Селин что, трусихой меня назвала? Возмущение поднимается по шее, до ушей, потом до самой макушки.

— Ты не смеешь меня так называть, — шиплю я на английском. — Не имеешь права. Ты меня даже не знаешь!

— Я знаю достаточно, — отвечает Селин тоже по-английски. — Знаю, что ты спасовала. — Спасовала. Я уже буквально размахиваю белым флагом.

— Спасовала? Как это я спасовала?

— Убежала.

— Что еще было в записке? — Я уже буквально кричу. Но чем больше расхожусь я, тем более холодной становится Селин.

— Мне об этом ничего не известно.

— Но что-то же тебе известно.

Она снова закуривает и обдувает меня дымом. Я отмахиваюсь.

— Селин, прошу тебя, я целый год предполагала самое худшее, а теперь думаю, что это было неправильное худшее.

Снова молчание.

— Ему, как это сказать, надо-жили…

— Надо-жили?

— Когда кожу зашивают, — она показывает на щеку.

— Наложили? Ему швы наложили?

— И лицо распухло, был синяк.

— Что произошло?

— Он отказался объяснить.

— Но почему ты вчера мне этого не сказала?

— Вчера ты не спрашивала.

Я хочу на нее разозлиться. И не только за это, но и за то, что она так стервозно себя повела в мой первый день в Париже, за то, что обвинила в трусости. Но я наконец понимаю, что дело не в Селин; дело никогда не было в ней. Это я сказала Уиллему, что влюбилась в него. Я обещала, что буду о нем заботиться. И я ушла.

Я смотрю на Селин, она со мной осторожна, как кошка со спящей собакой.

— Je suis d'esol'e [82] , — я прошу прощения. А потом достаю из сумки макарон и отдаю Селин. Малиновый, я собиралась вознаградить себя им за встречу с ней. Получается, что я нарушаю правило Бэбс, но мне почему-то кажется, что она одобрила бы.

Селин смотрит на него с подозрением, потом берет двумя пальцами, как будто он заразный. И осторожно кладет на стопку дисков.

— Так что произошло? — спрашиваю я. — Он пришел сюда избитый?

Она лишь кивает.

— Но почему?

Селин делает недовольное лицо.

— Он не захотел объяснять.

Молчание. Она опускает глаза, потом бросает взгляд на меня.

— Он открывал твой чемодан.

Что там было? Список вещей. Одежда. Сувениры. Неподписанные открытки. Багажная бирка? Нет, она отскочила в метро еще в Лондоне. Дневник? Он теперь у меня. Я поспешно достаю его из сумки, перелистываю несколько записей. Что-то про Рим и диких кошек. Вену и Дворец Шёнбрунн. Оперу в Праге. Но про меня ничего, совсем ни слова. Ни имени. Ни адреса. Ни электронной почты. Никаких координат людей, с которыми я познакомилась во время поездки. Мы даже не стали притворяться, что хотим оставаться на связи. Я сую дневник обратно в сумку. Селин смотрит на меня, сощурившись, хотя старается не показывать мне, что наблюдает.

— Он взял что-нибудь из чемодана? Нашел что-нибудь?

— Нет. Но от него пахло… — она смолкает, словно от боли.

— Как пахло?

— Ужасно, — торжественно говорит она. — Он сохранил часы. Я говорила ему оставить их. У меня дядя ювелир, я знаю, что они дорогие. Но он отказался.

Я вздыхаю.

— Селин, как мне его найти? Прошу тебя. Хоть в этом ты можешь мне помочь.

— Хоть в этом? Я тебе уже много помогла, — ее просто распирает от самодовольства. — И я не знаю, где его искать. Я не вру. — Она сурово смотрит на меня. — Я говорю тебе правду, а правда в том, что Уиллем из тех, кто приходит, как придется. Как правило, не приходит.

Хотелось бы мне сказать ей, что она неправа. Что у нас с ним все было по-другому. Но если уж его влюбленность в Селин прошла, почему я думаю, что после того одного дня он еще не отмыл мое пятно, даже если я ему и понравилась?

— Значит, тебе не повезло? С Интернетом? — спрашивает Селин.

Я начинаю собираться.

— Нет.

— Уиллем де Ройтер — распространенное имя, n’est-ce pas? [83] — говорит она. А потом — я даже не думала, что Селин на это способна — она краснеет. И я понимаю, что она тоже пыталась его найти. И тоже не смогла. И я сразу предполагаю, что я неправильно поняла и ее — если не полностью, то хотя бы в какой-то мере.

Я достаю лишнюю открытку, купленную в Париже. Пишу на ней свое имя, адрес, другие важные вещи, и отдаю Селин.

— Если снова увидишь Уиллема. Или если окажешься в Бостоне и тебе надо будет где-нибудь переночевать — или вещи оставить.

Селин берет открытку и читает. Потом бросает в ящик.

— Босс-тон. Думаю, мне Нью-Йорк интереснее, — фыркает она. Мне даже, можно сказать, лучше становится, когда к Селин возвращается ее высокомерие.

Я думаю о Ди. Он с ней справится.

— Это, наверное, тоже можно организовать.