что опасался громкого скандала из-за своих гомосексуальных увлечений. Музыковед Александра Анатольевна Орлова уже в советские годы суммировала все обстоятельства происшествия. Вначале композитор положил глаз на одного молодого человека, но его влиятельный родственник (известно даже имя: граф Стенбок-Фермор) написал жалобу императору Александру III и подал бумагу через главного прокурора Сената Николая Карловича Якоби, соученика Чайковского по Училищу правоведения. Перед Якоби возникла дилемма – либо передавать документы по инстанции с непоправимым ущербом для репутации не только Чайковского, но и Училища правоведения, либо… Главный прокурор Сената выбрал второе: созвал «суд чести» из своих соучеников, пригласил Чайковского – и товарищеское заседание, длившееся пять часов, приговорило композитора к смерти. Во имя спасения чести он обязан был принять яд, что и сделал. Теория приобрела широкую огласку и убедила многих. В том числе Юрия Марковича Нагибина. Хотя источники госпожи Орловой выглядели не очень-то и надежно. Единственное, на что она сослалась в своих изысканиях, так это на устный рассказ музейного работника и выпускника Училища правоведения Александра Александровича Войтова, который слышал эту историю до революции от своей соседки по даче, вдовы Николая Карловича Якоби. Вот что, однако, смущает: в момент общения с почтенной вдовой Войтову было всего-то шестнадцать лет, и чего ради пожилая дама стала просвещать подростка насчет двусмысленных нюансов кончины Чайковского? Странная довольно-таки картина. И все-таки версия о самоубийстве зажила своей жизнью. Особенно в нее верилось на фоне викторианского молчания о гомосексуальности Чайковского. Ведь если что-то умалчивается – значит, что-то и было. Сторонники этой теории обратили внимание: хотя больной умирал от опаснейшей болезни, никаких особых мер предосторожности в виде карантина предпринято не было. Больного до последних дней навещали родные и близкие. Не потому ли, что все знали: никакой холеры на самом деле не было? Тот же Юрий Нагибин писал: «В Санкт-Петербурге свирепствовала холера, ежедневно люди в халатах с капюшонами, похожими на одеяние святой инквизиции, собирали и увозили для сожжения трупы несчастных». А с Чайковским, мол, прощались публично, открытый гроб с его телом выставили в Казанском соборе. Эх, Юрий Маркович! Заглянуть бы Вам в первоисточники – сразу бы выяснили, что в Казанском соборе стоял наглухо закрытый гроб. И никаких средневековых одеяний в Петербурге не было, как не было и сожжения тел погибших от холеры. Авторитетнейшая и издававшаяся как раз в те годы энциклопедия Брокгауза и Ефрона рекомендовала всего только: «Холерных трупов не следует обмывать, а, завернув спустя 2–3 часа после смерти в простыни, пропитанные дезинфицирующим раствором (лучше всего сулемой 1:1000), положить в хорошо высмоленный гроб и возможно скорее предать погребению». Это и было сделано. Тело Чайковского, судя по свидетельствам очевидцев, перед положением в гроб обернули в пропитанную сулемой простыню, потом внутренний металлический гроб запаяли, а внешний дубовый завинтили. Близкие Чайковского выполняли и другие меры предосторожности: во время болезни композитора надевали специальную защитную одежду, руки посетителей обрабатывали сулемой, во время панихид дезинфицировали воздух квартиры. Отметим еще, что в те времена пути распространения холеры не вполне были известны. В том же 1893 году известнейший врач Федор Федорович Эрисман заявил, что «холера не принадлежит к числу заразных болезней, которые передаются непосредственно от человека к человеку». Об этом писали и другие специалисты, включая известного московского врача Григория Антоновича Захарьина. В общем, оснований оспаривать версию с холерой не слишком много. Как ни крути, именно она остается единственно доказательной. Но сторонники теории самоубийства и тут парировали: а что, если Чайковский выпил сырую воду намеренно, понимая возможные последствия этого шага? Не то, чтобы самоубийство, но уж «русская рулетка» точно. Сторонником именно такой теории был великий балетмейстер Джордж Баланчин: по его словам, «композитор как бы препоручил судьбе последний выбор, избежав, таким образом, конфликта со своими религиозными убеждениями». В общем, что бы мы ни сказали насчет холеры – сторонники теории самоубийства всегда найдут новые объяснения случившемуся. Потому что опорная точка их теории остается неизменной: Чайковский и другие правоведы остро боялись скандала и непоправимого ущерба для репутации на почве гомосексуализма. П.И. Чайковский Пора теперь сказать читателю, что и это – полная чушь. Какая там угроза? Нина Берберова называет в своей книге о Чайковском восемь великих князей, склонных к гомосексуализму, дополняя этот перечень именами других влиятельных персон. Гомосексуализм в России преследовался лишь формально, но на практике все обстояло иначе. Какая Сибирь, какой непоправимый урон репутации? Максимум, что грозило высокопоставленному гею – временное отбытие в Европу до завершения шумихи. А Чайковский с его мировой славой вполне относился к числу высокопоставленных. К тому же Петр Ильич не мог не знать, чем закончилась в 1887 году одна известная попытка разжечь скандал на почве гомосексуализма. Героем ее стал князь Владимир Петрович Мещерский, еще один выпускник Училища правоведения, известный консервативный журналист и один из приближенных императора Александра III: он пошел войной на графа Федора Эдуардовича Келлера, командовавшего лейб-гвардии стрелковым батальоном и помешавшего Мещерскому встречаться с любовником, молодым трубачом батальона. Включив в дело все свои связи, Мещерский добился удаления графа из батальона. Келлер предпринял ответные шаги, против Мещерского выступили влиятельные царедворцы и даже его собственные родственнкики, просившие «обуздать этого несчастного» – но эффекта это не дало. Владимир Петрович сохранил свое положение при дворе, а впоследствии сумел устроить своему многолетнему любовнику Николаю Федоровичу Бурдукову чины действительного статского советника и шталмейстера двора. Чего же было опасаться Петру Ильичу Чайковскому? Так что согласен с Юрием Нагибиным: жестоко и больно. Больно оттого, что нелепые россказни о смерти величайшего из русских композиторов раз за разом вытаскиваются на свет божий. Добавлю, однако, еще вот что: не со всеми критиками этих россказней мне сегодня по пути. Уж слишком много развелось в последние годы граждан, пытающихся доказать, что Петр Ильич вовсе и не был гомосексуалистом. И именно поэтому, мол, версия госпожи Орловой не имеет смысла. Смысла не имеет, повторю снова. Но гомосексуалистом был, ничего с этим не поделаешь. Свидетельством тому – десятки документальных источников, принадлежащих в том числе перу самого Петра Ильича. Только я – как в анекдоте про армянское радио – люблю Чайковского вовсе не за это. Вот вы, например, уважаемый читатель, знаете более совершенную в музыкальном плане оперу, чем «Пиковая дама»? Я – нет. А еще одно мое музыкальное впечатление от творчества Петра Ильича имело место в американском городе Атланта. Там на главной площади блещет струями великолепный музыкальный фонтан, и происходит это представление под увертюру Чайковского «1812 год». В центре штата Джорджия, где Петр Ильич никогда и не бывал. Вот когда я почувствовал, что Чайковский и вправду – главный посол русской музыки в мире. XX век Дорогу, товарищи! Что было и чего не было при захвате Зимнего дворца? В советское время штурм Зимнего дворца изображали эпически: вооруженная лава сознательных рабочих и солдат атакует Зимний по сигналу с крейсера «Аврора». Сегодня ударились в иную крайность: все шире распространяется мнение о том, что штурма не было вовсе, а Зимний взяла группа из двухсот хорошо подготовленных егерей, вызванных в столицу из Финляндии Лениным. Вот что пишет на этот счет современный петербургский писатель Борис Александрович Алмазов: «Боевая группа егерей прибыла на Финляндский вокзал спецпоездом. Далее на грузовиках, а может быть, и в пешем строю (расстояние от вокзала до дворца ровно 3 км) они дошли до казармы комендантской роты на Зимней канавке, где размещался госпиталь. Оттуда часть егерей вошла в Зимний через застекленный переход. Увидев направленные на них сверху, из окон казармы, ружейные стволы, юнкера бросили пулемет на мосту через Зимнюю канавку, и другая часть егерей беспрепятственно вошла в здание дворца через открытый вход Эрмитажного театра. По темным залам Зимнего до комнаты, где находились министры Временного правительства, их провели служители дворца и собственные разведчики, которые находились во дворце с утра 25 октября. „Спецназовцы“ блокировали и разоружили юнкеров и ударниц. Позволили юнкерам разбежаться. Ударницы, держа дисциплину, остались в строю. И тогда впустили группу „революционных трудящихся“. Те спокойно прошли мимо штабелей дров в центральные ворота, которые стояли распахнутые настежь. Прибывшим передали военнопленных. Антонов-Овсеенко арестовал министров». Новаторскую версию поддерживают и другие мастера культуры: в 2007 году телеканал «Россия» потряс всю страну документальным фильмом «Штурм Зимнего. Опровержение», в котором роли финских егерей в событиях октября 1917-го было уделено особое внимание. Впрочем, телевизионщики не ограничились только этим, они творчески подошло к процессу пересмотра истории и дополнили егерскую тему своим собственным ноу-хау: заявили, что Керенский сдал власть Ленину по уговору. Одна из создательниц этого фильма, вице-президент Российского фонда культуры Елена Николаевна Чавчавадзе поясняла позже в интервью: «У Ленина и у Керенского было гораздо больше общего, чем казалось до сих пор. Я имею в виду тех, кто стоял за спиной Керенского, и тех, кто был за спиной у Ленина. Кстати, Керенский был не просто членом масонской ложи, он возглавлял объединенную ложу России. И команды Керенскому и Ленину шли из одного центра. Вне всякого сомнения, этот центр был вне России…» В общем, сплошная конспирология. Что ж, стоит признать: старые перехлесты насчет штурма Зимнего и вправду имеют мало отношения к истине. Это только в художественных фильмах Михаила Ильича Ромма «Ленин в Октябре» или Сергея Эйзенштейна «Октябрь» организованные могучие отряды осаждали Зимний, реальность выглядела заметно скромнее. Агитпроповские рассказы о безукоризненном плане восстания, который-де имелся у большевиков, недорого стоят. Большевики хотели взять власть, но не ожидали, что она свалится в их руки так легко. И даже в 1918 году не думали, что власть их – надолго, а потому пророчили себе трагическую участь парижских коммунаров. Читайте выступления тех лет. Н. Кочергин. Штурм Зимнего Но штурм все-таки был. Не такой уж массовый, но все-таки. Если уж скептики не верят советской пропаганде, могли бы поверить иностранцам. Например, американскому журналисту Джону Риду, который так описывал историческую ночь: «Выйдя на площадь, мы побежали, низко нагибаясь и прижимаясь друг к другу. Так бежали мы, пока внезапно не наткнулись на пьедестал Александровской колонны. Простояв здесь несколько минут, отряд, насчитывавший несколько сот человек, ободрился и вдруг без всякого приказания снова кинулся вперед. В это время при ярком свете, падавшем из всех окон Зимнего дворца, я заметил, что передовые двести – триста человек были все красногвардейцы. Солдат среди них попадалось очень мало. Мы вскарабкались на баррикады, сложенные из дров, и, спрыгнув вниз, разразились восторженными криками: под нашими ногами оказались груды винтовок, брошенных юнкерами… Увлеченные бурной человеческой волной, мы вбежали во дворец». А вот Джон Рид пересказывает монолог матроса о другом состоявшемся тогда штурме Зимнего – с набережной Невы: «Мы взломали двери и по разным лестницам, один за другим, небольшими кучками пробрались во дворец. Когда мы доходили до верхней лестницы, юнкера задерживали нас и отнимали наши ружья. Все же наша публика подходила постепенно до тех пор, пока нас не стало больше… Тогда мы сразу набросились на юнкеров и отобрали ружья». Мало Джона Рида? Тогда загляните хотя бы в мемуары британского посла Джорджа Бьюкенена, он оставил свое свидетельство о событиях того дня: «В девять часов вечера был дан сигнал к атаке холостыми выстрелами из орудий с крепости и с крейсера „Аврора“. Последовавшая бомбардировка продолжалась непрерывно до десяти часов, после чего последовал, примерно, часовой перерыв. В одиннадцать часов бомбардировка началась снова… В половине третьего утра партии атакующих проникли во дворец боковыми ходами и разоружили гарнизон. Министры были арестованы и отведены сквозь враждебно настроенные толпы в крепость». Можно привести, наконец, и свидетельство художника Александра Николаевича Бенуа, в те дни находившегося в Петрограде. Он вспоминал, как к ним на Васильевский остров доносились со стороны Зимнего звуки «целого сражения», потом громыхнули орудия, в том числе и пушка «Авроры» – и «у меня сжалось сердце». Утром Александр Николаевич отправился по льду Невы на другой берег – чтобы узнать, сохранился ли вообще дворец. «Оказалось, что весь фасад дворца испещрен следами пуль, и что несколько окон выбиты и они зияют чернотой, и что стекла многих других, казавшихся издали целыми, были изрешечены правильными круглыми дырками. Я готовился увидать картину полного развала, дымящиеся руины – вместо того, слава Богу, вся громада дворца, а также то, что в перспективе виделось от фасада на Миллионную Эрмитажа, – все представляло собой прежний мощный, крепкий, незыблемый вид». Есть, наконец, и еще одно свидетельство, не менее веское. Через считанные дни после взятия Зимнего, 27 октября, петроградская Городская дума заслушала выступление «юнкера, бывшего до последней минуты в Зимнем дворце». Рассказ его буквально до мелочей совпадает с текстом Джона Рида. Вначале во дворец проникали отдельные революционно настроенные матросы, причем юнкера их арестовывали. После того, как правительство решило матросов отпустить, юнкера отправились с ними в нижний этаж дворца. Там они наткнулись на большую группу вооруженных матросов и солдат: «Наши юнкера стояли с ружьями, не давая им входить, а они нападали… Эти самые на нас все время наседали, а мы получили приказ – не стрелять. Отступая все время, мы, таким образом, попали в зал заседаний Временного правительства… Я должен засвидетельствовать, что Временное правительство в полном составе сохранило полную невозмутимость пред этой картиной… Я должен засвидетельствовать, что лично я никакого насилия со стороны матросов не испытал. Они предложили нам сдать оружие и уйти, присоединиться к нашим товарищам. Я лично ушел». В общем, никаких финских егерей не видно и в помине. Ни единого следа следов. Думается, если бы они были – очевидцы бы их заметили. «Ради чести и престижа» Как насчет побега Керенского из Зимнего? Откровенно говоря, историю про женское платье Александра Федоровича Керенского я поначалу хотел оставить за скобками. Все ж таки откровенная байка, не имеющая никакого отношения к истине. И ни в одной исторической книге последних лет не найдешь упоминания о том, что Керенский якобы бежал из Зимнего дворца в женском платье. Но стоило заглянуть в издания более популярные – печатную прессу, например, – как платье это тут же обнаружилось. Вот, например, недавняя статья в минском журнале «Планета», посвященная событиям на Коморских островах: «Мятежный полковник Мохаммед Бакар неудачно копировал Керенского – бежал на каноэ, переодевшись в женское платье…» Похоже, некоторые граждане до сих пор воспринимают этот сюжет как исторический факт. Что ж, разберемся, в чем тут дело. Бежал ли Керенский? Бежал. Причем дважды. Но маскарадом ему пришлось воспользоваться только в одном случае. Вначале Александр Федорович спешно покинул Зимний дворец – 25 октября, за считанные часы до штурма Зимнего. Формально это не было побегом, Керенский лишь отправился навстречу войскам, причем вполне открыто. Полвека спустя он горячо говорил советскому журналисту Генриху Авиэзеровичу Боровику: «Господин Боровик, ну скажите у себя в Москве! Там же есть серьезные люди! Ну пусть перестанут писать, будто я бежал из Зимнего дворца в женском платье! Не было этого! И не бежал я, а, согласно нашему общему решению, уехал навстречу нашим войскам, которые все не прибывали и не прибывали из Гатчины на подмогу Временному правительству! Уехал на своем автомобиле и в своем обычном полувоенном костюме… Меня многие видели, я не особенно и скрывался-то. Солдаты, даже красные, если узнавали меня, отдавали мне честь!.. При чем тут женское платье?!» Что ж, так оно и было. Слова Александра Федоровича подтверждаются документами и мемуарами очевидцев, запечатлевших среди прочего наряд премьера непосредственно перед его отъездом из Зимнего: «Керенский был в широком сером драповом пальто английского покроя и в серой шапке, которую он всегда носил, – что-то среднее между фуражкой и спортивной шапочкой». Ничего маскарадного, как видите. Но был и второй побег. Уже самый что ни на есть реальный. Случился он 1 ноября 1917 года, когда уже бывшему премьеру пришлось срочно покидать Гатчинский дворец, где Александр Федорович обосновался после отъезда из Петрограда. Обстоятельства этого маскарада так до конца и не прояснены; есть версия, что воспользоваться чужим костюмом для побега из окруженного дворца Керенскому предложил его адъютант мичман Кованько, человек весьма артистичный по натуре. Версия любопытная, особенно если учесть, что Кованько этот приходится дедом народному артисту России Александру Юрьевичу Домогарову. Но вот что вспоминал о побеге сам Александр Керенский: «Я преобразился в весьма нелепого матроса, рукава бушлата которого были коротковаты, мои рыжевато-коричневые штиблеты