Фотографировал он лучше нее, поэтому сам почти не снимался, и они потратили четыре пленки на тридцать шесть кадров. Он часто думал, что, когда вернется в город, выложит снимками пол, и у них снова будет один день моря. Вот она просыпается, лежит, улыбаясь ему – выходит из дома – останавливается у дерева, накинув на плечи свитер, потому что утром еще прохладно – сидит на корточках, разглядывая чайку, которая осторожно подбирается к куску хлеба, оставленному кем-то на пляже – стоит в море, подняв плечи, словно просит о чем-то у неба – глядит во тьму. Эту, последнюю фотографию, он снял ночью, когда не было даже луны. Они вышли на пляж – позади горели огни санатория, а перед ними было еще несколько метров песка и едва слышное темное море, которого они, впрочем, не видели. Страшно, сказала она, и даже вспышка фотоаппарата ничего не изменила, только осветила на миг ее, словно она была во тьме, и только во тьме, и не было ни моря, ни песка, только она да отсутствующий свет. Им показалось, что море вот-вот начнет наступать, и они не заметят, как вода покроет всю землю, – поэтому они пошли прочь от моря, держась за руки, и он понял, что сдерживает себя, чтобы не побежать.

Ну, а в остальном все было прекрасно. Они хорошо ели и даже готовили себе еду в кастрюле, варили ее электрическим кипятильником, а на рынке, куда надо было идти два километра от базы, он покупал пиво «Золотой фазан». Когда мужчина ловил слишком много креветок, то они делились ими с соседями – молодой семьей с двумя детьми. После того как пошли дожди, семья уехала, оставив им несколько мелких, но очень сладких арбузов, и, прощаясь, он подумал, что где-то видел этого молодого парня, уже обзаведшегося женой, детьми и машиной. Но передумал спрашивать.

Они пошли на пляж, а когда вернулись – обнялись. Каждый почувствовал песчинки на коже другого: посмотрев ей в глаза, он почему-то подумал, что у нее испуганный взгляд, но это, конечно, было не так.

Курортные романы…. Фу, как банально и предсказуемо, сколько об этом написано и сколько историй рассказано в мужских компаниях за бутылкой вина, или, того хуже, за пивом с водкой в пропорции три к одному.

Покрасневшие лица, потные лбы, бледные, кривые улыбки, прыгающие губы, споры, гогот и похлопывание по плечу. Или мертвая тишина, только захлебывающийся от счастья быть услышанным голос солиста, героя на несколько минут. Разные рассказывают истории о курортных романах. И я участвовал в пьяных мальчишниках, и я рассказывал и слушал, балдея, ржал, как конь. Все бывало. Сауны или закутки на десяток человек в ресторанах – штука, знаете, такая…, к откровенности располагающая, когда выпьешь под хорошую закуску, да и без нее тоже. Но не все рассказывают и по пьяни, у всех есть тайны. У кого – боль сердечная, у кого – грех, у кого – ни то, ни се.

Есть тайна и у меня. Эта история – живая, она не окаменела в слоях моей памяти, она наверху и всегда там останется. Мало того, мне иногда кажется, что она будет иметь продолжение. Но это только кажется, продолжения не случится, знаю. Воспоминания о тех днях я смакую уже не один год, осторожно, почти с трепетом зажигая словно свечи, строго отмеренные кусочки памяти. Так пьют хорошее вино, так читают хорошую книгу, поглядывая, сколько еще осталось. Думается мне, что вспоминаю я о любви и даже в этом почти не сомневаюсь, потому что нет у любви законов и правил, она может быть взглядом, словом, прикосновением, может длиться год, день, минуту даже. И ничем не хуже той, которая длится всю жизнь, хотя такой и не бывает, по-моему.

Та моя любовь случилась на благословенном юге, у океана, в ленивом томлении отпускного времени, когда следует отбросить любые мысли и делать только то, что хочется.

Курорт был запредельно дорогим, от этого – почти безлюдным. Закаты казались предсмертными, – они разгорались и затухали в минуты, а потом наступала темнота и тишина, которую трудно ощутить живущим.

Я, молодящийся сорокалетний мужчина, никому не позволял называть себя Владиславом Алексеевичем, ото всех требовал, чтобы называли по имени – Влад. Модный московский продюсер, я вкладывал деньги в тупых как крольчихи смазливых девиц с периферии, дабы привести их в товарный, то есть сколько-нибудь столичный, вид. Они ненадолго становились с моей помощью модными попсовыми верещалками, после чего я цинично извлекал из них вложенные деньги с прицепленными богатыми процентами. Зажженные мною звезды гасли быстро, но приносили два-три урожая в сезон, что для средней полосы неплохо. То, что я занимался в те времена конкретной фигней, нимало меня не смущало. Я мог позволить себе все.

Она звалась Патриция, была замужней степенной англичанкой, немного за тридцать, в том самом возрасте, когда женщина определилась в желаниях, а значит, научилась говорить милые глупости только к месту и смирять порывы. Она была невысокого роста, худощава, не слишком красива; нос с горбинкой, очень белая, покрытая неяркими веснушками кожа, светлые, с подкрашенными корнями, волосы. Глаза выразительные, хотя и неяркие, в них отражалась скука и некоторое высокомерие, а скорее – белесое небо Англии, сквозные ее ветра и неистребимая гордость древнейшей метрополии.

При ней был и муж, рыжий ирландец с унылым, длинным носом. Патриция снисходила до разговора с ним, когда он, благоухая особым ирландским потом, возвращался с теннисного корта, где проводил большую часть времени. Звали его Шон, на людях он не проявлял к жене никакого интереса, постоянно вертя по сторонам головой и глядя куда угодно, только не на нее. Вставал очень рано, смешно подкидывая колени, совершал часовую пробежку, принимал спа-процедуры и уходил до вечера играть в теннис. Около семи он отыскивал Патрицию, ритуально целовал ее в щеку и уезжал в город. Оставался там до полуночи, а то и позже, поскольку неведомо как сумел отыскать на окраине настоящий британский паб, где быстренько обзавелся друзьями, так же ценящими мужскую солидарность.