Кешка неистово потел. Волосы встали дыбом, пот заливал глаза, он сначала ковшом, а потом просто ладонями прямо из бочки плескал в лицо, на грудь, под мышки, скрёбся ногтями и в один момент, не раздумывая, как камень из рук хулигана, вылетел из бани и кинулся плашмя на снег. Снега было ещё мало, он его сгребал вместе с коричневой землёй и мазал по лицу и всему телу, и его всего прошибло, как разрядом молнии, и он заскочил обратно в парную. И успокоился.

Уже медленно Кешка набрал воды и смыл с себя грязь, полил на волосы и замотал головой. Подбросил в печку дрова, плеснул с квасом и улёгся на верхний полок.

Он не заметил, что Марья уже вернулась, он не знал, что она покормила ребёнка и пришла домой и что она за ним смотрит.

Кешка разлёгся, он прел и полной грудью дышал, и к нему приходило ощущение чистоты, давно забытой в полку. И задремал.

Он что-то услышал, но не понял что, и открыл глаза. Перед дверью стояла Марья в одной рубахе до пят и с распущенными ниже талии волосами. Он хотел приподняться на локоть, но недостало сил, и он только повернул голову. Марья на секунду вышла и вернулась с большим ушатом. Вода в бочке была уже тёплая, она набрала полный ушат, села на нижний полок и стала из ковшика лить воду на Кешкино тело. И Кешка потерялся между небом и землёй. Марья легонько толкнула его в плечо, Кешка перевернулся на живот, в бане можно не разговаривать, они понимали друг друга от прикосновения. Марья встала на колени и грубым мочалом тёрла ему спину. Кешка лежал щекою на локте, он застыл, его глаза закрылись, а мысли остановились.

Через несколько минут он открыл глаза и посмотрел на Марью. Она встала набрать воды, и Кешка увидел, что она совсем голая. Жарко, она сняла мокрую рубашку, и сейчас рубашка лежала под ногами. Марья поставила ушат на пол и наливала ковшом в него воду, она была к Кешке спиной, он сел, потом поднялся и шагнул к ней. Марья обернулась, убрала с мокрого лица мокрые волосы и сказала:

– Сёдни пока нельзя, тока завтра.

И Кешка подумал: «Чёртов Мишка, приспичило ему на рыбалку!»

Однако Мишка Гуран прибыл только на восьмой день, когда Иннокентий уже собирался. Он ввалился в избу, бухнул на пол мешок и уселся на лавку.

– Фу, чорт! – Он повернулся и перекрестился на образа. – Прости Господи! – И выдохнул: – Насилу перебралися. – Помотал головой. – Думали, вмёрзнем. – И улыбнулся. – Спасибочки, ледокол послали в помощь, а то щас морозил бы соплю посерёдке Байкала-батюшки.

Отец Василий с матушкой уже были здесь, и все их дети, кроме старшей дочери, но она прибегала попрощаться раньше, и Иннокентий понял, что её оставили с дитём. Он, Марья и отец Василий только что вернулись с кладбища.

Отец Василий от Мишкиных слов плюнул и стал креститься и оборачиваться на образа.

– Чего не ко времени поминаишь, чёрт таёжный, колода! Человеку в дорогу, а ты заявился тута и чертыхаешься!

– Сам-то чё поминаишь. – Мишка оглядывал всех, кто был в избе, увидел, что Марья нет-нет да и утрёт слезу, и успокоился. – А мне, батюшка, с Иннокентием по пути, мне в Иркутск надобно! Лошадь-та дашь?

– Дам, куды деться! Што самому в Иркутск, што тебя с ним отпустить! Езжай! – Отец Василий махнул рукой. – А можа, так-то оно и лучше!

Когда сборы и прощанье закончились и Мишка ударил лошадку вожжами, вся Листвянка уже была на околице в начале тракта, и все провожали Иннокентия. Бабы плакали. Они плакали за Иннокентия, как за всех мужиков, кого забирала война, а отец Василий крестил его в спину.

Мишка гнал, не жалея батюшкиного маштака, до Бурдугуза. Там перепряг и снова гнал. Снегу насыпало, полозья хорошо скользили, и до Иркутска добежали к середине дня. Иннокентий всю дорогу оглядывался на Мишку – какой Мишка заявился весёлый утром, и какой он хмурый и сердитый сейчас, – но спрашивать было не с руки, потому что они сидели друг к другу спинами. Иннокентий замёрз, Мишка спроворил в Бурдугузе тулуп, и Иннокентий накинул его поверх шинели. Однако всё равно было холодно. Мишка вынул из-под себя старую латунную фляжку и передал её Иннокентию: «Согрейся, но не шибко! Тебе ишо к начальству!»

К начальству успели, начальник был хмур и не вспомнил Иннокентия или сделал вид – скорее всего, что так, – потому что ни словом не обмолвился про награду, но вызвал какого-то своего гражданского подчинённого. Тот, когда Иннокентий получил от начальника проездной аттестат и все казённые отметки с печатями, подвёл его к своей конторке, подал Иннокентию билет на проходящий из Маньчжурии поезд до самой Москвы и стал заглядывать в глаза. Иннокентий рассчитался и сверху положил ещё пять рублей ассигнациями, и подчинённый сунул деньги в карман. Он сделал это так ловко и так проворно, как будто они просто простились за руку.

Мишка ждал у присутствия. Когда Иннокентий вышел, Мишка спросил, когда отходит поезд, посмотрел на небо и произнёс:

– Ишо есть время, надо бы повечерять.

Тут Иннокентий понял, что нет никаких дел у Мишки в Иркутске.

Они приехали к вокзалу и сели в ближнем кабаке.

Мишка заказал полштофа, пельмени и расколотку из сига, разлил, они выпили, Мишка поднял на Иннокентия тяжёлые глаза и спросил:

– Мальца-то видал?

– Нет.

– И правильно, а то скинул бы в Байкал и принял на себя грех, а баба у тебя умная, да и ты не дурак.