и краги явно выбивались из стиля. Бескозырка была мне так мала, что едва держалась на макушке. Маскировку завершали огромные шоферские очки». В таком одеянии Александр Федорович и покинул дворец. Некоторое время он провел в небольшой деревушке под Лугой, в начале 1918 года ненадолго пробрался в Петроград, откуда отправился в Финляндию – и снова вернулся в свою бывшую столицу. Ожидал, видимо, благоприятных для него перемен. Однако большевики пришли к власти надолго, и Керенский вынужден был покинуть город и Россию. А история с его гатчинским маскарадом практически сразу стала достоянием широких масс. Уже на следующий день Зинаида Николаевна Гиппиус записала в дневнике: «В чисто-большевистских газетах трактуется с подробностями „бегство“ Керенского. Будто бы в Гатчине его предали изменившие казаки и он убежал на извозчике, переодевшись матросом». Не будто бы – а точно. От матросского костюмчика всего лишь шаг до женского платья. И вот что примечательно: родилась эта легенда не в советской России, как можно бы подумать, а за границей. Эмигранты первой волны крайне не любили Керенского, считая его виновником собственных несчастий. Характерный эпизод запечатлен в мемуарах Романа Борисовича Гуля – во время прогулки Керенского по одной из парижских улиц русская дама, шедшая с девочкой, остановилась и громко сказала, указав на бывшего премьера: «Вот, Таня, смотри, этот человек погубил Россию!» Еще показательней тон рассказа Аркадия Тимофеевича Аверченко о Керенском, напечатанного в 1923 году: «Существует прекрасное русское выражение: – Со стыда готов сквозь землю провалиться. Так вот: я знаю господина, который должен бы беспрерывно, перманентно проваливаться со стыда сквозь землю… Но нет стыда у моего господина, и никуда он ни разу не провалился; вместо этого, пишет пышные статьи, иногда говорит пышные речи, живет себе на земной коре, как ни в чем не бывало, и со взглядами встречных перекрещивает свои взгляды, будто его хата совершенно с краю. А ведь, вдуматься – черт его знает, что взваливает жизнь на плечи этого человека: умер поэт Блок – он виноват. Расстреляли чекисты 61 человека – ученых и писателей – он виноват. Умерли от голода 2 миллиона русских взрослых и миллион детей – он виноват в такой же мере, как если бы сам передушил всех и каждого своими руками. Миллионы русских беженцев пухнут от голода, страдают от лишений, от унижений – он, он, он – все это сделал он. Господи, Боже ты мой! Да доведись на меня такая огромная, нечеловеческая, страшная ответственность, я отправился бы в знаменитый Уоллостонский парк, выбрал бы самое высокое в мире дерево, самую длинную на свете веревку – да и повесился бы на самой верхушке, чтоб весь мир видел, как я страдаю от мук собственной совести. А мой господин, как говорят хохлы: и байдуже!» Тут уже не просто нелюбовь – ненависть. В такой атмосфере и родились слухи о женском платье. Причем времени на разгон легенде потребовалось совсем немного. Уже в 1921 году знаменитый адвокат Николай Платонович Карабчевский, человек весьма преклонных лет, написал в эмигрантских мемуарах: «Костюмироваться по маскарадному Керенский вообще любил, и был на это мастер. Как мне в свое время передавали, он однажды в масленицу явился в квартиру одного думца, где собрались гости, в облачении древнего римлянина времен республики, с мечом в руках. Все нашли, что в шлеме, из-под которого торчали его характерно-растопыренные уши, и с мечом в руках, на своих тонких ногах, он весьма удачно выразил стойкую храбрость русского революционера. Позднее ему пришлось маскироваться уже не по случаю масленицы. Поцарствовав недолго в рабочей куртке, во имя углубления революции, и затем в походной форме потешного „главнокомандующего“, он бежал из Зимнего дворца, как утверждали, в платье и в головной косынке сестры милосердия, что при его брито-бесцветной физиономии дало ему возможность благополучно скрыться. В каком костюме он впоследствии удирал от большевиков заграницу, мне в точности не известно». Да уж, насолил Александр Федорович своим товарищам по эмиграции! Большевикам новая байка тоже пришлась по вкусу, хотя они на первых порах постеснялись столь уж откровенно пренебрегать исторической правдой. Сюжет с женским платьем агитпроповцы перенесли в Гатчину, к месту реального маскарада. В 1927 году на литографированном лубке «Бегство Керенского из Гатчины» экс-премьер был запечатлен в женской одежде с характерной подписью: «За 10 минут до ареста, 14 ноября, около 3-х часов дня, Керенский, переодевшись женщиной и воспользовавшись волнением во дворце, бежал от возмущенных казаков и солдат». Г.М. Шегаль. Бегство Керенского из Гатчины А еще десятью годами позже всей стране стала известна картина «Бегство Керенского из Гатчины в 1917 году», которую написал художник Григорий Михайлович Шегаль. В одной из комнат Гатчинского дворца собрались четыре «бывших»: один уничтожает бумаги, другой настороженно стоит у двери с оружием в руке, третий возится с разбросанной одеждой, а четвертый – Керенский – спешно облачается в платье сестры милосердия. В советское время репродукция этой картины постоянно печаталась в исторических сочинениях и учебниках. В конце концов, версия о постыдном бегстве из Гатчины была фактически канонизирована в сталинском «Кратком курсе» истории ВКП(б): «что касается Керенского, то он, переодетый в женское платье, успел скрыться». Постепенно миф набрал обороты и проник во все поры жизни советского общества. В кинофильме 1970 года «Посланники вечности» – с музыкой великого Дмитрия Дмитриевича Шостаковича! – авторы воссоздали сцену бегства Керенского в женском платье, только уже не из Гатчины – из Зимнего дворца. Таким оказался новый виток легенды. А в картине «Корона Российской империи, или Снова Неуловимые» (1971) нашлось место задиристым куплетам шансонетки, исполненным Людмилой Марковной Гурченко, с такими вот словами Роберта Ивановича Рождественского: Между прочим, сам Керенский за кордон Перебрался в платье женском, миль пардон, Сбросив женскую одежду и корсет, Мне высказывал надежды тет-а-тет. «Извините, мсье Керенский, чем стареть, Может, лучше за Россию умереть? Ради чести и престижа, не шучу?» Он ответил: «Что я, рыжий? Не хочу!» Этих двух фильмов Александр Федорович Керенский видеть уже не мог. Он ушел из жизни в Нью-Йорке летом 1970 года. Заря отгоревшая Настоящая ли «Аврора»? О том, что «Аврора» вне всяких сомнений стреляла, мы уже знаем – хотя и возникают время от времени толки, будто никаких выстрелов не было в помине. Стреляла, это точно. И поэтому крейсер революции доныне является одной из главных достопримечательностей Петербурга, особенно в глазах многочисленных иностранных туристов. Что скрывать, октябрь 1917-го наложил колоссальный отпечаток на судьбы всего мира. Да и петербуржцы в большинстве своем относятся к «Авроре» трепетно, не случайно с такой тревогой воспринимаются ими любые попытки посягнуть на корабль и его статус – будь то печально знаменитая вечеринка на борту крейсера, устроенная летом 2009 года, или же решение министра обороны Анатолия Сердюкова вывести корабль из боевого состава ВМФ – решение, отмененное затем его преемником на министерском посту – Сергеем Шойгу. Но вот вопрос: а является ли ныне стоящий на Неве крейсер «Аврора» подлинным? Вопрос может на первый взгляд показаться удивительным – ну что, в самом деле, может случиться с кораблем, который много десятилетий стоит на приколе? – но на самом деле он серьезен. Дело в том, что жизнь боевого корабля всегда полна событий. Вот и «Авроре» до превращения ее в музей досталось немало: пришлось и в походах побывать, и в сражениях участие принять, и на ремонт становиться. На крейсере производились не только ремонтные работы, но и разного рода переделки, перепланировки. Менялось вооружение: в гражданскую войну, например, десять 152-миллиметровых орудий системы Канэ, стоявшие на крейсере, были сняты и отправлены в Астрахань для вооружения береговых укреплений и плавучих батарей. А в 1920-х при переоборудовании крейсера под учебный корабль на него установили десять 130-миллиметровых орудий, разработанных перед самой Первой мировой – то есть тогда уже, когда «Аврора» немало повидала на своем веку. В те же двадцатые, кстати, взамен утраченных якорей и якорных цепей крейсер обеспечили новыми, снятыми с затопленного в 1919 году крейсера «Олег». Этими переменами дело не ограничилось. Великую Отечественную «Аврора» встретила в строю, хотя ее хотели списать и даже присвоили имя «Аврора» вновь заложенному кораблю – но война принесла крейсеру, стоявшему тогда в Ораниенбауме, новые серьезные испытания. С сентября 1941 года он стал подвергаться артобстрелам и авианалетам, а 30 сентября после очередного обстрела вода стала заполнять машинный отсек, крен достиг угрожающей отметки и было принято решение поставить корабль на грунт. В притопленном состоянии «Аврора» находилась до 1944 года. Неудивительно, что с крейсера опять сняли артиллерию, причем девять орудий установили на батарее в районе Вороньей горы, где шли особенно ожесточенные бои с фашистами, а одно орудие – на бронепоезде «Балтиец». Писатель Лев Васильевич Успенский, в годы войны бывавший на этом бронепоезде, рассказывал позже подробности в «Записках старого петербуржца»: «– Ну, что у вас нового на „Балтийце“? – спросил я… встретившегося мне на дороге старшину с бронепоезда. – Большие новости, товарищ полковник! – с удовольствием ответил он. – Знаете, какую нам пушку придали? С „Авроры“ пушка! То самое орудие, которое в семнадцатом по Зимнему огонь вело… Вот идем ему проверочку делать…» Читатель уже знает: знаменитое орудие 1917 года задолго до Великой Отечественной отбыло в Астрахань, а ему на смену пришло орудие не просто другое – другого даже калибра. Был в курсе реальной истории крейсера и Лев Васильевич Успенский: «Я знал это, и осторожно намекнул, что, может быть, все же… – Да что вы, товарищ интендант третьего ранга! – свысока ответил мне старшина. – Это только так, слух пускают, чтобы до фрицев не дошло, какой тут у нас ценный трофей есть. Они бы как черти сюда полезли, такое орудие захватить! А наши матросики узнавали стороной: точно, то самое орудие! Я не стал спорить; думаю, и не надо было. Воинская часть может обрастать легендами; воинской части следует обрастать легендами. И чем их больше, чем они возвышенней, тем лучше». В 1944 году было принято решение превратить «Аврору» в музей и одновременно учебную базу Нахимовского военно-морского училища. Воду из трюма откачали, крейсер всплыл – и полным ходом начались работы. Первым делом днище корабля забетонировали изнутри, причем общий объем использованного железобетона составил тогда около 450 тонн: внушительный объем! Следом внутренние помещения переоборудовали для жизни и службы курсантов и преподавателей Нахимовского училища. Попутно шли работы другого рода: сняли почти всю энергетическую установку, заменили сильно пострадавшие в годы войны дымовые трубы. Отдельной проблемой стало вооружение «Авроры». Поскольку задача ставилась вернуть крейсеру внешний облик 1917 года, а следов оригинальных орудий обнаружить не удалось, начали искать однотипные орудия на складах. Отыскали 152-миллиметровые орудия, состоявшие раньше на вооружении броненосца «Ростислав», еще одно подходящее орудие нашли в Севастопольской крепости. О другом примечательном нюансе рассказывает советский историк «Авроры» Лев Львович Поленов: «В арсенале удалось найти пушки Канэ, но 11 из них были со станками и щитами береговой установки, а три пушки на морских станках не имели щитов. Попытка изготовить для всех пушек корабельные щиты не увенчалась успехом, поскольку чертежи их отсутствовали и достать их даже в Морском архиве было невозможно… В результате было принято решение ставить все орудия с береговыми щитами». Крейсер «Аврора». 1914 год Сведущий читатель, наверное, уже понял, что все это означает: знаменитое баковое орудие, из которого был дан сигнал к штурму Зимнего, давно уже растворилось где-то на российских просторах. А то орудие, рядом с которым фотографируются экскурсанты в наши дни, – всего лишь новодел. Пушка вполне себе историческая, но не авроровская, не имеющая отношения к историческому выстрелу. Что бы ни утверждали на этот счет экскурсоводы и путеводители, что бы ни гласила прикрепленная на орудии памятная табличка. Итак, «Аврора» – в большой степени новодел. Имитация той «Авроры», что стояла на Неве в 1917 году. Только на этом наш сюжет не заканчивается, а лишь начинается. Потому что на исходе советских лет, в 1984–1987 годах, «Аврора» пережила еще один масштабный ремонт, результаты которого некоторыми экспертами оцениваются как полная катастрофа. Как окончательная утрата подлинной «Авроры» и превращение знаменитого корабля в муляж. К тому времени, надо признать, крейсер давно уже находился в аварийном состоянии. Особенно много проблем было с подводной его частью, подверженной коррозии. Памятная заливка бетоном сделала непростыми ремонтные работы. Поэтому после тщательного обследования решено было подводную часть корпуса «Авроры» заменить напрочь. Так началась последняя реконструкция крейсера, изменившая его облик местами до неузнаваемости. Маленький пример: отрезав старое днище, ремонтники сделали новое толщиной 30 мм (вместо прежних 10 мм), отказавшись при этом от заклепок в пользу сварочных аппаратов. Деревянную и медную обшивки воссоздавать также не стали, да и насчет винтов решили не заморачиваться: с этой поры они у «Авроры» отсутствуют. Попутно провели работы и в надводной части корабля. Изготовили заново броневую палубу, трубы и мачты, еще раз перепланировали внутренние помещения корабля. Немудрено, что уже вскоре после того, как обновленная «Аврора» была торжественно доставлена на буксире к месту своей стоянки, зазвучали те самые слова насчет катастрофы. Эти слова звучат и сегодня. И слова про муляж тоже. Не без оснований, если ставить во главу угла подлинность «Авроры» как исторического памятника. А что же с отрезанной подводной частью крейсера? Ее отбуксировали в Финский залив, в район поселка Ручьи, где на долгие годы она стала местной достопримечательностью. «Российская газета» двадцатилетие спустя, в 2007 году, красочно и в подробностях рассказывала: «Владимир Юрченко, бывший главный механик рыболовецкого совхоза „Балтика“ на Сойкинском полуострове под Петербургом, отлично помнит, как в середине 80-х, под покровом ночи, несколько буксиров притащили и оставили возле берега 120-метровую подводную часть крейсера. – К 70-летию революции мы построим новую „Аврору“, – пояснили военные. Удивленный механик наутро отправился к директору рыболовецкого завода жаловаться на врагов партии, покусившихся на святое – революционный крейсер! Но директор его осадил: „Нам же лучше: разберем «Аврору» на сувениры“. – Я прекрасно помню события тех дней, – рассказывает Юрченко. – В совхозе даже клич бросили: „Мужики! Айда «Аврору» резать!“ Брать разрешили все, что сможем унести. Откликнулось достаточно много. Имущество с корабля вывозили грузовиками. В первую очередь сняли металлические трапы. С надводных частей отдирали медную обшивку – тогда весь корабль был покрыт слоем листовой меди. Обстановка во внутренних помещениях оказалась практически нетронутой. Многие забирали двери вместе с косяками и вынимали иллюминаторы. Владимиру Юрченко больше всего приглянулся кафель, которым были выложены душевые крейсера. Плитки он снимал тонким шпателем, чтобы не повредить глазурь, упаковывал их в газеты и вывозил на дачу. – Я как представил, что в этих душевых герои Цусимы мылись, восторгнулся даже! – вспоминает он. – Ну, думаю, надо баньку построить и полы в ней тем самым кафелем выложить: пусть мужики завидуют. Так оно и вышло. Такой бани, как у меня, во всей России не сыщешь! Вот разве что у Виктора Ларионова, старосты деревни Дубки, в деревянном уличном туалете вместо окон иллюминаторы с „Авроры“ установлены». И еще из той же статьи: «Сергей Иванцов, бывший техник рыболовецкого совхоза, в память о легендарном крейсере открыл личный музей „Авроры“, в котором полно раритетов: подлинный спасательный круг с судна, дверь в кают-компанию, чугунный утюг. – Музейщиков этот утюг вряд ли заинтересует, зато гладить им, накалив на плите, очень даже можно! – смеется Иванцов. Останки «Авроры» в Ручьях Впрочем, чтобы полюбоваться сувенирами с „Авроры“, вовсе не обязательно заходить в музей к технику. Всего-то и нужно – пройти по близлежащим деревням и повнимательнее присмотреться к домам, построенным в конце 1980-х. Части корабля видны то тут, то там. Трапы стали лестницами в домах, металлические каркасы пошли на строительство теплиц, кое-где металлом с крейсера покрыты крыши». Некоторое время останки «Авроры» стояли у берега, у старого пирса. Потому решено было загрузить корпус камнями и затопить его, превратив таким образом в волнорез. Как вспоминают очевидцы, дело пошло не так с самого начала: загруженный камнями корпус боевого крейсера пошел вбок, а затем опрокинулся и затонул совсем не там, где намечалось. Сегодня останки крейсера революции в часы отлива может видеть любой гость поселка Ручьи, хотя за прошедшие двадцать лет охотники за металлоломом нанесли корпусу серьезный урон. Такой вот финал. Такой вот ответ на вопрос, поставленный в начале этой главы: а подлинная ли «Аврора» стоит у Нахимовского училища? Наверное, тем, кто столь круто поступил с крейсером в 1980-х, стоило быть внимательнее к истории. Бережней. Или, может, они рассудили так: коли «Аврора» сильно изменилась с 1917 года, если ли смысл сражаться за остатки подлинности? Если руководствоваться уважением к прошлому, то смысл есть всегда. Но что говорить об этом сегодня, ведь былую «Аврору» уже не вернешь. Последний номер Правда ли, что Сергей Есенин был убит? На вопрос, поставленный в названии этой главки, хочется ответить сразу: неправда! Уж больно навязла в зубах версия об убийстве Сергея Есенина, да и защитники этой версии доверия не вызывают. Беллетристика одного из них, Виталия Сергеевича Безрукова, говорит сама за себя: «Дверь отворилась, не скрипнув, петли, видать, смазали заранее, и в номер вошел Блюмкин, за ним гэпэушник и тот подсадной „белый офицер“, что был с Есениным в камере на Лубянке. Он запер дверь за собой. Увидал Блюмкина Есенин – сердце его зашлось в смертельной тоске. Крикнул он в отчаянье: „Черный человек! Черный человек!