В РУСКАПА (каждый, а особенно из «бывших», устраивался тогда на работу, чтобы выжить, где мог) нашли приют и несколько бывших офицеров из окружения Колчака. Кое-кого, как, например, Н. Пешкова, она знала еще мичманом в Гельсингфорсе.

Некоторые из «бывших», в том числе и клочаковских офицеров, жили теперь под другими именами. Их, сломанных жизнью, можно было понять. Она их понимала.

Люди одного круга, сотрудники РУСКАПА встречались, естественно, и во внеслужебной обстановке. Нередко гостями на этих чаепитиях оказывались работники английской миссии.

Все это скопом и было поставлено А. В. Тимиревой в вину при ее аресте 30 апреля 1925 года: недоносительство о «чуждых элементах», связанных, к тому же, с иностранцами, по тогдашним идеологическим меркам — сплошь шпионами и врагами.

Не упустили возможности в очередной раз ударить по самому больному. В частности, ей был задан вопрос: «Почему именно вы оказались на стороне белых?» Она ответила: «В силу моих личных отношений к адмиралу Колчаку».

Особое совещание при коллегии ОГПУ постановило: лишить Тимиреву права проживания в Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве, Одессе, Ростове-на Дону и «означенных губирниях» сроком на три года, обвинив ее в ее прошлом и в том, что «за все время Революции она продолжает иметь связь с антисоветским элементом и иностранцами, … является элементом социально опасным».

Местом жительства она выбрала Тарусу — из доступных ей мест самое близкое от Москвы, от сына.

В Тарусе она зарабатывала на хлеб вышивальщицей в кустарной артели.

… Иезуитски изобретательный в случаях, когда дело касалось укрепления его личной власти, Сталин не гнушался в способах устранения со своего пути политических противников, используя в борьбе любую возможность.

Такой очередной «возможностью» стало убийство С. М. Кирова в декабре 1934 года.

Разыграв перед страной и миром безутешную скорбь и сокрушительный гнев, Сталин объявляет: настало время для окончательного очищения жизни от всех и всяких контрреволюционных антисоветских элементов, врагов нового строя.

Под эту обтекаемую директивную формулировку можно было легко «подвести» любого человека — от последних, недовысланных в свое время предшественником неперестроившихся умников-интеллигентов, ищущих пятна на солнце, до рядового рабочего, позволившего себе критические замечания в адрес вождя и его политики в какой-нибудь очереди за хлебом.

А. В. Тимирева с ее биографией и в особенности с ее прежними судимостями (хотя на «вышку» наскрести не удавалось, и вообще ничего «такого» не удавалось доказать, но судимости были, и не одна, а это что значит? Не осознает, не признает, не перековывается — самый и есть элемент!) легко подпадала под выданное стражам порядка (вроде описания особых примет) определение «контрреволюционерка».

5 апреля 1935 года ее арестовывают в очередной раз. Обвинений не предъявляется. 7 апреля на стол следователю ложится ее заявление: «Вы, ясно, знаете подробно мою жизнь за последние 15 лет. Очевидно все же — всякая выносливость имеет свой предел, и я до него дошла вплотную. Я не испытываю ничего, кроме глубокого отвращения к жизни так, как она оборачивается ко мне сейчас. Если я не могу жить как свободный трудящийся человек своей страны, жизнь вообще цены для меня не имеет. С момента моего ареста я не ем и до тех пор, пока не узнаю непосредственных мотивов своего ареста, есть не буду».

8 апреля ее допрашивают. Цель допроса ясна: уличить во враждебности. На предложение назвать людей, которые могли бы охарактеризовать ее с положительной стороны — в смысле степени ее лояльности по отношению к советской власти — она отвечает: «Прежде… хочу сказать сама о себе. Что я имею такое, что бы могло не полностью охарактеризовать мое политическое лицо и отношение к Сов. власти?

Расхождений с Сов. властью у меня нет, контрреволюционной агитацией я не занимаюсь, но я не могу согласиться с проводимой карательной политикой… всякие аресты, суды, приговоры я воспринимаю болезненно, считаю жестокостью к людям, и они в практике… часто не вызываются необходимостью… Это мое болезненное отношение ко всяким репрессиям, не исключая и применяемых ко мне, основного моего отношения к Сов. власти не меняет».

«Урожай» в смысле весомости показаний (для следствия и надзирающих за ним парторганов) никакой. Но команда есть команда, ее надо выполнять — «во избежание»… К тому же «у нас ни за что не садят!» Снова перетряхивается ее биография, личное дело, прошлая жизнь — и ей предъявляется обвинение в сокрытии фактов арестов (такое не скроешь, все записано в деле, но тут никто ничего не думает уточнять), «фактов» своего отношения к Колчаку (вот уж чего никогда не скрывала! Но ведь когда «надо» — можно и не увидеть написанного черным по белому) и, наконец, — утаивание всего этого при получении паспорта в 1933 году.

(Паспорт, в связи с решением правительства о паспортной системе, был выдан ей в марте 1933 года в 8 отделении милиции г. Москвы. Выдавший паспорт сотрудник милиции В. Н. Алтайский, выслушав положенную ее исповедь о том, «кто она и откуда», решил: за одни и те же грехи — половина из которых весьма спора — гнобить человека до бесконечности нельзя. И, зная о «пятнах» в ее прошлом, паспорт все-таки выдал. Вызвав к жизни «дело» теперь уже на самого себя).

…Ей присуждают 5 лет заключения в исправительно-трудовых лагерях за то, что «будучи враждебно настроенной к сов. власти, в прошлом являлась «женой» Колчака, находилась с ним весь период активной борьбы Колчака против сов. власти при последнем до самого последнего времени, т. е. до его расстрела. Находясь при Колачаке, Книпер была в полном курсе переговоров Колчака с англичанами и всей последующей деятельности колчаковщины. На данный период не разделяя политики сов. власти по отдельным вопросам, проявляла свою враждебность и озлобленность по отношению к существующему строю».