– Давай, дочка, – она пододвинула наполненный стакан Миле. – За упокой души мятежной…

Мила смотрела на обезображенные шрамами тела и лица, на гниющие лохмотья, но видела лишь вереницу смертей – чудовищных, нелепых, жестоких, трагичных. Необратимых. И, поняв, что не будет, никогда уже не будет у ее мятежной души никакого упокоя, Мила схватила стакан дрожащей рукой, глоток за глотком влив в оледеневшее нутро обжигающую жидкость. Горькую, как несправедливая обида. Соленую, как слезы.

Запрокинув голову, Мила завыла, обреченно, точно попавшая в капкан волчица. Печально подперев голову кулаком, запела старушка-соседка. Следом за ней, пьяно раскачиваясь в такт движению поезда, заголосили остальные.

Мила выла на одной высокой ноте, самозабвенно, захлебываясь от жалости к себе.

Сквозь щели в потолке бесстрастно мерцало плывущее над головой звездное небо.

Московский троллейбус

Над Москвой светило солнце.

Впрочем, если этот факт кому-то внушает оптимизм, вызывая в воображении картины могучего Ярилы в голубом небе, радостных людей в светлых одеждах и, может, даже плавные обрядовые танцы, то такого мечтателя необходимо скорее поправить. Московское солнце осенью представляет собой бледное, размытое водянистым туманом пятно на таком же бледном и мокром небе. А вместо хоровода здесь вернее увидишь бегущих гуськом москвичей, сутуло втянувших головы в плечи.

Так думал Николай Петрович, тоже торопившийся к остановке троллейбуса на Маршала Жукова – туда, где когда-то со всех сторон был пустырь, а за последнее десятилетие выросли жилые башни, гордо выпячивающие архитектурные просчеты, которые было принято выдавать за «изюминку», а то и вовсе за творческую находку окрыленного дорогим проектом дизайнера.

Спешил Николай Петрович скорее по привычке и за компанию с остальными, потому что на работу он еще не опаздывал. Но сидеть дома лишние сорок минут у него тоже никакой причины не было: кофе он выпил, бутерброд и чашку сладкой овсянки съел; новости смотреть оказалось совершенно невозможно, так как мама бегала туда-сюда от ванной до косметического столика и пыталась рассказать, с кем из подруг она сегодня встречается. Николай Петрович не осуждал мамину страсть к самоукрашению, хотя нравились ему девушки с более натуральной внешностью, как Наталья Игоревна из отдела закупок. И не то чтобы он пренебрежительно относился к маминой личной жизни, но она уже ввела его в курс дела накануне, поэтому Николай Петрович счел за благо поскорее попрощаться и побежать проторенным путем к подземному переходу.

Троллейбус подошел быстро, чем даже обидел Николая Петровича. «Когда надо – ни за что не приедет», – раздраженно подумал он и обнаружил, что забыл дома проездной. Раздражение его тотчас же усилилось, но возвращаться из-за такой мелочи он не собирался, поэтому выудил из кармана сотенную и купил у водителя билет на девяносто минут. Приложив карточку к непрозрачному темному кругу, Николай Петрович прошел в салон и сел на свободное место.

Мысли его, замедлившиеся от равномерного покачивания троллейбуса, текли важно и бессмысленно, как речи политиков. Читать не хотелось; скользя взглядом по ярким, распихивающим друг друга вывескам, он вдруг вспомнил детство и школу, вспомнил старые троллейбусы и разорванные дерматиновые сиденья, из которых он вытаскивал клочья ваты, пока ехал на частные занятия по английскому. Училка – как ее звали? хотя он никогда этого не знал – пугливо дергала головой, как мелкая птаха, словно опасаясь, что очередной ученик озвереет от неправильных глаголов и сожрет ее со всеми потрохами. Ей не хватало мужества заставить кого-нибудь зубрить правила, но она была доброй и забавной. Николай Петрович вспомнил, что она просила не выбрасывать оставшийся после проезда билетик. Усевшись за стол в пыльной от бархатных штор комнате, он доставал смятый бумажный клочок и отдавал ей. Птица учила его детской считалке: надо было сложить три цифры номера и разделить полученное число на семь. Если делилось без остатка, это значило – к удаче, а если нет, надо было прочитать наизусть стишок: «Единица – слезы, двойка – смех…» Что там дальше? Николай Петрович понял, что подзабыл, и обиженно засопел. Рановато ему еще жаловаться на память!

– Три – к письму, четыре – друг для всех, – пробормотал он под нос.

Как давно он перестал искать вокруг эти маленькие намеки, невнятные шепотки, тайные знаки, ведущие внимательных правильной дорогой? Когда забыл, что нельзя наступать на трещины в асфальте и заглядывать под кровать ночью? В каком возрасте разучился смотреть на черных кошек? Так и с билетиками: ведь он уже миллион лет не считал, сколько там получается в остатке. Может, пора начать? Что судьба приготовила для него сегодня?

Николай Петрович перевернул билетик и вздрогнул.

«Сколько здесь цифр? Не меньше десяти. Без калькулятора я это не сложу, не говоря о том, чтобы разделить!»

Но номер на билете чем-то манил Николая Петровича. Присмотревшись получше, он понял: в конце разномастного ряда гордо выгибали шеи три «семерки».

«А зачем складывать все? – Решение казалось простым и логичным. – Последние три цифры, – Николай Петрович захихикал, радуясь своей изобретательности. – Двадцать один делится на семь без остатка! Билет счастливый! Значит, его надо… съесть!»

Точно, счастливый билетик полагалось скатать в маленький шарик и проглотить. По школе ходили анекдоты про везунчиков, которые, выполнив ритуал, сразу попадали в загребущие лапы контролеров, но это никого не останавливало. Правда, билеты тогда были крохотными и печатались на тонкой бумаге. Николай Петрович с сомнением посмотрел на прямоугольную голубую карточку. Она тянула на целый обед: невкусный и картонный, но зато с чипом внутри.

Но, вообще, взрослый серьезный человек, ведущий специалист по логистике и претендент на должность заведующего отделом, не стал бы есть билетики.