“ – и швырнул в морду его гармонь русскую. Упал на пол Блюмкин… Двое других разом навалились на одного Есенина, усадили на стул, удавку на шею накинули. Хрипит Есенин, правой рукой вцепился в веревку. Вскочил Блюмкин… и наганом со всего маху рукояткой в лицо! Еще! Еще! Один бьет, двое держат! Глаз вытек! Переносица проломлена! Обмяк поэт, затих». Так и хочется сказать: если автор подобного комикса за версию об убийстве Есенина, то я сразу и безоговорочно – против. Но есть и другие соображения, более конкретные. Начну с того, что вся жизнь Есенина в последние его годы показывает: самоубийство не было для поэта чем-то совсем уж невероятным. Он много говорил о смерти и самоубийстве – и в стихах, в разговорах с друзьями. Неоднократно попадал в психиатрическую лечебницу. В последний раз лечился у знаменитого с дореволюционных времен профессора психиатрии Петра Борисовича Ганнушкина незадолго до своей гибели, причем в истории болезни недвусмысленно указаны белая горячка, галлюцинации и «ярко выраженная меланхолия». Вот и воспоминания есенинского друга Анатолия Борисовича Мариенгофа, навещавшего поэта в клинике: «Теплые стены. И почти спокойные руки, брови, рот. Есенин говорит: – Мне очень здесь хорошо… только немного раздражает, что день и ночь горит синенькая лампочка… знаешь, заворачиваюсь по уши в одеяло… лезу головой под подушку… и еще – не позволяют закрывать дверь… все боятся, что покончу самоубийством. По коридору прошла очень красивая девушка. Голубые, большие глаза и необычайные волосы, золотые, как мед. – Здесь все хотят умереть… эта Офелия вешалась на своих волосах». Такая вот предыстория вопроса. Неудивительно, что потрясенные самоубийством поэта его друзья даже не пытались искать криминальный след в этом страшном происшествии. Актриса Августа Леонидовна Миклашевская писала в воспоминаниях, размышляя о случившемся: «Я видела, как ему трудно, плохо, как он одинок. Понимала, что виноваты и я, и многие ценившие и любившие его. Никто из нас не помог ему по-настоящему». В общем, знавшие Есенина не сомневались: он покончил с собой. И все-таки конспирологическая версия возникла. Невзлюбивший поэта Лев Давидович Троцкий, преданные ему работники ГПУ вкупе с Яковом Григорьевичем Блюмкиным, кровавая месть: переплетение имен и обстоятельств образовалось самое причудливое. Один из главных сторонников теории убийства Виктор Иванович Кузнецов доказывает в своей не раз издававшейся книге, что троцкисты убили Есенина не в «Англетере», а в другом месте, в гостиницу же доставили уже мертвое тело поэта. Вот только до Есенина ли было Троцкому в тот роковой год? Еще в 1924-м он лишился поста наркомвоенмора, а теперь отчаянно боролся за положение в партии. Какие уж тут заговоры против неугодного поэта? И если предположить даже, что конспирологи правы – то почему после высылки Троцкого из СССР преступление его приспешников не было предано огласке? Неужели бы товарищ Сталин не использовал столь могучий аргумент против ненавистных оппонентов? Несомненно использовал бы. С большим удовольствием. В есенинской конспирологии вообще немало нелепостей, заметных даже беглым взором. Если ГПУ убило поэта, решив инсценировать самоубийство – то зачем бы сотрудникам этой организации бить Есенина наганом по голове? Вмятина на черепе тут же ставит инсценировку под удар. Думаете, Есенин оказал чекистам горячее сопротивление и они вынуждены были пойти на непредвиденные действия? Допустим, но зачем же тогда вешать тело в номере гостиницы? Не проще ли выкинуть в окно, дабы и следы от удара можно оправдать падением? Однако же повесили. А поутру пустили в номер знаменитого фотографа Моисея Соломоновича Наппельбаума, позволив ему снимать место гибели поэта и его тело. Не помешали и снимать с поэта посмертные маски, фиксирующие состояние его лица в смертный час. Разрешили открытое с ним прощание, на котором лицо поэта видели многие люди. Зачем же чекисты сами поставили под удар все свои труды, столь тщательно спланированный заговор? В общем, нелепица на нелепице. Дурная литературщина – что у Виталия Сергеевича Безрукова, что у Виктора Ивановича Кузнецова, что у других сторонников этой версии со следователем Эдуардом Александровичем Хлысталовым во главе. Отмечу в скобках, что теории заговора вообще нередко витают вокруг событий 1920-х годов. Если в ту пору при странных обстоятельствах погибал известный человек, молва искала скрытые причины случившегося и нередко находила их в деятельности специальных служб. Характерный пример – гибель популярной ленинградской балерины Лидии Александровны Ивановой, которая летом 1924 года отправилась с компанией на лодочную прогулку по Неве и утонула. Конспирологов не смутило то, что подобные происшествия на воде случались постоянно; они стали искать убийц среди сотрудников ГПУ. Дескать, Иванова немало общалась с сотрудниками всесильной организации – и вдруг она узнала тайну, не предназначавшуюся ее ушам? Вот и убрали ненужного свидетеля. Такой вот параллельный сюжет. Версия об убийстве Ивановой нашла себе отражение даже в стихах Михаила Алексеевича Кузмина – так что это уже не просто болтовня по закоулочкам, а факт литературы. Хотя Лидию Иванову никто и не убивал. Как и Сергея Александровича Есенина. Фотографии М. Наппельбаума Я вот о причине гибели великого нашего поэта больше всего доверяю специалистам. Тем, кто по роду своей деятельности профессионально исследует тела погибших. Их мнение столь же однозначно, сколь и мнение есенинских близких: Сергей Александрович покончил с собой. И это не просто точка зрения, а результат тщательного изучения всех сохранившихся доказательств по делу. Соответствующее заключение сделала еще в начале 1990-х солидная экспертная группа в составе судмедэкспертов и работников прокуратуры. В журнале «Огонек» во время одного из витков истерии вокруг смерти Есенина было опубликовано интервью с профессором Евгением Степановичем Мишиным, одним из ведущих судмедэкспертов страны и едва ли не лучшим в России специалистом по повешениям и удушениям. Позволю себе привести ключевую часть этой весьма содержательной и обширной, хотя и мрачной по содержанию беседы: « – Когда в конце 80-х годов появились первые статьи, утверждающие, что Есенин был убит ГПУ, я разобрал все три версии убийства поэта, которые обсуждались в печати: смерть от перелома черепа, полученного в результате удара рукояткой револьвера или утюга, смерть от удушения подушкой или рукавом и смерть от огнестрельного ранения в голову. Многие даже на посмертных фотографиях умудрились увидеть пробоину от пули и 20 граммов мозгового вещества на его лице. – А вы? – Версий может быть сколько угодно, но правда одна. В начале 90-х годов было выполнено несколько судебно-медицинских экспертиз экспертами высокой квалификации и доказано, что имело место самоубийство. Поэтому дознание было прекращено. – Может быть, медики не захотели афишировать ошибку коллеги, эксперта Гиляревского, проводившего вскрытие? – Я абсолютно согласен с заключением судебного медика Гиляревского, который проводил исследование трупа поэта в Обуховской больнице и причиной смерти назвал асфиксию – смерть в результате сдавления шеи петлей при повешении. Я сделал то же заключение исходя из изучения фотографий мертвого поэта, посмертной маски и акта исследования трупа. По борозде на шее поэта мне удалось реконструировать повешение. У поэта с большей силой производилось сдавление передней справа и правой боковой областей шеи. То есть натяжение петли шло спереди назад и справа налево и вверх. А теперь реконструируем. При таком натяжении петли голова отклоняется в противоположную сторону, то есть к паровой трубе отопления гостиницы „Англетер“, от которой в переносье трупа образовалась „вмятина“, которую многие приняли за проломленный череп. При таком положении головы эта „вмятина“ приобретает вертикальное направление. – А почему „вмятина“ не может быть следом от удара? – Если был бы нанесен прижизненный удар утюгом или рукояткой револьвера, то мог образоваться кровоподтек или рана с переломом. Вследствие этого возникли бы отек и припухлость, а не вдавление, как на фото. – Считается, что накануне смерти поэта сильно ударили в живот. – Это заключение было сделано некомпетентными людьми в результате чтения акта Гиляревского. В нем сказано, что петли кишечника поэта были красноватого цвета. На это могу ответить одно: изучайте судебную медицину. Если труп долгое время находится в вертикальном положении, вся кровь спускается в нижележащие части тела и органы. Отсюда их красноватый цвет. – Гиляревский в легких поэта нашел еще и кровоподтеки. Разве это не доказывает, что перед смертью Есенина били? – Гиляревский действительно зафиксировал точечные кровоподтеки не только на легочной оболочке, но и на наружной оболочке сердца. Это одни из признаков смерти от удушения, которые в медицине называют не кровоподтеками, а точечными кровоизлияниями. Проще говоря, в момент смерти у поэта повысилось давление, развилась одышка, вот сосуды и не выдержали. – Одним из доказательств насильственной смерти поэта считают отсутствие характерного для повешенных синюшного цвета лица и высунутого языка. – Этими „доказательствами“ оперировал не специалист, а следователь Эдуард Хлысталов, которого вывел на страницах своего романа Виталий Безруков. Любой эксперт сказал бы, что, если труп долго находится в петле, кровь успевает спуститься вниз – отсюда и бледность. Что касается языка, то он выступает не во всех случаях, чаще при нахождении петли в верхней части шеи и натяжении ее спереди назад. В есенинском случае, когда было боковое положение петли, язык не высовывается никогда. – Если судмедэксперты уверены, что было самоубийство, почему каждый год появляются все новые статьи, утверждающие обратное? – Потому что оценки делают литераторы и режиссеры, которые не разбираются в судебной медицине. Они не понимают, что любить поэта и говорить о том, что его убили, – вовсе не одно и то же». К этим словам профессора Мишина и прибавить-то нечего. Впрочем, нет сомнений: конспирологи и впредь будут отстаивать свою версию. Они уже и сериал «Есенин» сняли по книге Виталия Сергеевича Безрукова, где главную роль сыграл его сын Сергей Витальевич. Семейный конспирологический подряд, что называется. К ним и союзники присоединились: видный политик Сергей Михайлович Миронов осенью 2005 года авторитетно заявил, что рука человека, покончившего жизнь самоубийством, так не выглядит, как на посмертной фотографии Есенина. Жаль, что Сергей Михайлович не читал тот номер журнала «Огонек». Узнал бы из интервью профессора Мишина, что с есенинской поднятой вверх рукой судмедэкспертам все предельно ясно: «Рука зафиксировалась в таком положении в момент трупного окоченения. Поэт висел, прижавшись лицом к трубе и взявшись за нее рукой. В практике мы нередко находим повешенных с поднятой к петле рукой». Впрочем, что политику судмедэксперт? Он ведь сам себе эксперт в этом деле. Как и другие сторонники версии об убийстве Есенина. Версии, которая не имеет никакого отношения к исторической правде. «Огурчики, помидорчики…» Действительно ли Кирова застрелили по приказу Сталина? «Огурчики, помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике». Частушка, за которую в иные годы можно было и жизни лишиться. Однако же ее напевали – и многие в самом деле полагали, что главу Ленинграда убили по приказу Сталина. Как известно, Сергея Мироновича Кирова 1 декабря 1934 года застрелил в Смольном член партии Леонид Васильевич Николаев, и неожиданность произошедшего в сочетании с видимой легкостью преступления породила массу вопросов. Мог ли Николаев сам, без посторонней помощи, лишить жизни первое лицо города? Эти мысли подкрепляются и историческим контекстом: как известно, Сталин использовал гибель Кирова на все сто, закрутив гайки в стране и присвоив себе единоличную власть в стране. Именно поэтому сторонников тео рии об убийстве Кирова Сталиным особенно много среди либералов, испытывающих к Иосифу Виссарионовичу и его методам правления мягко говоря, острую нелюбовь. В прессе и сегодня выходят десятки статей, цель которых одна: доказать причастность Сталина к гибели своего соратника по партии. Несогласных с этой версией с легкостью причисляют к сталинистам. Чтобы обосновать теорию убийства, нередко ссылаются на результаты работы комиссии, созданной некогда Никитой Сергеевичем Хрущевым. Ей поручено было расследовать гибель Кирова, и входили в состав комиссии люди весьма серьезные – генеральный прокурор страны, председатель КГБ, представители ЦК партии и Комитета партийного контроля. Один из членов комиссии Ольга Григорьевна Шатуновская выступала потом многие годы как главный борец за правду об убийстве Кирова. Вот фрагмент ее воспоминаний, опубликованный в годы перестройки в популярной тогда «Общей газете»: «Важные данные об убийстве Кирова мы получили от человека по фамилии Гусев. В 34-м году он служил в ГПУ и охранял камеру, в которой Сталин допрашивал Николаева. Во время допросов Николаев кричал: „Меня четыре месяца ломали сотрудники НКВД, доказывали, что надо во имя дела партии убить Кирова. Мне обещали сохранить жизнь, я согласился. Они меня уже дважды арестовывали и оба раза выпускали. А вот теперь, когда я совершил – для пользы партии! – дело, меня бросили за решетку, и я знаю, что меня не пощадят!“ Нам стало известно также то, чего Гусев не мог видеть. На эти крики Николаева через другую дверь в камеру вошли сотрудники ГПУ и встали за креслом Сталина. Николаев показал на них рукой: „Вот они, они же меня уламывали!“ Те подскочили к нему, начали бить наганами по голове. На глазах у Сталина и всех присутствующих Николаева убили. Два свидетеля этой страшной сцены, которых давно нет в живых, передали ее своим друзьям. Первый – прокурор Ленинградской области Польгаев. Вернувшись после допроса к себе, Польгаев сразу же вызвал своего друга Никиту Опарина – они вместе воевали в гражданскую. Польгаев рассказал ему все, что видел, и добавил, что не сегодня-завтра его схватят и казнят, раз он является свидетелем. В тот же вечер Польгаев застрелился. А с Опариным мы потом работали вместе в Московском комитете, он меня прекрасно знал, и все это написал для комиссии. Второй – секретарь ленинградского обкома Чудов – тоже был на допросе Николаева. Он успел рассказать своему другу, секретарю партколлегии Дмитриеву. Через несколько дней Чудова и его жену арестовали и казнили. А Дмитриев дожил до XX съезда и дал нам письменные показания, которые во всех деталях совпали с письмом Опарина». Впечатляющее свидетельство, согласитесь! Ссылки на него можно встретить в прессе и сегодня. Неоднократно пересказывал слова Шатуновской известный писатель и философ Григорий Соломонович Померанц: в 2006 году в журнале «Знамя», в 2009-м в «Новой газете». Делал он это, правда, с некоторыми отступлениями от оригинала. Например, так: «Николаев, упав на колени, кричал: это они, они меня четыре месяца уламывали, чтобы я это сделал. Они возвращали мне оружие… Сталин ударил его ногой в лицо, и все принялись бить Николаева, пока тот не потерял дар речи». Тут уже, как видим, и сам Иосиф Виссарионович принимает участие в экзекуции. Григорий Соломонович, надо сказать, пошел по проторенной дорожке. В рассказе Ольги Григорьевны Шатуновской, если изучить его повнимательней, тоже можно обнаружить явные признаки недостоверности. Известно, например, что прокурор Ленинградской области Павел Петрович Пальгов (а не Польгаев) хоть и покончил с собой, но сделал это в 1936 году. Примерно то же с Михаилом Семеновичем Чудовым: он оставался вторым секретарем Ленинградского обкома партии до 1936 года, а расстрелян был осенью 1937-го. Кроме того, в архиве ФСБ сохранились спецсообщения о процессе по делу Николаева, направленные заместителем главы НКВД Яковом Сауловичем Аграновым в Москву, наркому Генриху Григорьевичу Ягоде. Из них известны даже детали происходившего: «Почти все обвиняемые выслушали приговор подавленно, но спокойно. Николаев воскликнул: „Жестоко!“ – и слегка стукнулся о барьер скамьи подсудимых». С.