Проповедник поднимал указующий перст, словно в подтверждение своих слов ссылался на высший авторитет.

– Толкует суру Корана. Говорит, что Аллах сотворил мир справедливым, и быть справедливым – значит исполнять волю Аллаха.

Проповедник прикладывал руку к сердцу, возводил ввысь глаза, словно призывал в свидетели высший, витающий в небесах разум.

– А теперь о чем говорит?

– Говорит, что мусульманин должен быть очень внимателен. Должен внимательно исследовать все события, чтобы отличить добрые дела от злых.

Имам простирал руки к тем, кто внимал его проповеди. То ладонями вниз, словно заслонял их головы сберегающим покровом. То ладонями вверх, будто призывал людей оторваться от земных забот и сует и возвыситься до небес. То гневно вонзал пальцы, будто хотел пронзить заблудших и грешных.

– А теперь что говорит?

– Говорит, что нельзя совершать убийство. Нельзя слушать тех, кто зовет убивать людей. Говорит, что те, кто расстрелял заложников в Хомсе, это не мусульмане, а слуги шайтана.

Лемехов видел, как жадно внимают имаму, каким доверием светятся лица. Женщины у стены, не имея возможности приблизиться к проповеднику, тянулись к нему, похожие на птиц, готовых взлететь.

Лемехов увидел в толпе темнолицего человека в вязаной шапочке. Тот был выше остальных, словно привстал на носки, чтобы лучше внимать вещей проповеди. Из глаз его лилось фиолетовое пламя, и он хотел этим пламенем дотянуться до белой чалмы, седой бороды, воздетых рук.

– Нам нужно идти, – произнес Али. – Вас ждут в резиденции президента.

Они направились к выходу, где им предстояло отыскать свою обувь.

– Вам понравилась мечеть? – спросил Али.

Лемехов услышал хрустящий удар. Тупой толчок в спину. Волну горячего ветра. Мгновенье тишины, словно был выпит весь воздух, и затем – стенающий вопль, крик ужаса, жалобный визг. Этот вопль и визг расшвыривали толпу, гнали ее прочь от кафедры, сметали ее в разные углы мечети. В открывшейся пустоте на тлеющем ковре веером лежали растерзанные люди. Одни недвижно среди дымных огоньков. Другие шевелились, ползли. Кафедра криво осела, и с нее свешивался имам, без рук, с лысой, потерявшей чалму головой, висящей на красных нитях.

Лемехов, оглушенный, сквозь едкую гарь смотрел, как мечутся люди. Как женщины подхватывают детей. Как давится у выхода слепая толпа. На горящем ковре отдельно от убитых и раненых, на обрубке шеи, как на подставке, стояла чернолицая носатая голова в вязаной шапочке. Глаза у головы были открыты, и казалось, из них продолжают полыхать два фиолетовых факела.

Потрясенный, Лемехов вернулся в «Шам-отель». Охрана виновато, с повышенным рвением, вела его через холл, к лифту, по коридору, к номеру. Али проводил его до дверей и печально сказал:

– Еще недавно Дамаск был самым спокойным, красивым городом на Ближнем Востоке. А теперь он может разделить судьбу Багдада и Триполи. Я жду вас, Евгений Константинович, через полчаса в холле.

Лемехов встал под горячий душ, смывая с себя гарь, едкую окалину, каменную пыль. Смерть прошла рядом с ним, пылая фиолетовыми глазами, босоногая, в просторной накидке. Белая ткань свилась в завиток у его лица, и он почувствовал, как пахнул на него ветерок смерти.

«У сиреневой опушки, в малахитовой воде» – вспомнились стихи отца. Уже из других миров отец предупреждал его об опасности.

Он сменил рубашку, надел свежий костюм и предстал перед Али, спокойный, дружелюбный, почти веселый.

– Президенту доложили о взрыве. Он обеспокоен вашей безопасностью.

– Сегодня весь сирийский народ лишен безопасности, – сказал Лемехов.

– Вы правы, – ответил Али, и глаза его горестно заблестели.

Лемехов подумал, что этот деликатный сириец промелькнет перед ним как тень, и его жизнь и печаль так и останутся неразгаданными. Забудутся среди других, бесчисленных печалей.

Они промчались по многолюдным улицам, пробиваясь сквозь скопления машин. Въезд в резиденцию президента был перегорожен бетонными плитами. У ворот стояли автоматчики. Другие, зоркие, с бегающими глазами, заглядывали в машину, о чем-то говорили с Али. Провожали Лемехова до парадных дверей, передавая следующей череде охранников. Среди них, суровых и напряженных, выделялись улыбающиеся чиновники службы протокола.

Встреча с президентом Башаром Асадом состоялась в зале, уставленном золоченой мебелью. Они сидели в креслах под государственным флагом Сирии. На стене висел портрет отца нынешнего президента. Хафес Асад смотрел на сына, словно сострадал ему и винился. Передал в управление сыну благоденствующую страну, которая уже была заминирована чудовищной злобой и ненавистью. Теперь эта злоба и ненависть нахлынули на сына, готовые его поглотить.