– Но, дорогая Флора, почему же ваша восторженная преданность изгнанной династии несовместима с моим счастьем?

– Потому что вы ищете или должны были бы искать в предмете вашей привязанности такое сердце, для которого высшей радостью было бы заботиться о вашем счастье и отплачивать за ваши чувства романтической привязанностью. Человеку с менее обостренной чувствительностью и с менее восторженно-нежным складом Флора Мак-Ивор могла бы, возможно, доставить душевное удовлетворение, если не счастье; ибо, раз произнеся невозвратимые клятвы, она никогда бы не отступила от своего долга.

– Но почему, почему, мисс Мак-Ивор, вы считаете себя более драгоценным сокровищем для человека, менее способного любить вас и восхищаться вами, чем я?

– Да потому, что чувства наши были бы более согласны, а ею более притупленная чувствительность не потребовала бы от меня тех ответных восторгов, которых я не в состоянии испытать. Но вы, мистер Уэверли, все время обращались бы к той картине семейного счастья, которую способно нарисовать ваше воображение, и все то, что не доходило бы до вашей идеальной мерки, истолковывали бы как холодность и безразличие, считая, что моя восторженная преданность делу королевской семьи обкрадывает вас в тех чувствах, которых вы вправе были бы ожидать от жены.

– Другими словами, мисс Мак-Ивор; вы не можете полюбить меня? – произнес Эдуард упавшим голосом.

– Я могла бы уважать вас, мистер Уэверли, столько же, а может быть, даже и больше любого из людей, которых я когда-либо знала, но полюбить вас так, как вы этого заслуживаете, я не могу. О, ради вас самих, не стремитесь к такому рискованному опыту! Женщина, на которой вы женитесь, должна иметь пристрастия и мнения, которые будут слепком с ваших, интересоваться тем же, чем и вы; сливаться с вами в своих желаниях, чувствах, надеждах и опасениях; усиливать прелесть ваших удовольствий, делить ваши печали и подбадривать вас в грустные минуты.

– Но почему, мисс Мак-Ивор, вы, которая можете так хорошо изобразить счастливый союз, почему не хотите вы стать такой женой, какую вы описываете?

– Неужели вы меня до сих пор не поняли? – ответила Флора. – Разве я не объяснила вам, что все мои заветные чувства поглощены ожиданием события, над которым я не имею другой власти, кроме силы моих горячих молитв?

– А не могло бы согласие ваше, – сказал Уэверли, слишком увлеченный своей целью, чтобы отдавать себе отчет в том, что он говорит, – способствовать тому делу, которому вы себя посвятили? Моя семья богата и влиятельна, в принципе сочувствует династии Стюартов и при благоприятных обстоятельствах…

– Благоприятные обстоятельства, – повторила Флора с некоторым презрением.

– Сочувствует в принципе! Неужели такая вялая преданность приносит вам честь или приятна вашему законному государю? Вы знаете мои чувства, посудите же сами, как мучительно было бы мне занимать место в семье, где права, которые я почитаю священными, подвергались бы холодному обсуждению и признавались бы заслуживающими поддержки лишь тогда, когда они могли бы обойтись для своего торжества и без нее!

– Ваши сомнения, – быстро ответил Уэверли, – несправедливы в том, что касается меня. Делу, которое я буду отстаивать, я буду служить, несмотря ни на какие опасности, с не меньшей отвагой, чем самый смелый из тех, кто поднял за него меч.

– В этом, – ответила Флора, – я ни минуты не сомневалась, но вы должны в первую очередь руководствоваться собственным здравым смыслом и рассудком, а не пристрастием, возникшим, вероятно, только потому, что вы встретились с молодой женщиной, ничем особенно не примечательной, в уединенной и романтической обстановке. Пусть ваше участие в этой великой и опасной драме зиждется на твердом убеждении, а не на скороспелом и, вероятно, мимолетном чувстве.

Уэверли хотел было ответить, но не мог ничего выговорить. Все чувства, высказанные Флорой, лишь оправдывали силу его привязанности к ней; даже ее преданность изгнанному королю, хоть и носила необузданно восторженный характер, была самозабвенна и благородна. Ей претило использовать какие-либо окольные средства для поддержания дела, которому она себя посвятила.

Некоторое время они молча шли по тропинке. Наконец Флора заговорила снова:

– Еще одно слово, мистер Уэверли, и мы никогда больше не вернемся к этой теме; и простите мою смелость, если это слово будет похоже на совет. Мой брат Фергюс очень хотел бы, чтобы вы стали участником его нынешнего предприятия. Но не идите на это. Одним своим участием вы не могли бы способствовать его успеху, а если богу угодно будет, чтобы брат мой пал, вы неизбежно падете вместе с ним. Ваше доброе имя будет навсегда запятнано этим шагом. Прошу вас, вернитесь к себе на родину, и, когда вы открыто порвете со всем, что связывает вас с узурпаторским правительством, я надеюсь, вы найдете основания и возможности с пользой послужить вашему несправедливо поруганному государю и выступить вперед, подобно вашим доблестным предкам, во главе своих естественных последователей и приверженцев, достойным представителем дома Уэверли.

– А если бы мне посчастливилось отличиться в таком предприятии, мог бы я надеяться?..

– Простите, что перебиваю вас, – сказала Флора. – Только настоящее принадлежит нам, и все, что я могла сделать, это чистосердечно объяснить вам мои теперешние чувства; как они могут измениться под влиянием цепи событий, настолько благоприятствующих нашему делу, что я не смею на них надеяться, было бы праздно гадать. Будьте лишь уверены, что ни о чьей чести и ни о чьем счастье, кроме чести и счастья брата, я не буду так искренне молиться, как о ваших.