Стихи о Первой мировой войне

Аннотация

Подборка стихов английских, итальянских, немецких, венгерских, польских поэтов, посвященная Первой мировой войне.

Зигфрид Сассун Стихи Перевод с английского Анастасии Строкиной Другие «Другими сыновей вернет война. Пусть каждый рядовой и командир Воздаст в бою антихристу сполна, Ведь кровью их друзей оплачен мир Грядущих поколений, полных сил», — Святой отец на службе говорил. «Да, мы другие, — был ему ответ. — Вернуться прежними с войны нельзя. Безногий Вильям, сифилитик Берт, Ослепший Джим — вот ваши сыновья. Кто ранен, кто предчувствует конец…» «Пути Господни…» — рёк святой отец. Стоит лишь уснуть… Солдаты — граждане одной страны, Ей имя — Смерть, и сумрак в ней царит, И серым сумраком поглощены Их детские обиды, страх и стыд. Солдаты предназначены войне. Их жизнь — не в счет, есть только долг и цель. Под гром пальбы, когда земля в огне, Им снится дом и чистая постель. Им по ночам от крыс спасенья нет, Им днем от пороха не продохнуть, В землянки их не проникает свет, Но видятся им — стоит лишь уснуть — Безделье в выходной, кино, крикет И на работу ранний долгий путь. Мертвому, тебе [1] Внезапный взрыв настиг и ослепил. Ты чью-то руку сжал и отпустил. Безжизненно застыла голова, Исчезли мысли, память и слова. Я ни в одном из долгих снов своих Не узнаю тебя среди живых, Но чертовой войне наперекор Кричу тебе: «Несись во весь опор В свой новый день, в тот солнечный чертог, Где Бог однажды разум твой зажег». 1 Элегию «Мертвому, тебе» Сассун написал, узнав, что его друг — поэт Роберт Грейвз — скончался от тяжелых ран, полученных при сражении на Сомме. Однако вскоре, после того как стихотворение было написано, Сассун получил телеграмму с известием, что Грейвз все-таки жив, хотя некоторое время и был при смерти, и в список погибших занесен случайно. Опытом перехода в небытие Грейвз поделился в стихотворении «Освобождение» («Escape»), опубликованном, что примечательно, под редакцией Сассуна. В своей элегии Сассун предлагает собственное видение посмертного бытия души, отличное от традиции христианства, хотя и встроенное в типично христианскую систему образов: Бог, новая жизнь, путь души к Абсолюту. (Прим. перев.). Руперт Брук Солдат Вглубь стихотворения Переводы с английского The soldier If I should die, think only this of me: That there’s some corner of a foreign field That is for ever England. There shall be In that rich earth a richer dust concealed; A dust whom England bore, shaped, made aware, Gave, once, her flowers to love, her ways to roam, A body of England’s, breathing English air, Washed by the rivers, blest by suns of home. And think, this heart, all evil shed away, A pulse in the eternal mind, no less Gives somewhere back the thoughts by England given; Her sights and sounds; dreams happy as her day; And laughter, learnt of friends; and gentleness, In hearts at peace, under an English heaven. 1914 Солдат Перевод Владимира Набокова Лишь это вспомните, узнав, что я убит: стал некий уголок, средь поля, на чужбине навеки Англией. Подумайте: отныне та нежная земля нежнейший прах таит. А был он Англией взлелеян; облик стройный и чувства тонкие Она дала ему, дала цветы полей и воздух свой незнойный, прохладу рек своих, тропинок полутьму. Душа же, ставшая крупицей чистой света, частицей Разума Божественного, где-то отчизной данные излучивает сны: напевы и цвета, рой мыслей золотистый и смех, усвоенный от дружбы и весны под небом Англии, в тиши её душистой. Солдат Перевод Михаила Зенкевича Когда в бою умру я на чужбине, Считай, что уголок в чужих полях Навек стал Англией, что там отныне В чужой земле лежит английский прах. Тот прах, что Англия, родив, вскормила, Он аромат ее вдыхал весной, Вода английских рек его омыла, И закалил его английский зной. И верь, что он бесследно не исчезнет, Как искра, улетающая в вечность, Что мысли Англии отдаст он, где бы Он ни был погребен, — мечты и песни, И смех застольный, и добросердечность В дни мира под английским нашим небом. Солдат Перевод Елены Талызиной Когда погибну, думай обо мне: Есть малый