М. Киров У сторонников сталинской версии убийства Кирова есть, конечно, свой ответ и на эти документы. Они уверяют, будто вместо убитого Николаева в процессе участвовало подставное лицо. Но зачем было так усложнять собственную жизнь, если процесс носил закрытый характер? И тем более зачем Якову Сауловичу вводить в заблуждение своего шефа по НКВД? Опасные игры. В общем, факты очевидны: на месте Леонида Николаева не убивали, а приговорили к расстрелу решением суда, вместе с другими обвиняемыми. Каким бы неправедным этот суд ни был. Отметим теперь важное: все свидетельства о зловещей роли Сталина в смерти Кирова дошли до нас через вторые, а то и третьи руки. Никаких реальных документов в пользу этой версии нет. Вот и плодятся теории. Историк Яков Рокитянский, например, считает, что Леонида Николаева вовсе выбрали на роль козла отпущения, тогда как Кирова застрелил один из охранников. Доказательства? Оказывается, внучатая племянница академика Рязанова в начале 1990-х годов рассказывала ему со слов своего отца, видного ленинградского функционера: «Когда он услышал выстрелы, он бросил трубку и выскочил в коридор. И там он увидел лежащего на полу Николаева, который в истерике кричал, что он никого не убивал, лежал там Киров убитый уже, и самое главное, что он увидел, как по коридору идет человек, засовывающий пистолет в карман. Он узнал этого человека – это был один из охранников Кирова». И вывод кандидата исторических наук Рокитянского: «На основе этого воспоминания я пришел к выводу, что убийство Кирова было по заказу Сталина осуществлено сотрудником НКВД, который его, Кирова охранял». Обоснованный вывод, что и говорить! Документы, однако, свидетельствуют о другом: Кирова убил Леонид Николаев, и убил по своей собственной инициативе. Можно не доверять результатам сталинских расследований, но уже в демократическом 1990 году прокурорско-следственная бригада самого высокого уровня проверила все имеющиеся документы и материалы о событиях 1 декабря 1934 года. Особое внимание было уделено тогда личности убийцы, и выяснилось, что Леонид Васильевич Николаев за 15 лет сменил 13 мест работы, а весной 1934 года был исключен из ВКП(б) за отказ подчиниться партийной дисциплине. Потом исключение заменили строгим выговором, но и такое решение Николаеву оказалось не по нраву, он принялся писать жалобы во всевозможные инстанции. Сослуживцы характеризовали Леонида Васильевича как болезненного и неуравновешенного человека, а двоюродная его сестра сообщила, что вечер накануне убийства Николаев провел у нее дома, бегая по квартире с револьвером в руках. В изъятых у Николаева бумагах обнаружились такие записи: «Я редко когда ошибался», «Как солдату революции, мне никакая смерть не страшна». В октябре 1934 года будущий убийца Кирова составил даже «политическое завещание», где сообщил: «Переживания, потрясения мои зашли слишком глубоко. Теперь пошел 3-й месяц, как я чувствую, что заживо погребен, я морально убит, вокруг меня создали неразрывную цепь клеветы, через которую я подняться, не минуя одного (смерти), снова не смогу…» А уже в ходе следствия Николаев говорил своим сокамерникам, что войдет в историю и «ему будут ставить памятники». Это все – из материалов прокурорско-следственной бригады 1990 года, которая сделала однозначный вывод: Николаев совершил свое преступление в одиночку, по собственной инициативе. Есть еще и результаты исследований директора петербургского музея-квартиры С.М. Кирова Татьяны Анатольевны Сухарниковой, обнародованные в 2009 году, к 75-летию преступления. Изучив дневник Леонида Николаева, историк пришла к выводу: он действовал в одиночку. В интервью газете «Санкт-Петербургские ведомости» Татьяна Анатольевна рассказывала: «Поражает его личность – типичный маргинал, который рвался к руководящей партийной работе. А его уволили из института истории партии за отказ подчиниться партийной дисциплине. Но на завод идти он не хотел. Он уже ходил с портфелем! Тогда Николаев стал писать письма во все партийные инстанции, обличать своих врагов, даже Сталину написал. Но руководящей работы не получил. И так зациклился на этом, что решил мстить». В общем, как ни крути, версия об убийстве Кирова Сталиным не выдерживает критики. Зато использовал это событие Иосиф Виссарионович и вправду эффективно. Вначале вместе с Николаевым были казнены еще тринадцать человек – за то, что якобы помогали ему в контрреволюционной деятельности. А потом начались «кировские потоки», когда тысячи людей были выселены из Ленинграда. И стал раскручиваться маховик страшных массовых репрессий, позволивший вождю вычистить партийные ряды и небывалым образом укрепить свою личную власть. Вот в чем Сталин повинен вне всякого сомнения. А огурчики с помидорчиками оставим для частушек. Математика подвига Сколько дней и ночей длилась блокада Ленинграда? Попробуйте в любой из крупных поисковых систем Интернета задать такое словосочетание: «900 дней и ночей». Результатом станут сотни тысяч ссылок на страницы, содержащие рассказы или упоминания о героической блокаде Ленинграда. Кажется, не только граждане России, но и иностранцы знают: эта осада, равных которой не было в мировой истории, длилась ровно 900 дней и ночей. Именно эта цифра запечатлена на знаке «Жителю блокадного Ленинграда». То же в названии литературно-художественного и документального сборника, посвященного героической обороне Ленинграда: «Девятьсот дней». А вот слова советского поэта Николая Семеновича Тихонова в предисловии к альбому блокадных фотоснимков: «Весь мир знает бессмертный подвиг Ленинграда, совершенный им в годы Великой Отечественной войны, про битву, которая длилась девятьсот дней и кончилась разгромом фашистов под Ленинградом». Можно привести еще множество примеров, когда скорбная и магическая цифра 900 употребляется в летописях блокады. Читаю Даниила Александровича Гранина, его статью об истоках знаменитой «Блокадной книги»: «Это была эпопея страданий человеческих. Это была история не девятисот дней подвига, а девятисот дней невыносимых мучений». Или вот вижу знаменитую надпись на доме № 14 по Невскому проспекту: «Граждане! При арт-обстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Под этой надписью находится мемориальная доска: «В память о героизме и мужестве ленинградцев в дни 900-дневной блокады города сохранена эта надпись». Везде 900. Магия и убедительность этой цифры такова, что современные авторы пускаются в рассуждения: «Даже само это число – круглое в математической терминологии – заставляет испытывать некий мистический трепет. Как странно и жутко – ни днем меньше, ни днем больше» (статья 2009 года – не петербургская, правда, а тверская, в еженедельнике «Афанасий-биржа»). Но возьмем теперь на вооружение элементарную математику. История Великой Отечественной войны изучена хорошо и летопись ленинградской блокады тоже, а потому всякому грамотному человеку известны ее ключевые даты. Замкнулось вражеское кольцо вокруг Ленинграда 8 сентября 1941 года, когда вражеские войска вышли к Ладожскому озеру, захватив Шлиссельбург. Прорыв блокады случился 18 января 1943 года, когда на окраине Рабочего поселка №1 встретились воины Ленинградского и Волховского фронтов. Полное освобождение Ленинграда от блокады состоялось 27 января 1944 года, и этот день вписан в память каждого жителя города как один из главных наших исторических праздников. Наравне с Днем Победы. Это наш, ленинградский День Победы. А теперь займемся несложными подсчетами. Остаток 1941 года с момента начала блокады до 31 декабря – это ровным счетом 115 дней. Годы 1942-й и 1943-й, оба не високосные, учитываем целиком: 730 дней. В 1944 году блокадных дней было только 27. Осталось просуммировать: 115 + 730 + 27 = 872. Еще раз прописью: восемьсот семьдесят два, с учетом первого и последнего блокадных дней. И ни днем больше. Вот такой подсчет. Это значит, что общеизвестное число «900» больше реальной ленинградской блокады на целых 28 дней – считай, на месяц. Не самый удачный подарок людям, спасшим свой город от вражеского нашествия. Отчего же некруглое число «872» уступило место круглому «900»? Логика решения, думается, ясна из самого вопроса. Это логика пропагандиста, которому легче и эффектнее оперировать круглыми числами. Запомнить «900» куда проще, чем «872», да и звучит такое число внушительней. Кому пришло в голову такое решение? А вот на этот вопрос ответить сложнее: документальных свидетельств на сей счет не сохранилось. Но предложение высказать можно. Начну с того, что всего через несколько дней после снятия блокады, 3 февраля 1944 года, великий блокадный поэт Ольга Федоровна Берггольц написала посвященную этому торжеству статью «В Ленинграде тихо», где говорилось: «Быть может, только теперь, когда в городе стало тихо, начинаем мы понимать, какой жизнью жили мы все эти тридцать месяцев». Тридцать месяцев – подсчет столь же округленный, сколь и 900 дней, блокадных месяцев было примерно двадцать девять. Но именно от тридцати месяцев – всего один шаг до девятисот дней, и совершается он простым умножением тридцати на тридцать. И уже в апреле 1944 года Ольга Берггольц писала в стихотворении «Второй разговор с соседкой»: …Тихо-тихо. Небо золотое. В этой долгожданной тишине Мы пройдем по Невскому с тобою, По былой «опасной стороне». Как истерзаны повсюду стены! Бельма в каждом выбитом окне. Это мы тут прожили без смены Целых девятьсот ночей и дней… Вот они, наши 900! Вполне можно предположить, что именно это стихотворение Ольги Федоровны положило начало широкому распространению этого числа, этого образа. А когда летом 1944 года работники ленинградского радио решили создать масштабный «радиофильм», посвященный блокаде – с документальными записями бомбежек, инсценировками, стихами той же Берггольц и музыкой Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, – назвать его было решено «900 дней». Радиофильм этот впервые прозвучал в эфире 27 января 1945 года, а потом многократно повторялся. Наверное, он тоже внес свой вклад в то, чтобы словосочетание «900 дней и ночей» стало каноническим. А потом были и стихи Михаила Александровича Дудина, и Зеленый пояс Славы с рощей из девятисот берез близ памятника «Цветок Жизни», и памятник Героическим защитникам Ленинграда на площади Победы, где по краям «разорванного кольца» бронзой обозначены слова «900 дней» и «900 ночей», а по периметру подземного Памятного зала проходит бронзовая лента со светильниками, которых ровно 900. 900. Но повторю еще раз: блокадных дней и ночей было 872. Китайская грамота Сидел ли осколок в голове Шостаковича? Без Дмитрия Дмитриевича Шостаковича и его музыки не может обойтись ни один обстоятельный рассказ о блокаде. Ленинградская симфония вошла в сокровищницу мировой музыки, а фотография композитора в пожарной форме и каске, дежурящего на крыше Консерватории, облетела весь мир. Ее даже использовали в обложке одного из июльских номеров популярнейшего американского журнала Time за 1942 год. Может быть, именно широкая известность этого снимка и дала почву для одной из всемирно знаменитых ленинградских легенд. Причем родилась она не в нашем городе и даже не в США – на просторах Китайской Народной Республики. Летом 1983 года китайский невропатолог по имени Дейжу Вонг (Dajue Wang) опубликовал в солидном британском журнале Musical Times статью, ставшую сенсацией. Самолично господин Вонг открытия никакого не сделал, но зато поделился воспоминаниями: оказывается, некогда ему довелось поработать вместе с известным советским хирургом, лечившим после Второй мировой войны композитора Шостаковича. И вот что поведал этот хирург: во время блокады Дмитрий Дмитриевич был ранен в голову (рядом с ним на улице разорвался снаряд) и маленький металлический осколок засел в мозгу композитора, в височном роге левого бокового желудочка. Уже после войны Шостакович явился на прием к хирургу и попросил обследовать старое ранение. Были сделаны рентгеновские снимки, в ходе которых выяснилось: при наклоне головы осколок слегка смещается. Шостаковичу тут же предложили удалить осколок, но композитор отказался. И не потому, что боялся лечь на операционный стол. Дмитрий Дмитриевич признался откровенно: каждый раз, когда он наклоняет голову в одну определенную сторону, звучит поток мелодий, которые он затем использует в своих произведениях. Лишаться такого ценного подспорья в работе композитор не желал. Хирург принужден был согласиться со знаменитым пациентом, но на всякий случай доложил о произошедшем своему начальнику – главе военно-медицинского управления армии. Тот исследовал снимки и посоветовал оставить все, как есть. В конце концов, сказал начальник с улыбкой, «немецкий снаряд принесет нам пользу, если поможет создать побольше музыки». Захватывающая история. И даже шутка под конец припасена – по всем законам развлекательного жанра. Странно, конечно, что в журнале Musical Times решились напечатать такую статью. Издание это ведет свою историю с 1844 года и выпускается доныне; зачем же редакторы его решились поставить под удар годами наработанную репутацию? Ведь любому, кто мало-мальски знаком с биографией и творчеством Дмитрия Шостаковича, известно: вершин в музыке он достиг еще до войны. В 1930-е годы им были созданы Четвертая и Пятая симфонии, и они вне всякого сомнения относятся к числу главнейших музыкальных шедевров XX столетия. При чем тут осколки? Д.Д. Шостакович на крыше Консерватории Однако дело уже было сделано, а через месяц после британской публикации о секрете Шостаковича сообщила своим читателям крупнейшая американская газета New York Times. После этого чудесное откровение китайского врача стало достоянием широкой публики. Многие специалисты, правда, с ходу оценили степень его достоверности, но нашлись и такие, кто принял слова доктора Вонга на веру. Тем более, что соблазн был велик: никто не знает, как рождается гениальная музыка, а тут готовое объяснение, причем совершенно конкретное, а заодно путь к рождению новых гениев: имплантируй им в мозг небольшие осколки, да только успевай записывать. В книге всемирно известного психиатра и популяризатора науки Оливера Сакса «Человек, который принял жену за шляпу» повествуется, в частности, о пациентке с музыкальными галлюцинациями: «Прочитав статью доктора Вонга, я показал ее миссис О’М. – Я не Шостакович, – отрезала она в ответ, – и не могу пустить в дело мои песни. Да и вообще, я от них устала – всегда одно и то же. Для Шостаковича музыкальные галлюцинации, может, и были полезны, но меня они угнетают. Он не хотел лечиться, а я готова на все. Я прописал миссис О’М. антиконвульсивные средства, и ее музыкальные судороги немедленно прекратились». Что ж тут спорить: пожилая миссис была явно не Шостакович. Но и Шостакович в смысле музыкальных галлюцинаций был вовсе не тот Шостакович, который привиделся китайскому доктору. Непонятно даже, откуда возникла у Дейжу Вонга сама мысль об осколке в голове Шостаковича. То ли китаец откровенно сочинил сюжет ради саморекламы, либо пал жертвой приблизительного перевода. Он ведь явно не на родном языке общался с советским хирургом, а в работе переводчика возможны варианты. Во всяком случае, если даже у композитора и случались в блокаду ранения, то они явно не повлияли на его музыкальное дарование. Вообще же байка о ранении не подтверждается никакими серьезными источниками. И все же история пошла гулять по свету. Она настолько прижилась в иных умах, что даже сын композитора дирижер Максим Дмитриевич Шостакович не скрывал эмоций, рассказывая петербургской газете «Смена»: «В одной американской газете какой-то человек заявил, что Шостаковичу во время войны маленький осколок попал в голову. И когда этот осколок поворачивался, мой отец сочинял очередную симфонию. Вы можете представить, какой бред! Никакого осколка, конечно, не было.» Разумеется, не было. Осколки правды Били ли сервиз на свадьбе дочери Романова? Столичная деловая газета «Ведомости» в 2004 году писала: «Кто помнил бы сейчас секретаря Ленинградского обкома КПСС Григория Романова, если бы не скандальная история про свадьбу его дочери в Таврическом дворце и про битье взятых напрокат в Эрмитаже царских сервизов?» Помнили бы, наверное, и без этого – но не о том наш разговор. Наш – о последнем из знаменитых апокрифов ленинградской истории, о сюжете про разбитый эрмитажный сервиз. Это сегодня он уже стал подзабываться, а когда-то нашумел настолько, что даже очень серьезные люди поверили: что-то было. Называли даже цифру: сервиз, мол был на 144 персоны; создали специальную комиссию Верховного Совета РСФСР, которой поручили расследовать прегрешение. Комиссия расследовала. По итогам ее работы в газете «Известия» напечатали сообщение о том, что слухи не подтвердились. Однако слухи продолжили свою жизнь, обрастая все новыми вариантами. Возникла даже своего рода теория заговора, изложенная летом 1992 года в популярной тогда московской газете «Новый взгляд» журналистом Евгением Юрьевичем Додолевым – со ссылкой на знаменитого в перестроечные годы экс-генерала КГБ Олега Даниловича Калугина: «Бывшие сослуживцы Олега Даниловича организовывали свадьбу дочери хозяина города Г.В. Романова. Заодно организовали и ее последствия. Тогдашнему шефу КГБ Ю.В. Андропову надо было нейтрализовать политические амбиции ленинградского конкурента. Поскольку Романов жил один (жена его бросила), то устройство свадебного мероприятия взяла на себя секретарская охрана. Когда сам городничий приехал на банкет, мина под него была уже заложена. На столах был расставлен фарфоровый сервиз Екатерины II. Где-то в начале десятого полковник ГБ Савельев, с криком „Горько!“, хрякнул об пол музейную рюмку. Удалому гусарскому обычаю последовали – как по команде – и другие кагэбэшники. Со следующего тоста фарфор летел на паркет уже со всех столов. Романов получил нагоняй от Суслова. По каналам КГБ „свадебная история“ проникла на страницы самых респектабельных западных изданий. К своему юбилею директор Эрмитажа Б.А. Пиотровский получил звание Героя Соцтруда. Как и кто из бывших соратников Калугина был награжден за операцию „Свадьба“, можно разузнать, лишь подняв питерские архивы…» Так что же все-таки случилось в 1974 году? Известно, что свадьба младшей дочери Григория Васильевича Романова тогда и вправду состоялась, но вот были ли на ней какие-то громкие происшествия? Доподлинно все это известно немногим, и один из таких людей – Виктор Николаевич Лобко, в романовские времена видный партийный работник Ленинграда. Много позже он дал интервью, расставляющее точки над i, петербургскому еженедельнику «Дело»: «Все эти легенды о Романове, разговоры насчет царских сервизов – полная чушь, что и было доказано, зафиксировано на сессии Верховного Совета РСФСР. Свадьба младшей дочери Романова, о которой так много говорили, действительно в то время состоялась, но прошла на госдаче Романова в Осиновой Роще, от которой, кстати, его преемники отказались в силу ее ветхости и необустроенности. На этой свадьбе присутствовало всего лишь 15 гостей, а сам Романов серьезно опоздал на ужин в силу своей служебной занятости. Поэтому насчет царских сервизов и свадьбы в Таврическом дворце – это полная чушь. Г.