А вкусно пахнет все же. И жрать начинает хотеться все сильнее.

Когда я последний раз ел? Мужик с осьминогом говорил что-то о двенадцати сутках, значит… Давненько, прямо скажем. Хотя оно и к лучшему, потому что от прикосновений шаловливых корней постоянно возникали отчаянные позывы к рвоте.

— Можешь не смотреть. Делиться не буду.

Мм? А, это он мне. Потому что пялюсь на его еду во все глаза.

— Извини.

Отвернусь, пожалуй. Разглядывать тут больше нечего, разве что прутья считать. А дышать снова становится трудновато, и если в ближайшее время сим-сим не откроется…

— Ты слишком сильно потеешь.

Открытие, можно подумать!

— Здесь душно. И жарко.

— Так задумано. Но это не повод поддаваться.

— Поддаваться?

— Ну можно хотя бы попробовать часть правил составить самому.

Он-то понимает, о чем говорит, а я? Какие еще правила? Мы что, с кем-то и во что-то играем?

— Нужно всего лишь взять себя в руки и вернуть контроль. Поначалу тут у всех расстроенные чувства, но это проходит.

Итак, предмет обсуждения — нечто само собой разумеющееся. Неужели опять тот пресловутый второй…

— В общем, просто взять и попробовать.

Охотно верю. Только ни черта не понимаю.

— А пот-то здесь при чем?

— Вкусный он. Трава по нему слюнями исходит, так зачем ее лишний раз баловать?

Трава? Может быть, корни? Значит, они питаются… скажем так, выделениями человеческого тела? Занятно.

— Пусть лучше голодает. Она когда голодная, дурынды кучу энергии не добирают.

— Дурынды?

Парень мотнул головой, отчего темные патлы растрепались еще больше:

— Ну друиды. Ботаники эти хреновы. У которых все построено на случке людей и растений.

Поэтому та толстуха вся цветочками была усыпана? Симбиоз, стало быть? Ладно, с ней понятно, а мужик? На нем никаких стебельков-веточек не было и в помине, только животина. Принадлежит к другой расе, что ли? А почему тогда они совместно со мной возились? Ох как все запутано…

— Варвары, одно слово.

Это если свысока смотреть. А если выражаться политкорректно — идут своим путем развития. Хотя приятного и достойного в том, чтобы служить пищей для плантации, конечно, мало.

— Не стоит им потакать.

Согласен. И если бы знал, как, наверное, даже попробовал бы навредить.

— А тебя уже хоть выжимай.

Что я могу поделать? Телу на моральные принципы наплевать: если душно — потеет.

— Не думай, выслужиться все равно не получится.

Решил, все это делаю нарочно? Вот дурак.

— Я не выслуживаюсь. Здесь жарко, и оно само собой получается.

— Жарко? Да не, вроде норма. Справиться можно.

— Как?!

Он посмотрел на меня. Очень долгим взглядом. Помолчал, то ли прислушиваясь, то ли принюхиваясь, потом заявил:

— С тобой что-то не в порядке. Контур не работает. Ты, часом, не стукался? Не расшибался?

Ага, так я и знал. Ларчик открывается очень просто.

— Нет у меня никакого контура. И не было никогда. Не дорос.

Глаза парня округлились:

— Так ты… Того?

— Чего?

— Из одноклеточных?

Наверное, не обязательно добиваться подробного объяснения: подтекст вполне понятен.

— Называй как хочешь.

Это даже не «животное», которым кидалась в мою сторону та белая мышь. Намного обиднее. У животного подразумевают хоть какие-то зачатки разума, а у амебы…

Вообще странно, что меня на базе хоть как-то воспринимали. Если я в их глазах — кто-то ниже плинтуса, задумки блондина не тянут даже на развлечение. Скорее все это — фарс. Глупый, пошлый и огорчительный.

— А как ты тогда сюда попал? Вы же не летаете. То есть вам же летать незачем вроде. А на друидов можно наткнуться только далеко от твердой земли.

О, это длинная и поучительная история, мой дорогой друг. Ее надлежало бы рассказывать у камина, долгими осенними вечерами, за рюмочкой-другой подогретого порто…

Тьфу.

— Так получилось.

Не думаю, что ему интересно знать мою версию. Сам нафантазирует, если захочет. Тем более, вряд ли та скудная информация, которой все-таки обладаю, подлежит разглашению в случайной компании. Я же, в конце концов, подписку давал. В смысле, принимал командование.

Парень явно собирался спросить еще что-то, может, по теме, может, просто так, но дверная створка поехала вверх, разевая пасть, и я снова вспомнил о собственном голоде.

— Человечий дух.