уголок в чужих полях, Где Англия навек. Там в глубине Земля скрывает драгоценный прах; Он в Англии родился, возмужал, Цветы ее, пути в дар получил, Он воздух Англии родной вдыхал И солнцем родины обласкан был. И думай: сердце то, от зла вдали, Навеки слившись с мировой душой, Своим наследством делится, как хлебом: Пейзажами своей родной земли, И смехом дружеским, и добротой Сердец, счастливых под английским небом. Солдат Перевод Елены Калявиной Коль мне судьба погибнуть, лишь одно Подумай обо мне: в чужих полях Клочку земли навечно суждено Стать Англией, приняв заветный прах. Тот прах — ее дитя, его душа Её любовью в путь была ведома, И плоть, английским воздухом дыша, Согрета солнцами родного дома. Знай, это сердце, отвергая зло, В пульс вечности вольется и вернет Всё, что дала Отчизна благосклонно — Её мечты, счастливых дней тепло, И смех друзей, и мысли дерзкий взлет — В сердца под мирным небом Альбиона. Солдат Перевод Владимира Окуня Погибну — думай обо мне одно: Есть за морем клочок земли в полях, Где вечно Англия. Коль суждено, Пусть, добрый грунт удобрив, тлеет прах; Сын Англии, в подарок принял он Ее цветы, простор ее путей; Омыт рекой и солнцем просветлен, Вдыхал английский воздух вместе с ней. Подумай: это сердце, зло забыв, Слилось в биенье с вечною душой И где-то отдает теперь незримо Английской мысли высь, мечты порыв, И смех друзей, и нежность, и покой Под небесами Англии любимой. Послесловие Бориса Дубина Стихотворение Руперта Брука — пятое, завершившее цикл его «Военных сонетов» — было опубликовано в декабре 1914 года в журнале «Новопришедшие», издававшемся кружком так называемых Даймокских поэтов, по названию деревеньки в графстве Глостершир (в него, кстати, входил и начинающий Роберт Фрост, живший в то время в Англии). 11 марта 1915-го стихи перепечатало литературное приложение к популярнейшей столичной газете «Таймс», а в пасхальное воскресенье 4 апреля того же года они были торжественно прочитаны с кафедры лондонского собора Святого Павла. Меньше чем через три недели, 23 апреля, на пути Средиземноморской группировки экспедиционных войск в Дарданеллы автор сонета, которого Уильям Батлер Йейтс не называл иначе как «принцем» и считал красивейшим юношей в Англии, скончался от заражения крови в корабельном госпитале у берегов греческого острова Скирос. Войны он, к счастью, почти не видел за исключением нескольких октябрьских дней 1914 года, когда в составе дивизии морских пехотинцев безуспешно пытался защитить от немцев Антверпен. Все это в совокупности, конечно, не могло не придать стихам Брука особую, повышенную значимость. Символом стала сама его фигура первой потери, которую понесла английская поэзия на Великой войне (Алан Сигер погиб в следующем, 1916 году, Эдвард Томас — в семнадцатом, Джон Макгрей, Уилфред Оуэн и Айзек Розенберг — в восемнадцатом); символическим смыслом жертвенности, что подчеркнул в некрологе поэта Уинстон Черчилль, наполнились и бруковские строки. Но это факторы, скажем так, внешние. Чем примечателен собственно сонет, ставший, насколько могу судить, самым знаменитым англоязычным стихотворением о Первой мировой и, кажется, вообще одним из наиболее прославленных «отдельностоящих» стихотворений в британской литературе? Думаю, читатели английского источника и его помещенных ниже русских переложений так или иначе решат это для себя сами, выделю только несколько моментов из моего личного читательского впечатления. Брук нашел ключевую метафору, которая задает стихотворению целостность и делает его всеобщим символом любой единичной судьбы. Эта метафора — кусочек земли (some corner of a foreign field), где прах погибшего вернется, как бы у нас на глазах возвращается, уже вернулся в прах (dust), из которого, по книге Бытия, некогда вышел первый человек Адам (прошлое — через условное будущее — сменяется в сонете вечным настоящим). Он смешался с дальней чужой землей, а тем самым невидимо и навсегда внес в нее часть далекой родной Англии. Владимир Набоков отмечал в бруковском наследии, да и во всей лирике георгианцев, эту привязанность к природе, тягу к