В. Романов Другое дело, что дыма без огня не бывает. Свадьба в Таврическом действительно была. И действительно дочери, но только не Романова, а другого партийного руководителя. Однако ничего, так скажем, предосудительного в этом нет. Тогда в Таврическом размещалась высшая партийная школа, и ее столовая была на балансе у управделами обкома партии. Но о свадьбе в Таврическом дворце пошел донос в ЦК. Общим отделом ЦК КПСС руководил Черненко, очень посредственная личность, страстно желавший стать преемником Брежнева. Он знал, что Брежнев находится в тяжелом состоянии, и понимал, что наиболее реальным преемником является Романов – по авторитету, влиянию, способностям, возрасту. В те времена Романову было всего лишь 60 лет, и он вполне мог рассматриваться основной кандидатурой на пост генсека. Черненко это понимал и разослал по стране информацию, в которой в обтекаемой форме было сказано: „В Ленинградской организации КПСС есть руководители, которые позволяют себе…“, и так далее. Но фамилия не называлась. Романова-то все знали, а о том руководителе, о котором речь шла, можно было только догадываться. Информацию тут же активно подхватили западные СМИ и пошли ее раскручивать». Вот такая история. Даже не байка, выходит, а откровенная сплетня, пущенная в оборот недоброжелателями партийного босса. Теория заговора, выходит, в романовской истории с сервизом в самый раз. И ведь Константин Устинович добился своего: во многом из-за ореола этого скандала Романов, который считался весьма вероятным преемником Леонида Ильича Брежнева, так и не стал первым лицом государства. Ну а сегодня небылица о бывшем главе Ленинграда продолжает обрастать разными версиями. Одну из них, то ли в шутку, то ли всерьез предложил читателям Михаил Иосифович Веллер в своих «Легендах Невского проспекта». А вот вполне, казалось бы, серьезный вариант, изложенный в столичном журнале «Карьера» в 2000 году журналисткой Инессой Викторовной Славутинской: «…Вспомним времена более отдаленные и не столь вегетарианские. Ведь отказал же бывший директор Эрмитажа Борис Пиотровский первому секретарю Ленинградского обкома КПСС Романову, когда тот попросил у него на свадьбу своей дочери екатерининский сервиз из запасников музея. Причем сделал это довольно громко. История дошла до ЦК, и Романову предложили заказать сервиз на Ломоносовском заводе. Но изготовление столь оригинальной посуды весьма дорого, поэтому сервизов было сделано три. Супруге бывшего питерского градоначальника предложили выбрать один из них. Начальственная дама, отобрав понравившийся, на глазах у изумленной публики принялась крушить остальные, чтобы диковинный сервиз оказался единственным. По принципу „так не доставайся же ты никому“. Историю удалось замять. Романов сослался на слабую психику жены, но в народе она получила иную версию. Романов, мол, взял на свадьбу дочери екатерининский сервиз из Эрмитажа, где во время пиршества чуть ли не половину приборов перебили». А что, тоже вполне себе версия: и эрмитажную историю опровергает, и на недостатки все-таки указывает. Известно же, дескать, какой Романов был мироед. Только мы знаем: никакой истории с сервизом не было. Фата моргана Что за люстра висела в Елисеевском? Конец 1980-х годов был временем удивительных и громких общественных открытий. Возвращались из небытия имена, разбивались вдребезги заговоры молчания, широко обсуждались самые неожиданные темы, будоражившие умы. Одним из самых памятных общественных разбирательств стала шумиха вокруг люстры Елисеевского магазина, что на Невском проспекте. Дело в том, что в 1988 году завершилась реставрация знаменитого зала Елисеевского, и горожане вдруг обнаружили: висевшая под потолком магазина роскошная хрустальная люстра, неотъемлемая часть великолепного интерьера, бесследно исчезла. Обратили на это внимание и журналисты главной городской газеты «Ленинградская правда». Задав вопрос директору гастронома № 1 Георгию Николаевичу Малышкину, редакция получила ответ: никакой люстры никогда и не было, люди просто спутали наш Елисеевский и московский Елисеевский, где люстра действительно есть. О чем оповестила читателей в краткой информационной заметке. «Реакция на заметку была подобна сходу снежной лавины, – писала та же газета 11 октября 1988 года, – около ста пятидесяти писем, звонки в „Дежурный репортер“ продолжаются по сей день. Вот один из них, от Раисы Дмитриевны Кургузовой, работавшей в шестидесятые годы ревизором в Управлении торговли: – В 1965 году я проверяла магазин. Люстра там еще была. Прекрасно помню эту люстру, думаю, что она из хрусталя. И зачем вам понадобилось вводить в заблуждение читателей – ведь тысячи ленинградцев, особенно коренных, наверняка ее помнят.» Писем тогда в газете было опубликовано множество. «Больно читать такие заявления. В страшные дни блокады мы ходили в Елисеевский за „дотацией“ – давали без карточек свекольник. В зале было темно, но люстра висела. А после, когда дали свет и она засверкала, мы радовались тому, что сохранилась такая красота. Г. Николаева, конструктор». «Ваши доводы меня не убеждают, а возмущают до предела. Всю жизнь живу в Смольнинском районе, покупки делала в Елисеевском. Большая овальная чаша из хрусталиков исчезла после капитального ремонта зала. А в Москве в Елисеевском магазине я никогда не была – не наводите тень на плетень. Ох, как я возмущена! С уважением О. Пенькова». «С 1948 по 1953 год я работала на Малой Садовой, 3, ежедневно посещая магазин. Люстра хрустальная висела в центральном зале над кассами. Ее нельзя было не заметить, так как она блестела, как бриллиант, магазин казался волшебным. А.Я. Полейко». «Эту люстру помню с детских лет. Со всей ответственностью заявляю: люстра была. Я ее всегда показывала туристам, когда водила их по городу. Е.Г. Золотова». Поразительное единодушие! Возмущенные ленинградцы предлагали даже свои версии исчезновения люстры. По городу поползли слухи, что ее тайно продали племяннику Елисеева, жившему в США. Распространялась и такая история: якобы перед революцией Елисеевы решили обратить свои накопления в золото и отлили из этого металла роскошную люстру, которую повесили в главном зале своего магазина. При реставрации это вскрылось, и вешать украшение из чистого золота обратно никто не стал. Редакция в полном соответствии с духом гласности поддерживала энтузиазм читателей: «Давайте попробуем разобраться. Было бы слишком просто объявить свидетельства ленинградцев очередным мифом, сродни летающим тарелкам или снежному человеку, как объясняет этот феномен нынешний директор „Центрального“ Г.Н. Малышкин… Нельзя сбросить со счетов сотни писем и звонков, сложившихся в общественное мнение ленинградцев. Необходимо доказать истину». Публикуя такие слова, газета не заметила, что частично истина уже была установлена за три года до шумихи, причем на страницах той же «Ленинградской правды». Тогда была напечатана историческая заметка о главном гастрономе города, где среди прочего говорилось: «Занимающие центр торгового зала кассы появились тут только в середине 1930-х годов. Тогда же над ними укрепили большую люстру – для лучшего освещения рабочих мест кассиров. Очевидно, этот ничем не примечательный светильник и породил легенду о „золотой“ люстре…» Итак, первая часть ясна: люстра появилась в тридцатые годы. И когда исчезла? Исчерпывающий ответ на этот вопрос содержится в письмах ленинградцев, присланных в газету в 1988 году. Сразу три свидетельства, красноречиво подтверждающих одно другое. «Почему возникли сомнения относительно люстры? Ее можно было увидеть в 50–60-е годы. Каждый раз, входя в магазин, я любовался ею. Она исчезла к концу 60-х, когда натянули сетку над кассами. Вторая такая люстра была в фойе кинотеатра „Колизей“. После реконструкции ее не стало. Если спросить руководителей, они, возможно, тоже разведут руками: такие „мелочи“ никто никогда не брал в голову… Б. Александров». «Помню интерьер магазина после войны – море света. В конце 60-х годов над кассами появилась сетка. Дело в том, что две нити с хрустальными элементами люстры, которая находилась как раз над кассами, порвались и свисали вниз. Затем был недельный косметический ремонт, и вместо люстры появилась арматура ламп дневного освещения. Надо сказать, что процедура замены хрустальных люстр на лампы дневного света, более экономичные и безвредные, тогда прошла по всему Ленинграду… П. Кудрявцев, ветеран труда». «С 1953 по 1966 год я работал в Театре Комедии: зал театра расположен над залом гастронома. Ежедневно в нем бывал и утверждаю: люстра была! Но когда стали потолок переделывать под лампы дневного света, то четыре люстры по углам и центральную сняли, и больше их никто не видел. Б.А. Байков». Вот и вторая часть истины: люстра исчезла из Елисеевского в шестидесятые годы. И три десятилетия о ней никто не вспоминал, пока не грянула реставрация. А после ее завершения все и началось. Очевидно, уж очень совпал этот сюжет с эпохой гласности и всяческого рода разоблачений. Удивительно, но несмотря на публикации «Ленинградской правды» шлейф истории с люстрой тянулся еще долго. Только под давлением обстоятельств – событий в городе и стране происходило много, трещали устои привычной жизни – общественные дискуссии вокруг Елисеевского затихли. Впрочем, и сегодня история с люстрой Елисеевского помнится многим. И многие уверены до сих пор, что люстра висела в торговом зале со времен первых хозяев магазина. Топонимика Левый Василий Правда ли, что Васильевский остров назван в честь Василия? Те, кто хотя бы раз прогуливался по пешеходной зоне между Шестой и Седьмой линиями Васильевского острова, наверняка запомнили живописный бронзовый памятник бомбардиру Василию Дмитриевичу Корчмину. Поставленный в 2003 году, по случаю празднования 300-летия Петербурга, он был исполнен тогдашними студентами Академии художеств Григорием Лукьяновым и Сергеем Сергеевым и не блещет высокими художественными достоинствами. Так, скорее сувенирная продукция, чем реальный памятник – но все ж таки память о человеке, вышедшем в городскую историю. И в городской фольклор тоже. Потому что именно в честь Василия Корчмина, как гласит этот фольклор, получил свое имя Васильевский остров. Что ж, остров этот – один из крупнейших в Петербурге, и понятно, что название его всегда вызывало интерес у петербуржцев. И еще в середине XVIII столетия историю о Корчмине (Карчмине) пустил в ход историк Андрей Иванович Богданов, ссылаясь на рассказы «старожитных людей». Оказывается, вскоре после основания крепости на Заячьем острове царь Петр решил поставить «на том месте, где ныне Стрелка называется» артиллерийскую батарею, которая охраняла бы строительство от приходящих со взморья неприятельских кораблей. «И для той делания батареи, и для всякаго охранения от неприятеля, определен к тому от бомбардирской роты Василей Дмитревич Карчмин с партиею. И сей помянутый Карчмин, будучи на оном острову с партиею своею для охранения сего новозавоеванного места, яко на отводном карауле, стоял долгое время. И посылаемые к нему от Государя из лагеря, к оному Василью Карчмину, всякия Его Величества указы и словесные приказы посылалися тако: „К Василью на Остров“. И от того времени по сему имени и прозван стал быть сей остров Васильевской…» Вполне убедительная история. Особенно с учетом того, что Василий Дмитриевич и вправду был «птенцом гнезда Петрова», вправду участвовал в зарождении северной столицы России. И батарея его в самом деле стояла на Васильевском в районе нынешней Стрелки. Недавно вышедшая книга историка Александра Васильевича Кирюхина описывает жизнь Василия Дмитриевича во всех подробностях; мы же отметим лишь самое примечательное. Во время знаменитого Великого посольства Корчмин обучался за границей военным и математическим наукам, после чего стал одним из ведущих инженеров новой России. Перед началом Северной войны Петр послал Корчмина на разведку в Нарву под предлогом покупки пушек; позже Василий Дмитриевич участвовал во взятии Нотебурга и Ниеншанца, строил и перестраивал укрепления в Москве и Брянске. И именно Корчмин был творцом грандиозного двухчасового фейерверка, устроенного в Петербурге в 1721 году по окончании Северной войны. Памятник бомбардиру Василию Корчмину А главным делом жизни Василия Корчмина была артиллерия. Он не просто воевал, но и создавал новые типы пушек, придумал даже ракетные станки для стрельбы с кораблей зажигательными ракетами. Вооружил даже два фрегата огнеметными трубами собственной конструкции. В общем, впечатляющая жизнь, вошедшая в реальную петербургскую историю. Только вот с названием Васильевского острова все не так просто. Несмотря даже на то, что версия Андрея Ивановича Богданова явно глянулась горожанам и быстро пустила корни в местном фольклоре, о чем свидетельствует еще один факт: спустя четыре десятилетия после Богданова его повторил другой именитый автор, писавший о Петербурге – Иоганн Готлиб Георги. Вот цитата из его книги, увидевшей свет на самом исходе XVIII столетия: «Сей остров, получивший свое название от Артиллерии капитана Василия Карчмина, имевшего команду в шанце на том острову и получавшего приказы всегда с надписью: к Василью на остров, лежит между обеими главными протоками Невы и Кронштатским заливом». Однако вот беда: никакого отношения к артиллеристу Корчмину название Васильевского острова не имеет. Документально установлено, что возникло оно много раньше, чем основан был Санкт-Петербург. Еще в «Переписной окладной книге Водской пятины» 1500 года обозначен Васильев остров, на котором тогда уже обитали рыбаки и имелись пашни. Историки предполагают, что имя острову дал некий рыбак Василий (фольклорный вариант: с женой своей Василисой). Есть и другая версия, имеющая своих сторонников и вполне реалистичная: в середине XV столетия землями в северной части новгородских земель владели попеременно посадники Василий Казимир, Василий Селезнев по прозвищу Губа и Василий Ананьин. Один из этих трех Василиев и дал имя острову. Кажется, именно такую версию специалисты по петербургской топонимике считают сегодня основной. Поскольку приневским краем владели в старые времена не только русские, существуют и версии, связанные с финским языком. Согласно одной из них, в основе всего лежит финское название Vasikkasaari (Телячий остров). Есть и другая версия, которую выдвинул на страницах газеты «Санкт-Петербургские ведомости» Анатолий Казаков, главный научный сотрудник РАН. По его словам, на одной из карт допетровского времени остров наименован как Vasensaari, что в переводе с финского означает Левый остров. При этом нынешняя Петроградская сторона обозначена как Oikeasaari (Правый остров). Это были, по мысли автора гипотезы, географические ориентиры для рыбаков: когда они сплавлялись вниз по реке, нынешний Васильевский остров оставляли слева. Версия интересная, но насколько она справедлива, сказать трудно. С Корчминым же все ясно. И даже мысль современных историков о том, что «Василий Корчмин своим именем способствовал возрождению старого топонима» не кажется очень уж убедительной. На острове, в конце концов, фигуры и покрупнее калибром обитали – прежде всего владелец Васильевского светлейший князь Александр Данилович Меншиков. Тот самый, в грамотности которого мы уже убедились. Но бронзовая фигура пусть остается. Все ж таки напоминание об одной из страниц прошлого. Как минимум об артиллерийской батарее Василия Корчмина, о первых днях петербургской истории. Никаких революций! В чью честь наименованы канал Грибоедова и улица Чайковского? Военный инженер Константин Дмитриевич Грибоедов остался в памяти петербуржцев благодаря одному звучному, хотя и малоаппетитному слову: «фекалепровод». Именно такую систему предложил он возвести в городе в 1912 году. Дело в том, что в старом Петербурге не было нормальной канализации, а потому вопросы очистки выгребных ям и доставки «золота» в места, отдаленные от города, стояли ребром. Золотари возили фекалии по городу на повозках, и это не прибавляло чистоты ни тротуарам, ни воздуху. Да и санитарную обстановку, конечно же, не улучшало. Городская власть давно думала об устройстве канализации, но ей это достижение цивилизации было не по карману. Приходилось использовать полумеры. Одной из них и должен был стать проект инженера Грибоедова. Согласно смелому замыслу, в каждой из частей Петербурга должны были появиться бетонные подземные резервуары – «фекалеприемники», откуда «золото» должно было с помощью сжатого воздуха перемещаться в трубы и двигаться в сторону моря или свалки. К конечному пункту маршрута. Конечно, и в этом проекте были недостатки. Сбрасывать фекалии в море – путь не самый экологичный. Да и другой нюанс стоит отметить: военный инженер предлагал доставлять фекалии до резервуаров на тех же повозках, пусть и в герметичных бочках. И все-таки проект Константина Дмитриевича Грибоедова был для Петербурга шагом вперед. Строительство системы начали, успешно возвели один «фекалеприемник», но после этого все застопорилось: началась новая политическая эра. Сам Грибоедов, правда, этой эры уже не увидел: умер он в 1913 году, не дожив и до 55 лет, и был похоронен на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. К чему такой длинный рассказ? А вот к чему: осенью 1923 года Екатерининский канал был переименован в честь Грибоедова. И некоторые вполне себе толстые издания доныне утверждают: сделано это было в честь инженера Грибоедова. Труженик городского хозяйства, мол, был духовно