«Бедные люди, – глядя на очереди, думал Быховский. – Понятно, Розен! У него имение, хоть какой, а доход, потому и мука белая, и с денщиком повезло, что печь умеет, и икра, и балыки, а эти – бедные люди!» Эти слова напомнили ему о Достоевском, о его бедных людях, мыслях, текстах великого русского писателя, которым увлекался в юности, и не только он, а вся читающая молодежь империи. Сладостный вкус смерти.

И вдруг ему стало не по себе!

«Бедные люди! А что же?.. Фёдор Михайлович? Что же вы так всё извратили? Что же для вас смерть стала такой желанной и всеискупляющей, и все ваши герои так и мечтают об том, чтобы умереть!» – от этой неожиданной мысли Быховский поёжился и стал смотреть по сторонам, пытаясь от неё отвязаться. Но мысль не отвязывалась, а, напротив, уязвляла его, мол, как это ты замахнулся на великого русского писателя? Как смеешь? Быховский стал ёрзать и тереть руки. Вокруг него распространялась сентябрьская погода, тёплый день, тихий воздух с запахом тлеющих кучами опавших жёлтых листьев. Во рту ещё стоял привкус коньяка и поданных на десерт сладких симбирских яблок, сочных и ярких. И вечер наступал такой, что садись в городском саду и слушай гитару, на которой кто-нибудь в студенческой фуражке и шинели на какой-нибудь недалёкой скамейке играет меланхолические романсы, а мимо ходят молчащие, поражённые в самое сердце романтическими настроениями пары.

«Вы меня, конечно, извините, многоуважаемый Фёдор Михайлович, но не дожили вы до этой войны, и слава богу! Разве можно сравнить вашу смерть, как вы её описывали, и ваши вспышки счастья, в которых, как в огне молниеносной любви, как на жертвенном костре, сгорали ваши герои? Только ради чего они сгорали и почему вы это подавали как любовь? Почему они, эти ваши герои, – всамделишные бесы – так жаждали смерти, разве они видали её? Разве в этом смысл? И что вы вкладывали в человекобога? Вон они, выстаивают в очередях за мукой и спичками! Обманули вы нас! Если кто и был у вас настоящий и живой, так это старец Зосима! Так вы его, верно, где-нибудь подглядели! Такими полна русская земля!»

Быховский сощурился на заходящее солнце, закрылся рукою и вдруг вспомнил взрыв. Издалека прилетел тяжёлый германский снаряд. Быховский только-только выходил из блиндажа штаба полка и увидел, как снаряд упал в окоп, и прежде, чем поднялась дыбом земля, Быховский увидел, как на воздух полетели куски человеческих тел. Это было полтора месяца назад, и сейчас ему казалось, что они летят медленно и он различает, что вот летит босая нога, а рядом папаха и пустая уже шинель без одного рукава, а ещё рядом летит голова, и из неё впереди глаза… Быховский с силой тряхнул головой, он посмотрел на людей в тёплом желтеющем Симбирске, а увидел их же в залитом водою окопе и одновременно в промозглом, просквоженном сырыми ветрами, сумеречном Санкт-Петербурге, в достоевских дворах-колодцах, где он, сын обедневших дворян, сам квартировал и снимал угол, будучи студентом; где метались в поисках выхода из тёмной ловушки бронзовый Петр и взбесившийся балтийский ветер.

«Фу, ч-чёрт! – Быховский отмахнулся. – Вы, конечно, мессия и великий философ, но идите вы к чёрту, господин Достоевский, с вашей сладенькой смертью и мучительной любовью! Жаль, что вас самого не уморили в вашем мёртвом доме!»

Он с досадой стукнул в пол коляски шашкой, стоявшей у него между ног. Извозчик обернулся:

– Приехали, ваше благородие?

Быховский уставился на него:

– С ума сошёл, подлец? – Он таращил глаза, у извозчика была длинная писательская борода. И вдруг будто очнулся. – А где тут, братец, ресторация, чтоб попьяней да с девками? Знаешь? Получишь целковый!

– Как не знать, барин, ща, мигом! – просиял глазами извозчик, мужичок в поддёвке и картузе, встал на козлах, протянул кнутом лошадь от уха и до хвоста и, оглядываясь на Быховского и размахивая бородой, заорал: – Пошла-а, милая!

Несмотря на тяжёлую артиллерию, аэропланы, телефоны, прожекторы, в этой затяжной и неподвижной войне, ручные гранаты Густава-Адольфа и сапёрные работы Вобана дополняются, по меткой формуле «Figaro», нравами и картинами военного быта, почти что списанными с осады Трои.

Траншея тянется от Дюнкирхена до Бельфора. Она проползает по дюнам Фландрии, чернеющей полосой вьётся по меловым пространствам Шампани, змеится в сосновых лесах Вогезов – линией 800 километров. В этой щели скрывается французская армия, делающая усилия, чтобы устоять на месте. Французская траншея – не временный окоп, какие возводились не раз в разных местах и в разные моменты борьбы. Это решающая межа, малейшее передвижение которой в ту или другую сторону оплачивается неисчислимыми жертвами.

Когда затихает на секторе артиллерия, ничто не говорит о битве. Поле пустынно и мертво. Не видно солдат, не видно пушек. Ничто не говорит о том, что на этом небольшом пространстве идёт своими таинственными путями жизнь нескольких тысяч человек. В чёрных норах сидят, спят, едят, перевязывают раны, умирают; по кулуарам или в соседних кустах передвигаются с места на место, – на поверхности ничего не видно и не слышно. Траншейная война есть прежде всего кровавая игра в прятки. Война кротов, столь противная «галльскому темпераменту»…

«Отвратительная свалка в подземелье навязана нам немцем», – жалуется и теперь ещё подчас французская пресса. Но самобытность национального гения стерлась ещё в одной области: французы сидят в траншеях, как немцы, как русские, как итальянцы. Траншея оказалась могущественнее «галльского темперамента».

Многие месяцы стоит траншея. Если бы знать, что в ней придётся прожить так долго, её бы сразу оборудовали иначе… А может быть, и вовсе не хватило бы духу строить ее. Но предполагалось, что окопы – только пункты опоры для нового движения вперёд. Их подправляли, постепенно обстраивали: укрепляли столбами, насыпали парапет, совершенствовали и маскировали бойницы. На оборудование шло всё, что попадалось под руку: ствол дерева, ящик, мешки с землёй, шинель убитого немца… Солдаты почти разучились относиться к траншее как к временному убежищу. Они говорят о ней как раньше о границе Франции, только понятие фронта для них гораздо более содержательно, ибо в нём – год борьбы и страданий.