земной и водной горизонтали, однако добавил, что в этой любви Брук «прихотливо узок, как и все поэты всех времен, <…> говоря о своей любви к земле, [он] втайне подразумевает одну лишь Англию, и даже не всю Англию, а только городок Гранчестер <…>». Подчеркну: смешение материй в сонете соответствует повышению значимости случившегося в жизни и сказанного в стихах — смысловому восхождению, взлету события от единственного к всеобщему, от физического к сверхприродному, от временного к надвременному. Александр Блок писал, что всякое стихотворение держится, как покрывало, на остриях нескольких слов. Нередко — но, кажется, только у крупных поэтов — эти сверхзначимые слова выводятся в самую сильную, рифменную позицию стиха, так что рифмы составляют квинтэссенцию поэтического сообщения. У Брука среди таких — слова именно «природные», «земные», а те, которые им созвучны в других строках, переносят смысл в иной, внематериальный и нездешний план: так home (дом) — по контрасту — рифмуется с roam (блуждать), air (воздух) сопоставляется с aware (сознание), day (день) созвучно с away (прочь). Но, может быть, ключ ключей здесь — близкое к финалу глубокое по этимологии и богатое по семантике слово «gentleness» (доброта, мягкость, кротость), от которого уже прямой путь к дальнейшему peace (мир, покой) и завершающему heaven (небо, рай), причем именно родному, закольцовывающему весь ход поэтической мысли English heaven. Тон стихотворения, посвященного собственной гибели, лишен любой исключительности и всякого надрыва, он смиренен, умиротворен, полон достоинства. Слова «правота» в стихотворении нет, но оно дышит чувством правоты. Это не смерть, это победа («Смерть! где твое жало?! Ад! где твоя победа?!»). Причем весь сонет выстроен разворачиванием, по сути, одной фразы, заключенной уже в первом четверостишии. Развитие стихотворения предстает здесь как бы движением самого языка, музыкой живой речи в ее естественной смыслообращенности, опять-таки, и к конкретному адресату данного своеобразного послания с фронта, и, вместе с тем, к невидимому, посмертному, провиденциальному собеседнику, без которого Осип Мандельштам не представлял себе поэзии вообще и в существовании которого, по его решительным словам, «поэт не может сомневаться, не усумнившись в себе». Даже по одной этой вещи осознаёшь, какого поэта Англия потеряла. Тем понятнее, насколько непроста задача перевести такое стихотворение во всей его английскости на другой язык (может быть, композиторам здесь по-своему легче — музыка ведь ничему не подражает, для нее «внешнего» нет, так что я знаю, по крайней мере, семь музыкальных переложений бруковского сонета и, на мой слух, удачных). Переводы, выборочно представленные в настоящей публикации, разделяет около ста лет. Набоковская версия — почти сверстница английского оригинала, переводы, заключающие нашу подборку и сделанные специально для нее, выполнены буквально «сейчас». Переходя от начала публикации к ее концу, видишь, как нарастает точность переводческого восприятия и выражения — и само понимание стихов переводчиками, и представление о точности, ее роли и значимости для переводческого искусства в целом, для тактики конкретного переводчика в частности. У каждого из соратников-соперников здесь — свои находки и утраты. Скажем, Набоков сознательно жертвует эквиметричностью, избирая вместо пятистопника шестистопник и обеспечивая этим себе больше пространства для смысловой работы. Обращают на себя внимание у него эпитет «незнойный» о ветерке (примерное соответствие английскому breathing) и глагол «излучивает»; и то и другое, пожалуй, скорее из собственного набоковского словаря тех дебютных лет (в эссе о Бруке англоман Набоков называет его стихи «прохладными, излучистыми»). Михаил Зенкевич не упустил «добросердечность», а Елена Талызина — «доброту», которой, при всей ее важности (и, конечно же, сложности), другие переводчики полностью или отчасти поступились. Елене Калявиной, как никому из прочих, удался, на мой вкус, трудный переход от катренов к терцетам: и «отвергая зло», и «пульс вечности» здесь на