ближе новой власти, чем социально чуждый драматург. Попутно стали возникать и легенды. Не только про инженера. Вот такая, например: строительством Екатерининского канала руководил некто Грибоедов, отчего в народе канал звали Грибоедовой канавой, а советская власть только узаконила бытовое наименование. Однако все эти построения рассыпаются, стоит только заглянуть в первоисточники. Дело в том, что канал, если следовать строго букве документов, был назван в 1923 году так: канал Писателя Грибоедова. Три слова, причем два последних с большой буквы. Той осенью на карте Петрограда появилось сразу несколько сложносоставных наименований: улица Писателя Чехова, улица Писателя Белинского, площадь Писателя Тургенева, площадь Зодчего Растрелли, улица Зодчего Росси… Из них потом сохранило неприкосновенность только последнее, а вот остальные были сокращены. Хорошо известно, кстати, и кто строил Екатерининский канал. Никаких Грибоедовых, а потому и никакой Грибоедовой канавы. Честь строительства переустройства речки Кривуши в соответствующий столичному уровню канал принадлежит целому ряду известных военных инженеров, в числе которых отец фельдмаршала Кутузова Илларион Михайлович. Вот это бы помнить стоило. С каналом Грибоедова разобрались, теперь очередь за улицей Чайковского. Что с ней? В чью честь она наименована? Здесь ситуация во многом схожа с только что изложенной, хотя свои отличительные черты у нее есть. Той же осенью 1923 года петроградский губернский исполком переименовал сразу четыре параллельно идущих улицы Литейной части: Захарьевскую, Сергиевскую, Фурштатскую и Шпалерную. Мотивы понятны как дважды два: первые два топонима были связаны со стоящими здесь храмами, а последние два ярко напоминали о временах царизма – фурштатом именовалась обозная часть царской армии, а шпалеры делали на придворной мануфактуре для весьма обеспеченных горожан. Какие шпалеры и какой фурштат в городе победившего пролетариата? Так Захарьевская стала улицей Каляева – в честь бомбиста, сумевшего взорвать в Москве великого князя Сергея Александровича. Фурштатскую переименовали в улицу Петра Лаврова, известного революционера и публициста. Шпалерную – в улицу Воинова, по имени большевика, распространявшего партийную прессу на улицах Петрограда и убитого за это казаками в смутную июльскую пору 1917 года. Три улицы – три деятеля революции. А Сергиевская улица стала улицей Чайковского. Вот и родилась легенда о том, что улица эта получила новое имя в честь революционера Николая Васильевича Чайковского. Очень устойчивая легенда. Говорят, даже некоторые преподаватели экономического факультета СПбГУ, расположенного на этой улице, убеждены в ее справедливости. А вот что написано в одной из современных краеведческих книг: «Сильное подозрение, что тут намечалась широкомасштабная акция: в дворянском гнезде старого аристократического Петербурга разом ударить по всем этим Фурштатским с Кирочными – и в нос им! – террористов, поджигателей, бомбистов! Лаврова, Каляева, Салтыкова-Щедрина (последний бомб не бросал, но язвительнейший был человек). Куда в этой компании тишайшему Петру Ильичу! Но был другой Чайковский – Николай Васильевич, основатель первого народнического кружка в России. Правда, к большевикам он из своего эмигрантского далека относился неприязненно, но ведь переименовать могли еще при Временном правительстве, социалисты-то наши, а что в честь живого человека, так это еще почетнее: сколько там после 1917 года сразу явилось Троцков, Зиновьевсков, Ульяновсков». Только мы уже знаем, что переименовали не при Временном правительстве, а несколькими годами позже. Отметим, что и Николай Чайковский не просто отправился в эмигрантское далеко, а встал на сторону белой гвардии и служил у генерала Деникина. Так что камня на камне от революционной версии не остается. А главное в другом. Главное опять в первоисточниках, которые со всей однозначностью зафиксировали: в 1923 году бывшую Сергиевскую назвали «улицей Композитора Чайковского». Это уже потом произошло сокращение топонима. И никакие сомнения не возможны: Петр Ильич, только он. Тем более, что композитор жил некоторое время в доме № 41 по этой улице. Вот такой конец истории. «Перебрался на дачу» В память о каком лесе получил имя Лесной? Сколько в России топонимов, связанных со словом лес! Сотни Лесных улиц в разных городах и селах, города Лесной и Лесозаводск, да и много еще чего. Вот и у нас в городе такие топонимы имеются, весьма даже примечательные. Лесной: так называется целый микрорайон на правом берегу Невы. Тут же расположены Лесной проспект и станция метро «Лесная», открывшаяся в 1975 году и всем своим оформлением напоминающая о лесе, о природе. Сегодня, понятное дело, никакого леса в Лесном нет. И каждому петербуржцу, кто хотя бы раз в Лесном (или на станции «Лесная») бывал, наверняка приходит в голову вопрос насчет происхождения топонима. И ответ, должно быть, тоже не заставляет себя долго ждать. Известно, что «лес, неведомый лучам» стоял когда-то по всей территории современного Петербурга, вот и в нынешнем Лесном находились когда-то чащи с буреломами. И существовали, наверное, даже тогда, когда в центральных частях Петербурга уже была возведена новая российская столица. В принципе ответ этот нельзя назвать неправильным. Только с происхождением топонима те леса не связаны никак. Своим именем район обязан совсем другому обстоятельству. Во времена правления императора Александра I, в 1811 году, в эти края из Царского Села было переведено Практическое лесное училище. Учебное заведение, именовавшееся позже Форст-институтом, Лесным институтом, Лесным корпусом, Лесным и межевым институтом (ныне – Лесотехническая академия), обустроилось здесь основательно, обзавелось большим количеством построек. В 1827 году по предложению министра финансов Егора Францевича Канкрина при институте начал создаваться «лесной парк»: было приступлено к осушению болот в этой местности и к посадкам «молодых» деревьев. Ответ на наш вопрос получен? Еще не совсем. Понятно уже, что отправной точкой для создания топонима послужил Лесной институт, но учебных заведений в столице было немало, и почему именно это оставило свой след на карте? А вот почему. Со временем чиновникам стало понятно, что Лесному институту его огромная территория просто не нужна, и казна решила подзаработать: участки земли начали продавать или сдавать в аренду дачникам. Поскольку эти места считались самыми здоровыми в гигиеническом отношении среди всех петербургских предместий, желающих осесть в Лесном становилось с каждым годом все больше. Журналист Владимир Петрович Бурнашев, писал в 1838 году об «уютных летних домиках», выстроенных недавно на принадлежавших институту участках: «они оживотворили мертвые, скучные пустыри и доставили Лесному институту значительный капитал, который служит к поддержанию и улучшению заведения». А вот уже мнение одного из дачников, известного литератора и цензора Александра Васильевича Никитенко, год 1841: «Перебрался на дачу за Лесной корпус. Погода редкая. Не только тепло, даже жарко. Крошечный садик мой похож на пушистое зеленое гнездышко. К сожалению, я не могу поселиться в нем безвыездно, а буду посещать его только набегами, для свидания с семьей и для кратковременного отдыха. Я прикован к Петербургу делами и необходимостью регулярного заработка». Так вот и родился топоним: после открытия дачной эпохи всю местность стали именовать Лесным корпусом, а затем просто Лесным. Поскольку дачников было немало, новое имя передавалось из уст в уста и обрело, наконец, постоянные права жительства в столичной топонимике. Лесновские места долго сохраняли популярность. Несмотря даже на то, что годы и расширение города брали свое. Вот из записей того же Никитенко за 1854 год: «Сильно надоел мне этот Лесной корпус. В нем все переменилось – лес истреблен, поля заняты огородами, население умножилось, развелись кабаки, – одним словом, вышел дрянной городишко». И все-таки другой современник отмечал в 1886 году: «Обилие зелени и сухой здоровый воздух привлекают в эту местность весьма много из зажиточного класса петербургского населения, преимущественно петербургского купечества». А известный историк Петербурга Михаил Иванович Пыляев еще двенадцатью годами позже констатировал, что Лесной «является любимейшей и многочисленнейшей дачной колонией с населением, достигающим в летнее время до 30 с лишком тысяч, из коего с каждым годом все более и более остается в Лесном и на зиму». Но все же со временем Лесной, как дачное предместье, стал сдавать позиции. Дачники начали перебираться в Шувалово, Озерки, Парголово. А здесь становилось все больше тех, кто избрал Лесной по скудости средств. Петр Петрович Гнедич, вспоминая об артистах императорских театров начала XX века, рассказывал: «Последние же актеры ютились на таких окраинах, куда казенные экипажи не посылались. Один даже жил круглый год в Лесном и, не имея возможности тратить даже на трамвай, ежедневно отмерял десятиверстное расстояние пехтурой, несмотря на слякоть и холод». Нынешний свой облик Лесной начал приобретать в 1960-е годы. И тут уже не осталось следа не только от лесов – от дачных садов тоже. Теперь это обычный район города, со всеми присущими мегаполису достоинствами и недостатками. Пять, шесть, восемь… Так ли уникальны Пять углов? «В отличие от официальных наименований магистралей и площадей, Пять углов живут исключительно в живой традиции, – писал историк Петербурга Александр Валерьевич Кобак. – Есть в этом и легкая усмешка, и точность, и какая-то домашняя простота, не свойственная строгой и чопорной традиции петербургских наименований и напоминающая скорее былую патриархально-купеческую Москву». Пять углов: это название вошло в петербургский обиход еще в конце XVIII столетия, а в XIX веке стало достоянием литературы. У Пяти углов жил некоторое время герой «Преступления и наказания» Родион Романович Раскольников. Алексей Константинович Толстой писал в 1870-х в шуточной «Оде на поимку Таирова»: Близ лавок и трактиров, Скрываясь там и сям, По-прежнему Таиров Пугал собою дам. Однажды шел он важно Вблизи Пяти углов, Его узрел отважный Сенатор Муравьев… Пять углов упоминаются у Александра Ивановича Куприна и Осипа Эмильевича Мандельштама. Сергей Донатович Довлатов писал роман «Пять углов». Да и подростковая газета под названием «Пять углов» тоже оставила свой след в жизни города. Почему перекресток Загородного проспекта с улицами Ломоносова, Рубинштейна и Разъезжей получил такое имя, объяснять вряд ли надо. Как правило, у перекрестков по четыре угла, а вот здесь их получилось пять, желающий может пересчитать сам. Широкая известность этих Пяти углов породила уверенность в том, что такое явление – уникально, причем оно присуще именно Петербургу и этому конкретному перекрестку. Но так ли это? Достаточно повнимательнее изучить петербургскую карту, чтобы убедиться: Пять углов не единственные в своем роде. Там, где Суворовский проспект пересекается с 9-й Советской, а к перекрестку этому выходит улица Моисеенко, углов тоже пять. Даром, что один из них занят сквером, носящим ныне имя Галины Васильевны Старовойтовой. По пять углов у Светлановской площади и площади Бехтерева. Еще одним примером пятиугольного перекрестка является место, где сходится улица Коллонтай с Российским проспектом и проспектом Пятилеток. Пятью углами горожане называют также пересечение Кондратьевского проспекта, Лабораторной улицы и Полюстровского проспекта. Но пять углов – это еще не предел, есть в нашем городе и перекрестки экстремальней. Один из них – пересечение Московского проспекта, улицы Фрунзе и улицы Победы: сюда выходят сразу шесть углов. Также по шесть углов у площадей Восстания и Калинина, не меньше шести и у Комендантской площади. Нельзя не вспомнить, наконец, и Каменный остров, где 1-я Березовая аллея создает сразу два многоугольных перекрестка. Там, где она пересекается со Средней и Западной аллеями, а также аллеей Лессинга – шесть углов. А там, где 1-я Березовая пересекается с Боковой, Большой и Санаторной аллеями, а также безымянным продолжением этой Санаторной аллеи, углов целых восемь. Восемь! Наверное, это и есть самый многоугольный из петербургских перекрестков. Так что Пять углов на Загородном вовсе не уникальны. Стоит еще учесть, что многоугольные перекрестки существуют во многих городах России и мира – скажем, своими Пятью углами гордятся в Мурманске, Великом Новгороде, Нижнем Новгороде, Харькове. Аналогичные перекрестки есть в Париже и Таллине, а знаменитые лондонские Семь углов (Seven Dials) в Вест-Энде, где место пересечения семи улиц отмечено еще и старинным обелиском с солнечными часами, запечатлел в прозе Чарльз Диккенс: «Мы всегда такого мнения, что если бы никто из поэтов не обессмертил Семи углов, то Семь углов сами непременно приобретут себе бессмертие… Какая путаница может сравниться с путаницей Семи углов? где вы найдете другой подобный лабиринт улиц, дворов, переулков и аллей? где вы найдете такое скопище англичан и ирландцев, какое встречается в этой запутанной части Лондона?» Только вот в российскую литературу вошли именно петербургские Пять углов на Загородном. В этом отношении они и вправду уникальны. Помните, как там у Владимира Семеновича Высоцкого в его «Зарисовке о Ленинграде»: В Ленинграде-городе у Пяти углов Получил по морде Саня Соколов: Пел немузыкально, скандалил, — Ну и, значит, правильно, что дали… Современное 101. Кто меньше? На скольких островах стоит Петербург? Когда петербуржец произносит слово «Острова», он подразумевает обычно так называемые Кировские острова – Елагин, Крестовский и Каменный, несколько десятилетий именовавшиеся в честь Сергея Мироновича Кирова. Острова эти всегда были популярны, здесь любил бывать Александр Александрович Блок, «на островах» и ныне отдыхают горожане. Однако петербургские острова – это не только три названных острова. Знает ли читатель, например, что в нашем городе существует Казанский остров? Именно так называется участок суши, окруженный Мойкой, каналом Грибоедова и Крюковым каналом. Остров, можно сказать, рукотворный. А сколько всего островов в нашем городе? Где-нибудь в середине XX века любой знаток ленинградской истории с ходу бы ответил: 101. Именно эту цифру приводила авторитетнейшая дореволюционная энциклопедия Брокгауза и Ефрона, ее повторил известный путеводитель по Ленинграду 1933 года, а в 1957 году вышла даже книга под названием «На 101 острове. Рассказы о Ленинграде». В ту пору о нашем городе издавалось не так уж много литературы, и это заглавие запомнилось. Вот и поэтесса Надежда Михайловна Полякова писала: Сто один числят остров — Вот наш город каков! Людям было б не просто Обойтись без мостов… Однако прошло не так уж много времени, и оказалось, что островов в Ленинграде вовсе не 101. Инвентаризация, которую завершили к исходу 1975 года, выявила: их 42. Теперь уже эта цифра стала общепризнанной, она была широко озвучена в прессе, в краеведческой литературе и заняла место в энциклопедиях, справочниках, популярных книгах, даже учебниках. До сих пор во многих изданиях можно прочесть: наш город стоит на 42 островах. Так что сегодняшний знаток городской истории может именно так с ходу и ответить: 42, и ни островом больше. Меньше, разумеется, тоже. Отчасти этот знаток будет прав. Но и ошибется тоже. Потому что число островов в нашем городе регулярно меняется, оно вообще – величина непостоянная. Чтобы разобраться во всем, начнем ab ovo. Перед самым основанием нашего города, как подсчитал авторитетнейший историк города Петр Николаевич Столпянский, островов в невской дельте насчитывалось 24. Это была точка отсчета, а потом начались перемены: рос город, стали появляться новые протоки и исчезать старые, создавались целые острова, а попутно старые маленькие островки присоединялись к соседним большим. Не прекращалась и работа природы. Известно, например, что небольшая болотная протока, создавшая Пеньковый буян, в результате ноябрьского наводнения 1726 года углубилась и превратилась в малый рукав Невы. Лишь в начале XX века рукав этот засыпали, а образовавшийся в 1726 году остров присоединили к Петроградскому. Вот как отображает общую динамику тот же Столпянский: «В 1676–1700 годах невская дельта состояла всего из 24 островов, в 1705–1706 года – из 31, в 1777 году – из 48, в 1848 году – из 80, а в 1808–1881 годах – уже более чем из 100 островов. Таким образом, на каждое из последних двух столетий число островов невской дельты удваивалось, по этому расчету дельта Невы могла состоять из одного острова еще и в XII веке». Не будем уходить вслед за Столпянским в допетербургские глубины, взглянем лишь пристальнее на последние 300 лет истории невской дельты. Топонимические исследования вполне подтверждают общую картину: достоверно известно, что в разные годы исчезли с лица нашего города Введенский, Больничный и Семеновский каналы, реки Батарейка, Негодяевка, Пекеза, Саморойка и Чернавка, два Безымянных ручья и другие протоки. И в результате можно насчитать не менее 17 островов, имевших наименования и в разные годы стертых с карты города: Ватный, два Вольных, Галерный, Гладкий, Гоноропуло, Малый Грязный, Жадимировского, Золотой, Казачий, Кашеваров, Пеньковый Буян, Подбатарейный, Подзорный, Большой Резвый, Турухтанный, Шустров. Теперь займемся конкретными цифрами. Отправную точку мы знаем – 24. В первый век городской истории число петербургских островов и вправду прирастало, достигнув в пушкинскую пору максимальной отметки. Точную цифру, правда, назвать трудно. По утверждению советского гидролога Рувима Афроимовича Нежиховского, островов тогда было 147. Современная энциклопедия «Санкт-Петербург», изданная в 2004 году, оценивает картину куда более сдержанно: по ее данным, в первой