Театры открывались в три и закрывались в сумерках. Свободных мест не было. На круглых зеленых тумбах города висели афиши двадцати различных пьес. Во «Вьё Коломбье» давали пьесу Жана Поля Сартра «Нет выхода». В нескольких кварталах от театра, укрывшись в мансарде, ее автор писал памфлеты для Сопротивления.

Но над всем господствовало одно священнодействие, которое каждый вечер того памятного лета 1944 года удерживало парижан дома. В течение короткого получаса, когда загорался неровный электрический свет, прижав ухо к радиоприемнику и затаив дыхание, весь город вслушивался сквозь потрескивание радиопомех, создаваемых немецкими глушителями, в запретные сообщения Би-би-си. В тот вечер 3 августа 1944 года, когда Париж купался в лучах неповторимого по своей красоте заката, жители города впервые узнали о событии, которое вскоре станет для них страшным кошмаром.

Той ночью горела Варшава. В то время, как ее русские освободители остановились на расстоянии лишь короткого перехода от ворот города, немецкий гарнизон жестоко подавлял преждевременно начавшееся восстание. Когда немцы закончили свое дело, 200 тысяч поляков были мертвы, а Варшава представляла собой груду обгоревших камней.

Выглянув в тот вечер в окно, любой парижанин мог наблюдать одно из чудес войны: Париж был невредим. Нотр-Дам, Сент-Шапель, Лувр, Сакре-Кёр, Триумфальная арка — все неповторимые памятники, сделавшие этот город маяком для цивилизованного человека, оставались в целости на протяжении пяти лет самой разрушительной из всех войн. Теперь, наконец-то, приближался час освобождения Парижа. Рок, по воле которого Варшава в тот августовский вечер превратилась в руины, рок, который до сих пор щадил Париж, вскоре нависнет и над этим красивейшим городом мира.

Париж был осью, вокруг которой вращалась вся Франция. В этом городе сходились все крупнейшие дороги и железные магистрали Франции. Он был сердцем, которое управляло всей Францией. Три с половиной миллиона его жителей, миллионы людей во всем мире думали, возможно, только о сохранности сокровищ, которые сберегались для цивилизованного человечества. Для других людей, находившихся в ту ночь за тысячи миль от Парижа, он представлял собой нечто иное. Для них Париж стал объектом.

Для американца, который впоследствии освободит этот город, Париж был дилеммой. Генерал Дуайт Д. Эйзенхауэр, располагавшийся в командном фургоне, укрытом в промокшей от дождя рощице в двух милях от Гранвиля на нормандском побережье, наконец принял скрепя сердце решение, может быть, наиболее важное из всех его решений со дня «Д» [5] . Он отложит освобождение Парижа на как можно более позднее время. Он окружит и обойдет город. Париж, полагал верховный главнокомандующий союзных войск, будет освобожден не ранее, чем месяца через два, во всяком случае, не ранее середины сентября.

Это решение было для Эйзенхауэра нелегким. Он понимал не хуже других, какое огромное эмоциональное воздействие оказало бы освобождение Парижа на французов, на его собственные войска да и на весь мир. Он чувствовал напряженное нетерпение населения города и генерала Шарля де Голля, властного лидера Свободной Франции. Но для Эйзенхауэра конкретные военные аргументы, изложенные в 24-страничном докладе, лежавшем на его столе, значили больше, чем вся магия, заключавшаяся в слове «Париж». На голубой картонной папке было написано: «Совершенно секретно. Действия после операции «Нептун». Раздел II — Форсирование Сены и захват Парижа». Доклад поступил из отдела оперативного планирования ШВКСЭС [6] , состоящего из трех человек, дававших рекомендации, на которых командующий основывал свои стратегические решения.

Эйзенхауэр был убежден, что «за Париж немцы будут сражаться упорно». По его мнению, «это диктовалось всеми стратегическими и географическими факторами». Исследование, подготовленное отделом планирования, подтверждало его собственные выводы. Именно этого сражения он хотел избежать.

Доклад предупреждал, что, если немцы будут удерживать Париж значительными силами, ликвидация их потребует «затяжных и тяжелых уличных боев, подобных сталинградским», боев, которые могут завершиться «уничтожением французской столицы».

Эйзенхауэр не мог допустить, чтобы с Парижем произошло такое. Кроме того, он не хотел, чтобы его бронетанковые войска, свободно катившие сейчас по Франции, были втянуты в чреватые неоправданными потерями городские сражения.

Помимо всего прочего была еще одна, главная причина, которая, по мысли Эйзенхауэра, более чем какая-либо другая оправдывала его решение. Она была суммирована всего в одном абзаце представленного ему доклада.

«Если Париж будет взят сейчас, — говорилось в нем, — это может серьезно подорвать боеспособность наших войск». И далее: «Захват Парижа повлечет за собой обязательства перед гражданским населением, что равносильно снабжению восьми действующих дивизий».

Иными словами, захват Парижа означал для Эйзенхауэра риск осушить топливные баки почти четвертой части тех 37 дивизий, которые он уже высадил во Франции. На такой риск он никогда бы не пошел. Бензин в то лето был для него самой большой драгоценностью на свете. «Я испытывал боль всякий раз, когда вынужден был уступить хотя бы один галлон», — скажет он позднее. Париж стоил бы ему тысяч таких галлонов.

Материальные потери были бы вызваны не захватом города, а снабжением его продуктами и всем прочим после освобождения. «Потребности Парижа только в продуктах и медикаментах составят 75 тысяч тонн на первые два месяца, и, вероятно, для удовлетворения нужд коммунального хозяйства потребуется дополнительно 1500 тонн угля в день», — говорилось в докладе штаба Верховного командования. Учитывая, что в качестве портов могли использоваться только Шербур и места высадки на побережье, что французские железные дороги разрушены, каждую тонну из вышеперечисленного пришлось бы доставлять из Нормандии в Париж грузовиками — 416 миль в оба конца. Уклоняться от такого обязательства (и от освобождения Парижа) «как можно дольше» — таков был совет из отдела планирования.