месте и переданы верно. Отличная находка Владимира Окуня — «добрый грунт удобрив» (в оригинале reach и reacher, в набоковском переводе приобретшие, мне кажется, некую претенциозность: «нежная земля нежнейший прах таит»). Об остальном, повторюсь, пусть судят читатели. Но не могу под занавес не отметить, что в набоковском переложении, при многих его вольностях, начиная с метрической, есть авторский стиль, и он, насколько могу судить, в целом достаточно близок к георгианскому. А это в переводе — помимо точности, как бы ее ни понимать — важно, хотя (или как раз потому?) бывает и дается редко. Вильгельм Клемм, Георг Тракль, Август Штрамм Стихи Перевод с немецкого Алёши Прокопьева Вильгельм Клемм Битва на Марне Медленно камни приходят в движение, что-то бормочут. Металлической зеленью стынет трава. В укрытия, В низкие чащи густые вползают войска на марше. Небо, цвета известки, вот-вот разорвется. Два долгих часа раскатаны на минуты. Вспучивается кверху пустой горизонт. Сердце мое огромно сейчас, как Германия с Францией вместе, Продырявлено выстрелом каждым, любым. Батарея шесть раз издает львиный рык Куда-то в пространство. Слышен вой минометов. Тихо. Рокот вдали — пехота открыла огонь. Весь день, всю неделю. Битва в полдень Далеко в темную синь уступами падала Земля. Деревни горели. Языки пламени Косо взметались. Жиденько дым валил Вялый за горизонт, вскипавший таинственно. Грохот орудий катился угрюмо. Реку Форсировал сбивчивый шум. Блеял ружейный огонь. Шрапнель разрывалась вокруг. Облака, Размочалены, бледными хлопьями Висели над мрачной землей. Пока не пошел дождь Ближе к вечеру. Падал не разбирая — на своих и врагов, На поле славы и поле позора, на всадников и лошадей, На отступающих и атакующих. На живых и мертвых. На передовой Пустынна земля. Поля как заплаканы. По разбитой дороге ползет серая телега. Крыша на землю с дома сползла. В луже гниют ошметки от лошадей. Бурые черточки дальше — это окопы. На горизонте неспешно пылает крестьянский двор. Выстрелы рвутся, стихая — поп-поп-паууу. Всадники медленно тают в лысом лесу. В воздухе расцветают и блекнут облака шрапнели. Овраг Вбирает нас всех. Здесь жмется пехота, мокрая, в глине. Смерть, как начавшийся дождь, равнодушна. Кого волнует Вчера, Сегодня и Завтра? Георг Тракль На Восточном фронте Дикому вою метели, органу зимы, Подобна мрачная ярость людей, Битвы багровый вал — Теряющей листья звезде. Разломом бровей, серебристыми руками Павших солдат приветствует ночь, Под сенью осеннего ясеня Стенают их сонные тени. Город в волчцах и колючках. С кровавых ступеней месяц согнал Помешавшихся женщин. Бросились волки в ворота. Гродек Вечером взвыли орудьями смерти Осенние рощи, золотые равнины И голубые озера, солнце над ними Угрюмее катится… ночь вобрала в себя Умирающих воинов, дикие вопли Их разломанных ртов. Но молча сбиваются в темное стадо Красные тучи, где разгневанный Бог обитает, копятся Лужи пролитой крови, лунной прохлады… Все дороги впадают теперь в черное тленье. Под золотыми ветвями ночи и звезд Тенью сестра в бессловесном шатнулась лесу, Обнимая души героев, кровью точащие головы. Взвыли осенние флейты — темный тростник. О гордая скорбь! Ты алтарь, Где ужасная боль — нерожденные внуки — питает сегодня Жаркое пламя духа. Август Штрамм Атака Отовсюду крики визги рев Хрясь Жизнь Бич Гонит Пред Со Бой пыхтя смерть Небо в клочьях Крики Бьет слепых на бойне ужас дикий. Сон-кипяток Ноги онемели Дыхание — свинец В кончиках пальцев жарятся гвозди Спина улиткой В ушах гудит чай Огонь Грох! И Высоко в небе Твое кипящее сердце Морщась Причмокивая Блаженствуя Отхлебывает Сон-кипяток Геза Дёни Пусть хотя бы на день Стихотворение Перевод с венгерского, вступление и послесловие Юрия Гусева Жизнь Гезы Дёни коротка, внешне проста и, по-моему, очень Символична. Прожил ровно (день в день) тридцать три года (1884–1917). Готовился стать священником, но стал журналистом. С юных лет писал стихи, но катастрофический поворот истории (начало Мировой войны) скомкал и прервал его жизненный и творческий путь. На фронт Дёни отправился с воодушевлением, которое