Лучшее времяпрепровождение в Берлине – это бродить, заходя, конечно, в музеи, от западноберлинского Шарлоттенбурга до восточноберлинского знаменитого Острова Музеев. Музеи – это хорошо. Но это не главное. Как, впрочем, и рестораны с магазинами. Неделя Терапийных бродилок по Берлину принесли мне невероятный душевный покой, психологический комфорт, и физическое здоровье.

В Берлине трудно потеряться. Тут все упирается либо в Кайзерштрассе, либо в Курфюрстендамм, либо во Фридрихштрассе, либо в Унтер-дер-Линден, либо в Александерплац. А если вдруг случится приступ топографического кретинизма – равнение на Телеспаржу.

Я прожил в Берлине неделю. Утром я кормил пираний парной индюшатиной. У пираний были очень добрые и политкорректные лица с вежливой улыбкой. Целый день эти твари почти недвижно живут в воде и улыбаются. Когда же им дают корм, аквариум на несколько мгновений превращается в катафалк с шаровыми молниями.

Мою парную индюшатину пираньи уничтожали за несколько секунд. И снова – вежливая и добрая улыбка милых рыбок, как бы говорящая: «Данке. Даст ист шмект».

Мне показалось, что этот аквариум является эмблемой западного мира. Но я на этом ни в коем случае не настаиваю.

После пираний я бежал за пивком для Йенса в местный минимаркет. Продавщица, похожая на Федора Емельяненко, понимающе улыбалась и говорила что-то типа: «Русишь моргай бир». И мне было каждый раз немного стыдно за мой народ.

Потом до вечера я гулял по Берлину.

Я исходил Берлин, почтительно равняясь на Телеспаржу, во все концы. И еще раз очень полюбил этот город, его горластых турецких эмигрантов, оптимистичных пенсионерок с кровавоокими шпицами, розовощеких юных немок, пышущих моральной устойчивостью в сочетании с инстинктом деторождения.

Я люблю тебя, Берлин.

В день моего отъезда, утром, Йенс сказал мне:

– Все-таки вы, русские, страшные бездельники. Ленивый вы народ. Хотя и симпатичный…

– Где ж я ленивый-то?..

– Целый день гуляешь, дурака валяешь. А я вон, как проклятый, день и ночь… работу ищу. Устал, как трактор. Надорвусь вот – будете знать…

Он шмыгнул носом, глубоко вздохнул, на минуту прильнул к компьютеру, безнадежно шепнул: «Так и нет работы! Майн Готт». Откинулся на подушку и спросил:

– Рыбкам дал?

– Дал.

– Съели?

– Не то слово.

– Сгоняй за пивком. А то я совсем заработался.

– Да мне ж в аэропорт… Не опоздать бы.

– Авось не опоздаешь.

Я не опоздал. И не только за пивком. Через час после моего приземления в Домодедово мир узнал об извержении исландского вулкана Эйяфьятлайокудль. Еще пару часов, и засел бы я в Берлине на неделю-другую.

Меня впереди ждала всякая ерунда: лекции на пяти факультетах, две недописанные монографии, шесть статей и рассказ для «Моей семьи». Везучий я человек: по жизни гуляю, дурака валяю. Все на авось да на кабы. Никакой трудовой дисциплины. А бедный Йенс вкалывает там, в своем берлинском Бутове, работу ищет.

Кстати, работу он до сих пор так и не нашел. И, наверное, до пенсии уже и не найдет. Зато пособие ему повысили в полтора раза. А мне зарплату – нет.

И так нам всем и надо, бездельникам.

Все же я, черт возьми, очень привлекательная женщина, по крайней мере, еще. Ну и что с того, что мне слегка за сорок? Дело ведь не в этом. Возраст – это только часы, а биологический возраст – совершенно, совершенно другое! Неделю не поесть, не попить и я буду как девочка, уж во всяком случае, дам сто очков вперед любой из этих толстых кобыл. Я бы запретила таким раздеваться на пляже, развалили свои блины на солнце, жиру как у свиней и еще топлес. Нет, я не против топлес, вон эта сучка лежит сосками кверху и пусть лежит, на нее хоть мужики могут полюбоваться. Пусть лежит, дура, жарит свою грудь на солнцепеке. Не успеет оглянуться, как заработает рак, и прощайте, сисечки. Что за жара, Боже ты мой! Как на такой жаре люди живут? И этот тоже, снял гостиницу на самой горе! Когда спускаешься на пляж еще ничего, а пока дойдешь обратно наверх – сдохнешь… Не пойду больше, пусть берет такси, пусть на руках несет, на плечах, как хочет, не пойду, все, хватит с меня этого пекла, этого моря, этого грязного пляжа, надоело… Почему другие как люди едут в Турцию, в Египет, на худой конец, в Болгарию, в Тунис, только этот поперся в Геленджик? Дольмены, видите ли, он смотреть захотел. Дались ему эти дольмены! И без них прожить можно. Сам и виноват! Говорила ему: не пей эту воду. А он: святой источник, святой источник! Ну и кто оказался прав? А ведь говорила ему, говорила. А ему что? Он умнее всех. Хоть кол на голове теши… Теперь денег на лекарства угрохали столько, что подумать страшно. И то же, говорили ведь ему в аптеке, говорили, углем не поможешь, и этот, забыла как его, левомицетин, кажется, тоже не возьмет. Какая-то новая бацилла появилась, мутированная. А он: я лучше знаю, я лучше знаю… И что? Кто лучше знает? Молчал бы… Угля сожрал полтонны. От левомицетина весь прыщами пошел, как подросток. А толку? Пришлось-таки покупать дорогущее лекарство, французское… В аптеках не протолкнуться, народу больше, чем в столовых, а по телевизору врут, что это, мол, пищевое отравление… Ага, как же! Полгорода в аптеках! А там эта женщина… ха-ха… стоит, с ноги на ногу переминается.

– Ой, – говорит, – вышла на работу и чувствую, не дойду… Дайте мне что-нибудь, чтобы хоть до работы добраться.

А ей какие-то пилюли всучили, говорят:

– Идите.

Она:

– Дойду?

– Дойдете, только поспешите, а то опоздаете…

…Куда сигареты-то подевались? Утром пачка была! А, вот они, в кепку провалились. Ну, закурим, пока этот купается. Как он там купается? Вода – гороховый суп и по цвету, и по температуре. Народу до жути. Чего они все сюда приперлись? И этот тоже, не мог в Турцию свозить на пятилетие совместной жизни… Дольмены ему, видите ли, подавай. Поехали на эти дольмены, да по жаре… И что? Оно того стоило? Каменные берлоги… Еще врут, будто туда людей живыми замуровывали… Да что они, дураки, что ли? Окошко-то ведь оставляли! Сиди, пока не похудеешь. Вот и вся диета. А похудела до размеров окошка, вылезай, иди мужика ищи… Хорошо, что мы сегодня утром пораньше пришли, заняли места под навесом… Тут хоть попрохладней и не так этих зазывал слышно: