Она сжала кулаки так сильно, что заныли пальцы. Нет, она не могла себе представить такого, не могла представить пустоты, которая образовалась бы в ее жизни, если бы она не знала Джона даже последние пять месяцев, а не то, что два года. Несправедливость такого сравнения потрясла ее.

— Это не одно и то же! — воскликнула она. — Ты лишился воспоминаний об ужасах, боли, смерти и пролитой крови.

— Когда я был с тобой, это тоже было ужасно?

Кровь отлила от ее лица, во рту стало сухо как в пустыне. Да, это был ужасно, но еще это было прекрасно. Но если она станет помогать ему вспомнить это, он может вспомнить и многие другие вещи и усомниться в том, что она является матерью Джона.

— Ты не понимаешь моей одержимости прошлым, Мерси. Я знаю, ты считаешь, что я должен довольствоваться тем, что имею сейчас. Я и довольствуюсь. Но какая-то часть меня, все никак не может смириться с тем, что утрачено происходившее в течение тех двух лет. Я стану рыцарем. Люди начнут расспрашивать меня о том, что я сделал, о моем геройстве… о служении Родине, черт возьми! Что мне им отвечать? Признаться, что ничего не помню? Что воспоминания уплыли от меня куда-то далеко, так далеко, что мне до них не добраться?

— Почему ты не пришел ко мне? Почему не пришел ко мне и не объяснил все это раньше?

— Чтобы на тебя свалить этот груз? Просить тебя воскресить то, из-за чего тебе по ночам снятся кошмары? — Он покачал головой. — Я не могу обрекать тебя на такую муку.

— И ты просто притворялся, что больше не думаешь о прошлом?

— Я не притворялся. Я просто перестал это обсуждать. Я добыл список имен тех, кто служил в моем полку, и написал им. Мол, пишу книгу о наших товарищах, и мне нужны любые подробности. Но выяснилось, что большинство моих однополчан погибло. Не помнить их — предательство.

Оказывается, она не понимала, как сильно он страдал оттого, что не мог вспомнить. Но что, если в бумагах, разложенных на его столе, содержатся рассказы не только о его героизме на поле боя? Что, если там описывается происходившее в Ускюдаре и упоминаются сестры милосердия? Что, если там названо «то самое» имя, и эта искорка разожжет пламя его воспоминаний? Неужели ее эгоизм толкнул его на эти поиски?

— Не важно, сколько рассказов ты прочитаешь, ты все равно не ощутишь того, что пережил на войне. Ты не узнаешь, дрожал ли, идя в атаку, падал ли на колени, выворачивало ли тебя наизнанку после боя. Ты не сможешь снова почувствовать боевого запала и страха, который приходит потом, когда все кончено. Ты не воссоздашь то, через что прошел. По-моему, глупо на это рассчитывать.

— Ты считаешь меня глупцом, — ледяным тоном процедил он. Каждое слово было проникнуто сдерживаемым гневом.

— Мне кажется, ты должен принять это. Королева посчитала тебя достойным такой чести, следовательно, так оно и есть.

Он недобро рассмеялся.

— Да ты не услышала ни одного моего слова! — Он вскочил со стула, яростно сверкая глазами. — Тебе не понять. Ты думаешь, это мелочи. Тебе кажется, что я одержим. Быть может, ты считаешь меня сумасшедшим. Возможно, я и впрямь сошел с ума, потому что я отдал бы руку на отсечение, лишь бы вспомнить те два вычеркнутых из моей жизни года.

Она вскинула голову.

— Ты прав. Ты не знаешь того человека, каким был в Крыму. Потому что тот человек сделал все, чтобы не потерять руку. Он спорил с врачами, он угрожал расправиться с любым, кто на нее посягнет. Он сумел убедить их, что рука у него работает и что ее можно спасти. А знаешь, почему он это сделал? — Она шагнула к нему. — Потому что не хотел, чтобы его люди шли в бой без него. Когда они готовы были сдаться и умереть, он воодушевлял их, и они снова шли сражаться. А те, кому уже не суждено было подняться с койки, рядом с теми он оставался, пока они сражались со смертью, и даже на последнем издыхании благодаря ему, они чувствовали себя победителями. Вот какого человека я полюбила. Сына этого человека я, прижимая к груди, клялась никогда не бросать. Тебе не нужны воспоминания, чтобы быть им, потому что он — это ты.

Она заставила его почувствовать себя маленьким, жалким, пристыженным. Пока он, ошеломленный, молчал, она вышла из библиотеки, величественная в своем гневе. Ему хотелось броситься за ней, затащить обратно в комнату, смести ненужный мусор со стола, уложить на него самую дорогую для него женщину и поговорить с ней по-своему.

Позволить ей поговорить с ним по-своему.

Но вместо этого он упал на стул, дрожащей рукой взял одно из писем и стал читать слова, которые утратили какой-либо смысл, потому что сказанное ею сделало их совершенно не важными. Почему, ну почему он не может просто взять и выбросить все это из головы? И каждый раз, когда он думает, что сделал это, душевное беспокойство обрушивается на него с новой силой, заставляя искать ответы.

Он долго смотрел на чернильные закорючки. Она была права. В письмах он не нашел ответов. Они находились внутри него, были надежно заперты там, возможно, даже навечно. Все опасности остались в Крыму. То, чего он не мог вспомнить, не могло причинить ему вреда здесь. А вот его одержимость может отвратить от него жену.

И это будет трагедией. Это будет невыносимо. Это будет в тысячу раз хуже пустой дыры в отдаленном закутке разума.

Он поймал, уловил краем глаза какое-то движение. Что-то происходило за окном. Отодвинув стул, он встал и прошел в эркер, выходящий окнами на сад.