трети XIX столетия число островов в северной столице «приблизилось к 70». Посредине между этими двумя вариантами, надо отметить, и расположена цифра 101. В литературу эта цифра вошла во второй половине XIX столетия. Обстоятельства этого вхождения достоверно не известны; некоторые исследователи утверждают, что соответствующие данные впервые были представлены в атласе реки Невы, изданного в 1864 году, да вот беда: знакомство с этим изданием позволило установить, что сведений о 101 острове в нем нет. Так что вопрос пока что открыт, но факт тем не менее остается фактом: сведения пошли в народ. Впрочем, и после этого случались отступления от правила: так, «новый путеводитель» по городу и его окрестностям, составленный в 1909 году Кириллом Григорьевичем Притулиным, однозначно сообщает, что «островов в СПБ. – 19». Инвентаризация 1975 года, как мы знаем, вывела нас на другой показатель: 42. Но и эта цифра, нетрудно догадаться, быстро ушла в прошлое. Историк города Павел Яковлевич Канн утверждал, что к началу 1990 года число островов снова выросло и достигло сорока четырех, прежде всего благодаря тому, что в лесных массивах Лахтинского разлива проводились масштабные дренажные работы. Впрочем, энциклопедия «Санкт-Петербург» и в этом вопросе проявляет сдержанность – по ее данным, на конец 2002 года в городе насчитывалось лишь 33 острова, имеющих официальные названия (за вычетом фортов Кронштадтской крепости и небольших островов на прудах и озерах). Так кто же прав? Какова на самом деле искомая цифра? Могу дать лишь тот ответ, который основан на вполне официальном документе – «Реестре названий объектов городской среды Санкт-Петербурга», впервые принятом в 2006 году и обновлявшемся не раз. Согласно реестру, по состоянию на лето 2013 года в городе насчитывалось 34 острова, имеющих официальные названия. Можно даже перечислить их: Адмиралтейский, Аптекарский, Артиллерийский, Безымянный, Белый, Бычий, Васильевский, Верперлуда, Грязный, Гутуевский, Декабристов, Екатерингофский, Елагин, Заячий, Казанский, Каменный, Канонерский, Коломенский, Котлин, Крестовский, Кривая Дамба, Кроншлот, Летний Сад, Матисов, Монастырский, Новая Голландия, НовоАдмиралтейский, Петровский, Петроградский, Покровский, Малый Резвый, Серный, Спасский, Чухонка. Отмечу, что не все эти названия в равной степени известны горожанам: небольшой островок Верперлуда находится в Финском заливе у Лисьего Носа, а Чухонка – на реке Ижоре против Раумской улицы. При этом, кстати сказать, в городе есть «островные» топонимы, которые принадлежат фактически уже не существующим островам. Это Вольный, Галерный, Гладкий острова, а также остров Дамба Гребенка. Все они давно уже присоединены к другим участкам суши. Так что 34. И будем считать, что на время точка в этом вопросе поставлена. Но только на время. Разве кто-то забыл о грандиозном намыве у Васильевского острова? Там ведь тоже формируется остров, и не из маленьких. И в других местах происходят процессы, которые, возможно, уже вскоре приведут к возникновению новых островов и исчезновению старых. На данный момент – 34. Но перемены продолжаются. «Орудийная газета» Давно ли стреляет полуденная пушка? Выстрел полуденной пушки с Нарышкина бастиона Петропавловской крепости – одна из ярких традиций Петербурга. И настолько привычная, настолько органичная для нашего города, что кажется, будто вместе с нашим городом эта традиция родилась. Или, как минимум, непрерывно ведет свою историю с XVIII века. Многие в этом просто убеждены. Петр Николаевич Столпянский еще в 1918 году сообщал: «С 1735 года пушка регулярно изо дня в день извещала и извещает петербуржцам 12 часов». Следом за маститым краеведом Юрий Николаевич Тынянов писал в «Смерти Вазир-Мухтара» (где речь идет о событиях 1828 года): «Пушки Петропавловской крепости – орудийная газета Петербурга. Они издавна вздыхают каждый полдень и каждое наводнение. На миг в Петербурге все торопеют. В жизнь каждой комнаты и канцелярии вторгается пушечный выстрел. Краткий миг изумления кончается тем, что взрослые проверяют часы, а дети начинают бессознательно играть в солдатики. Привычка эта так сильна, что, когда начинается наводнение, чиновники бросаются переводить часы». Можно вспомнить и о том, что писал в 1957 году Павел Яковлевич Канн: «На протяжении двух столетий, начиная с 1736 года, над городом ежедневно гремел пушечный выстрел, сигнализирующий населению города наступление полудня». Вот, наконец, цитата посвежее, из столичного журнала «Итоги», освещавшего в 2002 году подготовку к празднованию 300-летия Петербурга: «Полуденный выстрел со стен Петропавловской крепости – ритуал очень давний, уходящий своими корнями к временам становления Российской империи. Сейчас даже никто не может точно сказать, когда он возник. Первые упоминания о выстрелах зоревой пушки в Санкт-Петербурге относятся к 1710–1711 годам. За всю историю существования этого красивого обычая был только один период, когда сигнальная пушка молчала, – с 1 июля 1934 года по 23 июня 1957 года. Прекратить выстрелы, а сигнальные пушки отправить в Артиллерийский исторический музей, по какой-то причине распорядился Сталин». Вот тут уже все в кучу свалили: и зоревую пушку (которая стреляла, разумеется, не в полдень, а подавала сигнал к началу работ), и Иосифа Виссарионовича (почему бы он лично занялся ленинградским бытом в ту пору, когда городом управлял Киров?). Не менее оригинально, кстати, выступила на этом поприще уже хорошо знакомая читателю энциклопедия «Санкт-Петербург», которая сообщает в статье про Адмиралтейскую крепость: «С 1736 до 1807 с валов А. к. производилась сигнальная арт. стрельба (в т. ч. полуденный выстрел)». Тоже вариант оригинальный. Особенно озадачивает в нем год 1807-й: даже не поймешь, откуда именно взялась такая дата. Правда, с 1736 годом энциклопедия от истины ушла недалеко. Ошиблась, правда, в главном: хоть идея полуденного выстрела и была выдвинута в ту пору, реализовать ее на практике сумели почти на полтора столетия позже. Вот что было на самом деле: первая мысль о полуденном выстреле появилась у выдающегося французского астронома Жозефа Николя Делиля, который два десятилетия служил в петербургской Академии наук. Именно он в декабре 1735 года подал главе Академии наук барону Иоганну Альбрехту Корфу предложение, переведенное на русский язык поэтом Василием Кирилловичем Тредиаковским. Из этого документа стоит привести обширную цитату: «Полезный проект, чтобы дать каждому С.Петербургскому обывателю способ, как исправно заводить по солнцу стенные и карманные часы. Понеже находятся исправные меридианы в обсерватории, чрез которые всегда можно знать на всякий день прямой час, когда солнце придет на полдень, так же и чрез посредство верных часов, которые в обсерватории, можно всегда видеть прямой же час, хотя бы не видно было солнца целый месяц; того ради надлежало бы однажды выстреливать из пушки точно в самый полдень, и для того надобно бы было приказать тем, которые имели стрелять с адмиралтейского бастиона, что против обсерватории, чтоб они на каждый день были готовы не много прежде полудня к выстрелу в самую ту минуту, как с обсерватории дается им сигнал, каков определен быть имеет. Можно объявить о сем и в ведомостях, что выстрел сей чинится на всякий день токмо для выше объявленной причины». Идея понятная и несложная в осуществлении. Адмиралтейство на одном берегу Невы, академические учреждения – на другом, визуальная связь имеется, синхронизировать выстрелы с данными обсерватории несложно. Глянулась идея и барону Корфу, вследствие чего он представил проект в Кабинет императрицы Анны Иоанновны. На этом, однако, жизнь проекта завершилась: ответа на доклад не последовало. Очевидно, министры чувствительной Анны сочли неудобной пальбу в самом центре столицы. Пушка, из которой производится полуденный выстрел Тот факт, что замысел Жозефа Николя Делиля остался в проекте, подтверждается всей петербургской литературой и поэзией пушкинского времени: если бы полуденная пушка стреляла, это непременно было бы отражено мастерами печатного слова. Но – увы. Александр Павлович Башуцкий в своей «Панораме Санкт-Петербурга» описывал день горожанина: утро, потом часовая стрелка «переступает за полдень», а в два часа бьют часы на башне Городской думы. И никакого выстрела! Знатоки поэзии знают также, что сам Александр Сергеевич Пушкин в «Медном всаднике» перечисляет поводы, по которым пушки палили над северной столицей: «когда полнощная царица дарует сына в царский дом, / или победу над врагом Россия снова торжествует, / или, взломав свой синий лед, Нева к морям его несет / и чуя вешни дни, ликует». Итак, праздники, ледоход – а еще названные выше наводнения. Иными словами, выстрелы имели вполне конкретное информационное значение. Но когда же полуденный выстрел впервые раздался над Петербургом? Эта дата известна точно: 6 (18) февраля 1865 года. Незадолго до этого из Пулковской обсерватории в столицу была проложена телеграфная линия, по которой стали передавать сигналы точного времени. Появилась технологическая возможность возвещать горожанам о полудне с точностью до секунды. Полуденную пушку установили тогда у Адмиралтейства. А восемь лет спустя, осенью 1873 года, пушка поменяла дислокацию и переехала в Петропавловскую крепость. Об этом горожан оповестили газеты: «пушка, возвещавшая Петербургу полдень, за устройством набережной переносится с адмиралтейского двора на один из бастионов Петропавловской крепости». Набережная, о которой идет речь – это Адмиралтейская набережная, ее как раз начинали строить в граните. К началу XX столетия полуденная пушка стала привычной приметой петербургского быта, и не случайно она нашла себе местечко в романе Владимира Владимировича Набокова «Защита Лужина»: «Как всегда в праздничные дни, он вышел гулять с отцом, но это не были прежние детские прогулки: полуденная пушка уже не пугала, и невыносим был разговор отца, который, придравшись ко вчерашнему вечеру, намекал на то, что хорошо бы начать заниматься музыкой». А вот из воспоминаний балерины Тамары Платоновны Карсавиной о том, как она в Первую мировую войну вернулась в столицу: «Жизнь в городе текла своим чередом. Как и прежде, мы проверяли часы по полуденному пушечному выстрелу с крепости. Далекий символ общины – когда-то сигнал рабочим для перерыва на обед. Полуденный выстрел… Звук пушки, такой спокойный и привычный, казался теперь memento mori». С Нарышкина бастиона пушка стреляла без перерыва до лета 1934 года, несмотря на все революции и смены формаций. А потом было принято решение прекратить ежедневную канонаду в самом центре социалистического Ленинграда. В конце концов, радиостанции страны уже передавали сигналы точного времени, и зачем было сохранять такое буржуазное излишество? Лишь в 1957 году, когда широко (и с запозданием на 4 года) праздновалось 250-летие Ленинграда, ритуал решили возродить. Первый после перерыва выстрел прозвучал 23 июня 1957 года, и с тех пор традиция не прерывается. Напомню, еще летом 2008 года в Устав Санкт-Петербурга включены слова о том, что «петербургской традицией является полуденный выстрел сигнального орудия с Нарышкина бастиона Петропавловской крепости». Давняя это традиция, уважаемая, хоть и сроку ей – не более полутора столетий. «Наплывы идей и идеек» Вся ли старая архитектура достойна восхищения? В предыдущих главах этой книги мы занимались сюжетами конкретными, вполне подлежащими поверке фактом. Новая наша тема – заблуждение весьма обобщенного, почти что философского свойства. Критикуя современную архитектуру – а критиковать в ней есть что – все мы нередко говорим: а вот раньше строили лучше. Речь ведется, конечно, не о бетонных типовых коробках советского времени, а об архитектуре золотой поры Петербурга – XVIII и XIX столетий. Очень многие горожане убеждены, что та архитектура – все равно что знак качества, что зодчие эпохи барокко и классицизма были все как на подбор замечательными мастерами. Но это несомненное заблуждение. Процент талантов на душу населения – вещь постоянная, не сильно меняющаяся в разные эпохи. Если родился на свет Карл Иванович Росси, это вовсе не значит, что все его современники будут обладать таким же чувством пространства и меры. «Сколько дурных сторон в четырехэтажном доме? Три; остается четвертая – фасад; и этой-то стороны наши четырехэтажные дома вовсе не имеют, потому что строятся все на одну колодку, вырубленную где-нибудь в Англии или, может быть, в Америке каким-нибудь купцом пятой гильдии», – писала еще в 1840 году «Художественная газета», критикуя строительство доходных домов. А ведь это было самое начало новой эпохи, когда бурно растущий капитализм стал наступать на пятки предыдущей общественной формации. Помимо больших стилей (к ним относятся барокко, классицизм и модерн), в петербургской архитектуре нашлось место и другим. Эклектике, например, которую теперь еще именуют историзмом. Зданиями в подобном стиле застроены многие улицы городского центра – такие, скажем, как улицы Марата или Восстания. И если в сравнении с бетонной коробкой современного гипермаркета постройка Александра Сергеевича Хренова будет выглядеть настоящим чудом зодчества, на деле оно чудом не является. Современники хорошо понимали, что слишком многие «новые постройки или переделки производят впечатление разнохарактерное: между ними можно было встретить и хорошие, и посредственные, и ни на что не похожие» (из журнала «Зодчий» за 1875 год). А известный столичный архитектор Роберт Андреевич Гедике рассуждал на первом съезде российских зодчих в 1892 году о причинах «явного упадка вкуса в гражданской архитектуре нашего времени». Второсортность архитектуры той поры стала особенно ясна спустя годы. Лидия Яковлевна Гинзбург в «Записках блокадного человека» писала о том, как в тяжелую военную пору «люди стали говорить о домах, думать о домах»: «Невнимательные люди увидели вдруг, из чего состоит их город. Он слагался из отдельных участков несравненной ленинградской красоты, из удивительных комплексов камня и неба, воды и листвы, а в остальном из домов второй половины XIX века с некоторой примесью предреволюционного модерна и коробок первых лет революции. Бездарная архитектура второй половины прошлого века, с боязнью линий и плоскостей, гладкой поверхности и незаполненного пространства, побуждавшей ее каждое свободное место забивать какой-нибудь оштукатуренной бессмыслицей. Теперь мы увидели эти дома облезлыми, стоящими в сырых и ржавых потеках краски плохого качества. В тяжелые осенние дни казалось, что эта ржавая промозглость проступает у них изнутри». Это тоже о том, что уже сказано: помимо хорошей старой архитектуры в Петербурге немало плохой. А теперь позволю себе обратить внимание читателя на точку зрения еще более радикальную и тоже имеющую сторонников. Она проста, как мычание: в Петербурге вообще нет выдающихся памятников архитектуры. Нет, и все тут! Даже любимые горожанами Смольный собор, Адмиралтейство, Казанский собор и другие здания – совсем не шедевры. Кажется, первым эту точку зрения публично высказал человек, крайне скептически настроенный по отношению к Петербургу и России – маркиз Астольф де Кюстин, прибывший сюда в 1839 году и написавший по следам поездки желчную книгу. Маркиз назвал наш город «родиной бесталанных памятников» и заявил среди прочего: «Я описал вам город, лишенный собственного лица, скорее пышный, нежели величавый, не столько красивый, сколько обширный, набитый безвкусными зданиями, что не имеют ни стиля, ни исторической ценности». Жесткое заявление, согласитесь! Впрочем, некоторое очарование в Петербурге Кюстин признал, хотя тоже с оговорками: «Вообразите множество куполов – посеребренных, золоченых, лазурных, звездчатых, и крыши дворцов, покрытые изумрудной или ультрамариновой краской; площади, украшенные бронзовыми статуями в честь главных исторических деятелей и императоров России; поместите картину эту в раму громадной реки, что в ясные дни служит зеркалом для всех предметов, а в бурные – выгодным контрастом для них; прибавьте к этому понтонный Троицкий мост, переброшенный через Неву в самом широком ее месте, между Марсовым полем, в просторах которого теряется статуя Суворова, и крепостью, где в скромных могилах без всяких украшений покоятся Петр Великий с семейством; припомните, наконец, что гладь неизменно полноводной Невы лежит вровень с землей и обтекает остров посередине города, – остров, обрамленный со всех сторон зданиями с греческими колоннами и гранитным фундаментом, что возведены по образцу языческих храмов; и если вам удастся охватить взором весь ансамбль Петербурга, вы поймете, почему город этот бесконечно живописен, несмотря на свою заемную, дурного вкуса архитектуру, несмотря на болотистый оттенок подступающих к нему полей, несмотря на совершенно плоский, не знающий холмов ландшафт и бледность ясных летних дней в тусклом климате севера». Такой вот вывод: город впечатляет, но вот архитектура его дурна. Читатель вправе спросить: ну что нам с мнения желчного маркиза? Бегло осмотрел город, раскритиковал – и отбыл восвояси. Оно бы и верно, да только мнение заезжего француза приобрело сторонников среди людей куда более значительных, чем он. Федор Михайлович Достоевский в 1847 году, еще до каторги, высказал в одном из своих текстов близкое знакомство со скандально знаменитым сочинением: «Не помним, когда-то случилось нам прочитать одну французскую книгу… В ней, между прочим, сказано было, что нет ничего бесхарактернее петербургской архитектуры; что нет в ней ничего особенно поражающего, ничего национального и что весь город – одна смешная карикатура некоторых европейских столиц; что, наконец, Петербург, хоть бы в одном архитектурном отношении, представляет такую странную смесь, что не перестаешь