С большими трудностями преодолели кручу откоса, и то только благодаря медвежьей тропе.

На следующем роздыхе обнаруживаем невознаградимую утрату: с ременной привязи где-то в чаще у меня сорвало топор. Финский нож Канищева тоже оказался сорванным. Теперь мы остались с голыми руками. Силы убывали. Плечи ломило от ремней. Руки болели до такой степени, что было невыносимо трудно держать палку. Усталость во всем теле дошла до того, что я перестал уже нагибаться за брусникой, услугами которой широко пользовался раньше.

Этот день стоит нам и еще одной большой потери. Мы понесли ее добровольно, от этого она еще чувствительней. Решили вскрыть барограф. Снять с барабана барограмму, а самый прибор бросить. Так и сделали. Почти со слезами на глазах. Ведь это значило, по регламенту состязаний, нашу дисквалификацию. Но вопрос стал просто: или с барографом сидеть между какими-нибудь гостеприимными стволами, пока не придут зимою люди, или, бросив его, сделать попытку все же выйти к жилью.

На этот раз к ночи мы не нашли уже ни стога, ни зимовья и наскоро соорудили себе шалаш. Зыбкое сооружение из шестов и ветвей. Такое, какое могут соорудить два человека, никакого представления не имеющие о строительстве шалашей и давно забывшие все наставления Фени-мора Купера и Эрнест Сетон-Томпсона. Разрезая ножом крагу на стертой до крови ноге, силился вспомнить советы этого автора, как следует делать мокассины из старых сапог. Так и не вспомнил. Заснул у костра с зажатым в кулаке пистолетом. А Канищев вооружился… аккумуляторным фонарем. Это оружие он считал самым надежным.

— Пусть-ка любой медведь полезет. Как засвечу в морду, будет версту бежать, болея своей родовою болезнью.

Сегодня небеса нас пожалели. Дождь перестал, и у костра, который мы по очереди поддерживаем почти до утра, отлично обсохли и обогрелись. Это самая лучшая ночь. На высоком обрыве, над самой рекой, темною лептой уходящей в наше неведомое будущее. Может быть к людям, а может быть, наоборот, куда-нибудь в далекие дебри, где нам действительно суждено стать лесными жителями.

К утру семнадцатого сентября наша ноша стала относительно легкой. Не стало даже и той поклажи, с которой бы мы никогда не расстались добровольно: топора и бутылки. Но итти от этого легче не стало. Ноги двигаются как-то машинально, и препятствия кажутся еще более суровыми и непреодолимыми, чем раньше. Канищев совсем насупился.

— Вот что я вам скажу, нет никакого смысла растрачивать силы. Если мы сегодня не встретим жилья или, просто, людей, дальше я не иду. Надо попробовать раздобыть настоящей пищи. Глухаря какого-нибудь убить, что ли. Поедим, отдохнем день-другой, а там будет видно что делать.

Но, думаю, он и сам не хуже меня понимал, что это только несбыточные мечты голодного человека. Никакого глухаря мы убить не могли, имея в запасе всего восемь патронов в пистолете. В таких условиях стрельба по летящей птице была бы пустою тратой зарядов. Надо было итти. И мы шли. Медленно, едва продвигаясь в отчаянной чаще. Шли уже почти без надежды увидеть людей.

Скупо посветившее солнце снова закрылось вуалью мелкого дождика, и скоро мы снова до нитки промокли. Но вот во второй половине дня мы один за другим встретили несколько стогов. Эти стога свежее того, в котором мы ночевали третьего дня. Вероятно, люди были здесь этим летом. Вот на отмели лежит и полусопревшее, еще не убранное сено. Это пахнет уже человеком. А его все нет как нет.

— Ого-го-го… ого-го…

Но лес угрюмо молчит, возвращая нам только наше же эхо.

— Ну, знаете что, маэстро? Довольно. Погуляли и будет. Я готов ко всему. Сдыхать, так сдыхать, а больше итти нету сил.

— Ну, Михаил Николаевич, — это к чорту. Надо итти.

— Идите, если вам хочется, а по-моему гораздо лучше передохнуть. Вчера я вам говорил о двадцати пяти шансах из ста на встречу с людьми, а сегодня я не назову и пятнадцати.

С такими перспективами в голове спускаюсь к реке за водой и…

— Михаил Николаевич, дым на той стороне… Эге ге… Эй, люди!..

Молчание. Но дым, — не галюцинация. Это столбик самого реального дыма. Дым сам не рождается. Там должны быть люди.

— Ого-го…

Не сразу даже можем оценить всю приятность вида мальчишки, выбегающего из-за прибрежных кустов на той стороне реки.

— Эй, мальчик! Что это за река?

Желание знать, где мы находимся, берет верх над всем.

— А Лупья.

Ага, значит ориентировка верна.

— А кто вы, мальчик?

— Хресьяне.

— Ты здесь один?

— Не, не один.

— Батька есть?

— Есть.

— Позови батьку.

Мальчишка подумал, повернулся и ушел в лес.

Мы в полном отчаянии, и принимаемся снова звать. На крики он Снова выходит на берег.

— ЦавО?..

— Батьку-то позови.

Парень, точно нехотя, поворачивается к виднеющемуся из-за куста шалашу, и кричит:

— Тять, а тять, беглые клицут.

Вышел мужчина в серой домотканной одежде с большим топором у пояса.

Переговоры наши длятся недолго. Через час готов плот, и мы уже сидим на том берегу у костра Павла Тимофеевича Серавина, крестьянина деревни Ржаницинской. Он пришел сюда накануне косить. Пришел косить? Значит, деревня рядом?… Ничего подобного, до деревни отсюда 12 верст на-прямик, а если рекой итти, берегом, так на два дня пути хватит.