побуждало его сочинять патриотические стихи в таком роде: Не плачьте, матери! Невесты, улыбнитесь И поцелуем освятите острый меч: Ведь с ним пойдет на бой ваш храбрый витязь, Чтоб ваше счастье от врага сберечь. Франц Фердинанд ведет в сраженье нас, июль 1914 г. В составе австро-венгерских войск участвовал в обороне крепости Перемышль — и, когда крепость пала, оказался в плену. Два года, проведенные в Сибири, закончились печально: Геза Дёни, с помраченным рассудком, умер в Красноярском лагере. Война и плен перевернули все его видение мира. Уже осенью 1914-го он осознает бесчеловечную суть войны, лживость и эгоизм тыловых патриотов, восхвалявших страшную бойню как воплощение благородства и мужества. Маяковский примерно в то же время писал: Вам, проживающим за оргией оргию, имеющим ванную и теплый клозет! Как вам не стыдно о представленных к Георгию вычитывать из столбцов газет?! Вам! Начало 1915 г. Вот и Геза Дёни стремится отразить ужас фронтовых будней и ненависть к апологетам войны, с комфортом устроившимся в тылу. Об этом — самое известное его стихотворение «Пусть хотя бы на день» (ноябрь 1914). О, как их заставить, патриотов этих, Родину любить не в теплом кабинете, А у нас, в окопах? Как бы их хоть на день, на часок иль на два Погрузить во чрево фронтового ада? Пусть услышат, как жужжат над головами Пули, словно пчелы, злобными роями! Посреди разрывов, копоти и вони Пусть они узнают, что такое войны, — Здесь, у нас, в окопах! Пусть земля сырая, смешанная с кровью, Вместо одеяла ночью их укроет! Пусть они увидят, как седая Висла, Взбухшая от крови, из пределов вышла! Господи, к Тебе взываю я из бездны: Зашвырни всю свору патриотов резвых К нам, сюда, в окопы, Где снаряды воют и ложатся рядом, Сыплются осколки раскаленным градом, И солдат, что был отцом, кормильцем, мужем, Пулеметом скошен, как сорняк ненужный. Господи, сорви их с шелковой постели, Брось на фронт — отведать яростной шрапнели, К нам, сюда, в окопы! Пусть они увидят, как земля дымится, Как в огне мелькают раненые птицы, Как, теряя разум в грохоте и громе, Бредит наш солдатик о родимом доме. Господи, пошли их, выбритых и гладких, Провести хоть ночь в изодранной палатке Иль на дне окопа! Пусть, когда ракета в небе загорится, Ужас исказит холеные их лица… Кто и где за кровь венгерскую заплатит? И невольно губы их прошепчут: «Хватит!..» Пусть хотя бы на день, на ночь, на полночи! Пусть заглянут смерти в огненные очи — Здесь, у нас, в окопах! В слякоти кровавой посидевши с нами, Пусть трясутся в страхе, клацая зубами! И потом, заплакав, крикнут через силу: «Боже Всемогущий, сжалься и помилуй! Мы на все согласны, все отдать готовы, Только бы живьем домой вернуться снова Из окопов этих…» Спесь забыв былую, слезно молят Бога: Отдадим, что хочешь, только нас не трогай! Отдадим отчизну, отдадим Европу… Господи, хоть на день к нам бы их, в окопы! Фигура Гезы Дёни — поэта, с воодушевлением встретившего войну, а потом ставшего одной из миллионов ее жертв, настолько характерна для тех (а может быть, и не только для тех) времен, что уместно будет сказать о нем еще хотя бы несколько слов. В 1985 году журнал «Литературное обозрение» (№ 7) напечатал статью Л. Н. Васильевой «В историческом водовороте», посвященную трагической судьбе венгерского поэта и изменчивой судьбе его стихов на его родине. Особенно останавливают внимание в этой статье подробности лагерной жизни поэта и его смерти. Стихи, которые Дёни сочинял в лагере (он их называл «Письма с Голгофы»), военнопленные знали наизусть, переписывали в тетради, каждый слышал в них свое горе, свою тоску, свою надежду. Хоронить его пришел едва ли не весь лагерь, вместе с пленными шли конвойные — без оружия. На тело Дёни надели металлический пояс с выбитым на нем именем, чтобы его можно было опознать — когда поэта решат перезахоронить на родине (видимо, многие были в этом уверены). Позже те из пленных, кому удалось вернуться домой, привозили с собой его стихи; кто-то привез карандаш Дёни, другие — горсть земли и засушенные цветы с его могилы. Все эти «личные вещи» хранятся в