ахать да удивляться на каждом шагу. Греческая архитектура, римская архитектура, византийская архитектура, голландская архитектура, готическая архитектура, архитектура rococo, новейшая итальянская архитектура, наша православная архитектура – все это, говорит путешественник, сбито и скомкано в самом забавном виде и, в заключение, ни одного истинно прекрасного здания!» Это почти синхронный перевод точки зрения маркиза, а вот в 1873 году в своем знаменитом «Дневнике писателя» Достоевский сформулировал примерно те же мысли уже как собственные. Прошу прощения у читателя за большой размер очередной цитаты, но уж очень она красноречива: «Архитектура всего Петербурга чрезвычайно характеристична и оригинальна и всегда поражала меня, – именно тем, что выражает всю его бесхарактерность и безличность за всё время существования… Нет такого города, как он; в архитектурном смысле он отражение всех архитектур в мире, всех периодов и мод; все постепенно заимствовано и все по-своему перековеркано. В этих зданиях, как по книге, прочтете все наплывы всех идей и идеек, правильно или внезапно залетавших к нам из Европы и постепенно нас одолевавших и полонивших. Вот бесхарактерная архитектура церквей прошлого столетия, вот жалкая копия в римском стиле начала нашего столетия, а вот и эпоха Возрождения и отысканный будто бы архитектором Тоном в прошлое царствование тип древнего византийского стиля. Вот затем несколько зданий – больниц, институтов и даже дворцов первых и десятых годов нашего столетия, – это стиль времени Наполеона Первого – огромно, псевдовеличественно и скучно до невероятности, что-то натянутое и придуманное тогда нарочно, вместе с пчелами на наполеоновской порфире, для выражения величия вновь наступившей тогда эпохи и неслыханной династии, претендовавшей на бесконечность. Вот потом дома, или почти дворцы, иных наших дворянских фамилий, но гораздо позднейшего времени. Это уж на манер иных итальянских палаццо или не совсем чистый французский стиль дореволюционной эпохи. Но там, в венецианских или римских палаццо, отжили или еще отживают жизнь свою целые поколения древних фамилий, одно за другим, в течение столетий. У нас же поставили наши палаццы всего только в прошлое царствование, но тоже, кажется, с претензией на столетия». Забавно, конечно, что обрушиваясь на заимствованную архитектуру, Федор Михайлович Достоевский сам заимствует мысли маркиза де Кюстина. Впрочем, в своем критическом запале он идет даже дальше француза. Судите сами: «наше столетие» для Достоевского – это XIX век, а значит, «бесхарактерные церкви» – это произведения Растрелли и Ринальди, «жалкая копия в римском стиле начала нашего столетия» почти прямо указывает на Казанский собор, источником вдохновения для которого служил собор Святого Петра в Риме, ну а «чем-то натянутым и придуманным тогда нарочно» Федор Михайлович называет классические постройки Кваренги и Росси. Так и хочется вспомнить едкий афоризм известного острослова советских времен Эмиля Кроткого: «Город, в котором тебе не везет, всегда кажется неинтересным по архитектуре». Не буду говорить о везении применительно к Достоевскому, но может, Петербург и вправду был ему не любезен? Продолжая рассуждения, пишет Достоевский и о современной ему архитектуре, той самой эклектике: «Тут какая-то безалаберщина, совершенно, впрочем, соответствующая безалаберности настоящей минуты. Это множество чрезвычайно высоких (первое дело высоких) домов под жильцов, чрезвычайно, говорят, тонкостенных и скупо выстроенных, с изумительною архитектурою фасадов: тут и Растрелли, тут и позднейшее рококо, дожевские балконы и окна, непременно оль-де-бёфы и непременно пять этажей, и все это в одном и том же фасаде. „Дожевское-то окно ты мне, братец, поставь неотменно, потому чем я хуже какого-нибудь ихнего голоштанного дожа; ну а пять-то этажей ты мне все-таки выведи жильцов пускать; окно окном, а этажи чтобы этажами; не могу же я из-за игрушек всего нашего капиталу решиться…“» Вот такие цитаты. Нужно ли относиться к мнению Кюстина и Достоевского как к истине в последней инстанции? Разумеется, нет. Но поразмышлять над их словами несомненно стоит. Хотя бы для того, чтобы понять: старая архитектура – это вовсе не синоним высокого качества. А новая архитектура – это, кстати, не всегда так уж плохо. Вон сколько в разных странах мира появляется интересных построек! И не все эти так нагло вторгаются как в исторический ансамбль, как лондонский «Огурец» сэра Нормана Фостера, есть и вполне тактичные шедевры нового зодчества. Жаль только, что Петербургу пока не довелось ощутить это на собственном опыте. Бесплотное покрывало Правда ли, что белые ночи – сугубо петербургская принадлежность? Понятие «белые ночи» так сроднилось с Петербургом, что кажется, будто это эксклюзивный бренд нашего города, сугубо петербургская достопримечательность. Для туристов всего мира именно белые ночи являются одним из главных магнитов, притягивающих их в северную столицу России. Спасибо не только Федору Михайловичу Достоевскому, но и кинематографистам, способствовавшим популяризации понятия: классический фильм Лукино Висконти «Белые ночи» с Марчелло Мастроянни в главной роли известен многим западным туристам больше, чем роман, послуживший для него первоисточником. Был еще одноименный американский фильм с Михаилом Николаевичем Барышниковым и Изабеллой Росселлини, не имеющий ничего общего с сюжетом Достоевского, снятый в середине 1980-х и удостоенный «Оскара» за лучшую песню. Не только Достоевский, но и многие другие наши мастера слова отдали дань белым ночам. Вот, например, из краткого наброска Александра Ивановича Куприна, созданного в 1904 году: «Белые, мистические, бессонные ночи! Нет возможности описать их нежного, тревожного, болезненного очарования. Их странное томление начинается с восьми, девяти, одиннадцати часов вечера. Ждешь ночи, сумерек, но их нет. Занавески на окнах белые. Тянет на улицу… Полночь. Час ночи. На улице много народа. Но кажется, что все держатся около стен, идут осторожными, уклончивыми шагами, говорят вполголоса. Точно вот-вот в этом фальшивом полусвете, в этом полусне откроется над городом какая-то старинная тайна, и все предчувствуют ее и боятся ее. Небо распростерлось над землей – однотонное, мокрое, молочно-белое. Ясно издалека видны фигуры людей, даже их лица, видны вывески магазинов, видны кроткие ресницы у спящих извозчичьих лошадей. Широкая река, такая спокойная в своей темной гранитной раме. Вся она как жидкое белое молоко. Только редкие ленивые морщинки на ней отливают в изломах синим цветом. Все – и небо и вода – похоже на игру перламутра, с его неуловимыми розовыми и голубыми оттенками». Купринскому тексту не уступает картина, нарисованная уже после революции Исааком Эммануиловичем Бабелем, певцом Конармии: «Гранитные улицы стояли в молочном тумане призрачной ночи и были пустынны. Темные фигуры женщин смутно чернелись у высоких свободных перекрестков. Могучий Исаакий высказывал единую непроходящую, легкую, каменную мысль. В синем сумрачном сиянии видно было, сколь чист гранитный и мелкий узор мостовой. Нева, заключенная в недвижимые берега, холодно ласкала мерцание огней в темной и гладкой своей воде. Молчали мосты, дворцы и памятники, спутанные красными лентами и изъязвленные лестницами, приготовленными для разрушения. Людей не было. Шумы умерли. Из редеющей тьмы стремительно наплывало яростное пламя автомобиля и исчезало бесследно. Вокруг золотистых шпилей вилось бесплотное покрывало ночи. Безмолвие пустоты таило мысль – легчайшую и беспощадную». А разве можно перечесть все упоминания о белых ночах в поэзии? Иннокентий Федорович Анненский, Борис Леонидович Пастернак, Михаил Алексеевич Кузмин, Николай Яковлевич Агнивцев, Иосиф Александрович Бродский. Или вот Александр Александрович Блок со своим классическим: «Май жестокий с белыми ночами!» И Анна Андреевна Ахматова с не менее классическим: «Там шепчутся белые ночи мои / О чьей-то высокой и тайной любви». Так что же: уникальный петербургский бренд? Увы, нет. Вовсе даже не уникальный. Что такое вообще белые ночи, если подходить к этому явлению с точки зрения географии? Это такие ночи, когда естественная освещенность не становится низкой. Случается такое в местностях, которые расположены достаточно близко к полюсу. В одной только России десятки городов и более тысячи поселений могут похвастаться белыми ночами. Вот только краткая выжимка из списка: Вологда, Магадан, Ханты-Мансийск, Сыктывкар, Петрозаводск, Якутск, Ухта, Архангельск, Северодвинск, Мурманск. Не стоит, кстати, путать белые ночи с полярным днем: если в первом случае солнце заходит за горизонт, то во втором не заходит вовсе. Конечно, далеко не все перечисленные города поддерживают и развивают бренд «белые ночи». Но вот Архангельск, например, действует весьма настойчиво. В этом городе есть немало заведений, названных в честь белых ночей, регулярно проводится фестиваль современного искусства «Белые ночи», и мало того: масштабная милицейская операция по выявлению гуляющих в ночное время подростков, устроенная летом 2009 года, была также названа «Белые ночи». Веское свидетельство того, что архангелогородцы считают бренд своим собственным. А в городе Нижневартовске Тюменской области с 1970-х годов ежегодно устраиваются городские праздники, приуроченные к белым ночам. Еще один претендент на бренд, пусть и не столь могучий. Свои претенденты на бренд «белые ночи» есть и за рубежом. Сумерки до утра наблюдаются на территории Финляндии, Исландии, Швеции, Норвегии, Канаде – и поэтому, например, норвежская столица Осло считает белые ночи исконно своими (по словам журнала «Русский репортер», «главные достопримечательности этого города – белые ночи, чайки и гуляющий в парке король»). Норвежский же город Тромсё подверстал к июньским белым ночам ежегодный ночной марафонский забег под романтическим названием «Полуночное солнце» (Midnight Sun Marathon). Один из главных соперников Петербурга в борьбе за бренд «белые ночи» – Стокгольм, еще одна бывшая имперская столица Балтийского региона. Кстати сказать, главный город Швеции нередко называют еще и Северной Венецией, поскольку стоит Стокгольм на 14 островах, соединенных множеством мостов. В продвижение бренда «Стокгольм – Северная Венеция» власти этого города вложили изрядные суммы. А мы-то привыкли, что Северная Венеция – это строго про наш Санкт-Петербург! Так что же с белыми ночами? Конечно, это петербургский бренд. Но не исключительный. Наш город делит его с множеством других северных городов, крупных и не очень. Что ж поделаешь, белые ночи впечатляют везде! Вместо послесловия Пестрая это штука – наша история. И самая непредсказуемая на свете, как еще в советское время подметили шутники. Верно подметили, стоило измениться генеральной линии партии, как следом менялись и оценки далекого прошлого, появлялись на авансцене новые исторические герои и уходили глубоко в тень старые. Подобное, впрочем, случалось и в те времена, когда никаких партий в помине не было. Ну вот стоит великая имперская столица – Санкт-Петербург. Город, во многом небывалый, в самом деле, ставший для России окном в Европу, местом разнообразнейших ярких свершений. И как понимать тот факт, что реальные обстоятельства закладки этой столицы – тайна, что не сохранилось документов, позволяющих доподлинно узнать, как же все это было? А ведь было же наверняка что-то необычайное. Не могло не быть. Документов нет? А вот вам документы! Так и рождались – иногда волей энтузиастов-мечтателей, иногда по заказу начальствующих лиц – красивые истории, способные украсить собою летопись любой европейской столицы. Орел, оглядывающий с небес закладку новой крепости, а много лет спустя в тех же самых небесах парящий, как птица, Александр Федорович Можайский. Мифотворчество. Многие эти мифы, легенды и даже фантазии уже въелись в плоть и кровь нашей истории – и автор, надо признаться, далек от мысли, что его книжка радикальным образом изменит ситуацию. Кому охота верить в красивое и (прошу прощения за это слово) судьбоносное – тот верить будет и впредь. Да и создатели многих современных сочинений о петербургской старине слишком уж пренебрегают критическим взглядом на вещи, слишком часто забывают непредвзято взглянуть на прошлое и настоящее. Такова реальность. Впрочем, и сильно грустить по этому поводу автор не намерен. Почему? Да потому, что миф и легенда – это тоже интересно, это занимательно, это ярко и образно. Это краски, которых иногда недостает строгим достоверным фактам, и они по-своему хороши. Иногда, даже очень хороши. Важно только не забывать, что основная единица строения истории – это все-таки факт. Источники Алексеев Д.А., Пискарев Б.А . Тайны гибели Пушкина и Лермонтова. М., 1991. Андреева Е.А . Начало строительства Петербурга: Обеспечение работными и мастеровыми людьми в 1703–1712 г. СПб., 2006. Антонов В.В., Кобак А.В. Святыни Санкт-Петербурга. Христианская историко-церковная энциклопедия. СПб., 2003. Башуцкий А.П. Панорама Санкт-Петербурга. СПб., 1834. Беспятых Ю.Н. Петербург Петра I в иностранных описаниях. Л., 1991. Богданов А.И. Описание Санктпетербурга. СПб., 1997. Бурнашев В. Прогулка с детьми по Санкт-Петербургу и его окрестностям. СПб., 1838. Великин Б. Петербург – Москва. Из истории Октябрьской железной дороги. М., 1934. Вишенков С.А. Александр Можайский. М., 1950. Волков С.М. Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным. М., 2001. Гдалин А.Д . Памятники А. С. Пушкину. Т. 1. Ч. 1. СПб., 2001. Глезеров С.Е . Санкт-Петербург от А до Я. Исторические районы. СПб., 2006. Гончаренко В.В. Как люди научились летать. К., 1986. Горбатенко С.Б. Шведский домик Петра I // Приневье до Петербурга: Сборник научных статей. СПб., 2006. Карабчевский Н.П. Что глаза мои видели. Берлин, 1921. Кепсу С . Петербург до Петербурга. СПб., 2000. Книга Марсова или воинских дел от войск Царского Величества российских во взятии преславных фортификаций и разных местах храбрых баталий учиненных над войском Его Королевского Величества Свейского. Спб., 1766. Крылов В.Я. Александр Федорович Можайский. М., 1951. Кузнецов В.И . Тайна гибели Есенина. М., 1998. Кураев М.Н. Путешествие из Ленинграда в Санкт-Петербург: Путевые заметки. СПб., 1996. Кюстин А. де . Россия в 1839 году. М., 1996. Ленинград. Историко-географический атлас. М., 1977. Луппов С.П. История строительства Петербурга в первой четверти XVIII века. М., Л., 1957. Маркуша А.М. Первым делом самолеты… М., 1999. Мелентьев В.Д . Кутузов в Петербурге. Л., 1986. Меншиковские чтения-2006. Материалы чтений. СПб., 2006. Нежиховский Р.А . Река Нева и Невская губа. Л., 1981. Пекарский П.П. История Императорской Академии наук в Петербурге. СПб., 1870–1873. Поленов Л.Л. Крейсер «Аврора». Л., 1987. Пушкарев И.И. Описание Санкт-Петербурга и уездных городов С.-Петербургской губернии. СПб., 1839. Ротиков К.К . Другой Петербург. СПб., 1998. Рубашкин А.И . Голос Ленинграда. СПб., 2005. Санкт-Петербург. Энциклопедия. СПб., М., 2004. Словарь русских писателей XVIII в. Т. 1–2. Л.; СПб., 1988–1999. Сорокин П.Е. Археологическое изучение Троице-Петровского собора // Археологическое наследие Санкт-Петербурга. СПб., 2003. Вып. 1. Сорокин П.Е. Ландскрона, Невское устье, Ниеншанц. 700 лет поселению на Неве. СПб., 2001. Столпянский П.Н . Как возник, основался и рос Санкт-Питербурх. Пг., 1918. Топонимическая энциклопедия Санкт-Петербурга. СПб., 2003. Федюк В.П. Керенский. М., 2009. Ухналев А.Е. Мраморный дворец в Санкт-Петербурге: Век восемнадцатый. СПб., 2002. Четверикова Н.В . Домик Петра I в Петербурге // Памятники культуры. Новые открытия: Ежегодник. М., 1995. Чуев Ф.И. Ильюшин. М., 1998. Шавров В.Б. История конструкций самолетов в СССР до 1938 г. М., 1985. Шарымов А.М. Предыстория Санкт-Петербурга. 1703 год. СПб., 2004. Шведы на берегах Невы. Стокгольм, 1998. Штелин Я.Я. Подлинные анекдоты о Петре Великом, собранные Яковом Штелиным. М., 1830. Книги О.Г. Агеевой, С.Е. Глезерова, В.О. Ключевского, Н.А. Синдаловского, П.П. Филевского. Статьи Б.А. Алмазова, А.П. Аспидова, Г.А. Боровика, Д.Г. Генкина, С.Е. Глезерова, Н.В. Гречук, Е.Ю. Додолева, М. Дынникова, А. Казакова, П.Я. Канна, А.В. Кобака, Л.К. Паршина, А. Романова, О. Роменской и К. Житорчука, С. Рощиной, Г.Г. Сапуновой, И.А. Смирновой и других авторов в газетах «1 сен тября», «Ведомости», «Вечерний Петербург», «Ленинградская правда», «Новый взгляд», «Общая газета», «Петербургский дневник», «Политехник», «Российская газета», «Санкт-Петербургские ведомости», «Сегодня», «Секретные материалы 20 века», «Смена», «Совершенно секретно»; Е.В. Анисимова, Н. Гаврилкина, Л.И. Дворецкого, Б.М. Кирикова, А. Ковтуна, В.А. Коренцвита, П.А. Кротова, С. Макина, С.А. Мезина, А.С. Никольского, С.В. Семенцова, И.В. Славутинской, П.Е. Сорокина, В.Н. Суслова, А.М. Шарымова и других авторов в журналах «Аврора», «Адреса Петербурга», «Дизайн и строительство», «Железнодорожный курьер», «Инфекции и антимикробная терапия», «История Петербурга», «Итоги», «Карьера», «Конкуренция и рынок», «Костер», «Наваль», «Наука и религия», «Огонек», «Родина», «Русская жизнь», «Русский репортер». Сочинения А.Т. Аверченко, А.А. Ахматовой, И.Э. Бабеля, А.А. Блока, В.С. Высоцкого, Е.А. Долматовского, Ф.М. Достоевского, А.И. Куприна, М.Л. Матусовского, В.В. Набокова, Ю.М. Нагибина, А.П. Сумарокова, Ю.Н. Тынянова. Воспоминания А.В. Амфитеатрова, А.Н. Бенуа, Дж. Бьюкенена, Ю.Л. Давыдова, Н.П. Карабчевского, Т.П. Карсавиной, А.Н. Крылова, Ф. Миранда, Дж. Рида, Л.В. Успенского. Онлайн-публикаци и Е.А. Андреевой (www.admhmao.ru), Ю.Н. Беспятых (www.admhmao.ru), Д. Данилова (www.pravaya.ru), В.П. Юкечева (www.sibirp.ru), сайт радиостанции «Эхо Москвы». Устные консультации А.И. Белякова, В.Е. Левтова, В.С. Рахманова, А.Е. Ухналева.