будапештском Литературном музее им. Шандора Петефи. Джузеппе Унгаретти Стихи из книги «Погребенный порт» Перевод с итальянского и вступление Петра Епифанова 23 мая 1915-го, когда Италия, после жарких внутриполитических баталий, вступила в мировую войну, для Джузеппе Унгаретти пробил час решающего в его жизни поступка. Броситься во фронтовую мясорубку, вслед за миллионами, спешили художники и интеллектуалы со всех концов Европы. Однако выбор Унгаретти был продиктован особыми обстоятельствами и переживаниями. Унгаретти, родившийся в Египте в семье итальянских эмигрантов [2] , провел детство и юность в космополитической Александрии, на границе пустыни и моря. Здесь же сделаны и первые творческие шаги: настоящим проводником на пути поэзии для него становится Константинос Кавафис. В возрасте двадцати пяти лет перебравшись в Италию, Унгаретти чувствует себя чужаком, пришельцем и, более того, не находит простора для своего творческого роста. Он уезжает в Париж, культурную столицу Европы. Здесь, в художнической среде, в общении с Пикассо, Аполлинером, Браком, Модильяни, прошло два бесценных, насыщенных впечатлениями года. Унгаретти утвердился в своем призвании поэта. Не удалось обрести лишь самое для него важное: Бога и Родину (с большой буквы, как идеал). Католический Бог горячо верующей матери, детских молитв был утрачен, казалось, безвозвратно; для того чтобы вернуть родину, простой натурализации было мало. Обе темы — поиск Бога и родины — определят характер первой поэтической книги Унгаретти «Погребенный порт» [3] , вышедшей осенью 1916 года, тиражом 80 экземпляров, в прифронтовой полосе. Стихи сборника записывались день за днем, иногда прямо на огневой позиции: «Ночь напролет / в окопе прижатый / к убитому другу / чей рот / скалился / на полнолунье / и окоченелые руки / в мое проникали молчанье / я писал / письма, наполненные любовью…» «Письма, наполненные любовью», среди грязи и крови, подчас короткие, как телеграммы, где особое звучание и смысловой вес обретали даже самые небольшие элементы текста — вплоть до предлогов и союзов. А между этими короткими, как выстрелы, сгустками речевой энергии — паузы пустоты… 2 Родители поэта — тосканские крестьяне, от нищеты вынужденные искать спасения на чужой земле. Отец, землекоп на постройке Суэцкого канала, умер, когда Джузеппе было два года. Мать держала маленькую хлебопекарню, что позволило ей не только прокормиться, но и дать образование обоим сыновьям. 3 В Александрии Унгаретти слышал рассказы о древнем городском порте, уже тысячелетия назад поглощенном волнами моря. Этот «погребенный порт» стал для него метафорой тайны поэзии: «Туда заплывая, поэт / с песнями вновь / поднимается к свету / чтобы их расплескать…» Оглядываясь со стороны на обстановку этой «экзистенциальной лаборатории», нелегко говорить о творческой и жизненной стратегии поэта; но она, однако, была. Автор стихов, поставив на кон жизнь, шел на фронт не затем, чтобы умереть. Читая «Погребенный порт», книгу-поиск, и даже не зная биографию автора, видишь, что поиск лишь начат, что впереди еще долгий путь: настолько велика в этих стихах жажда жизни. Впрочем, военный «анабасис» Унгаретти был поиском не только цельности души, но и социальной реализации. Человек с обрубленными корнями, почти чужак, он ставит перед собой задачу получить признание на исторической родине, за которую теперь воюет. И стать поэтом не только национальным — для Италии, раздробленной на местные культурные мирки, задача почти нереальная, — но и поэтом европейским. Недаром стихи этого периода он записывает в двух вариантах — на итальянском и французском. «Я знаю, чего стою: надо вернуться к Вийону, чтобы найти такую же сгущенность смыслов, такую же точность слов и ритма — в эти времена охов и ахов, во времена поэзии, мнящей себя теологической, когда она всего лишь болтовня картежной гадалки, в эти времена прилагательных!» (письмо к Дж. Папини, февраль 1919-го). Слава придет к Унгаретти позже, уже в начале тридцатых, когда сыграет свою роль и внешний фактор — симпатии к нему со стороны Муссолини. Но стержневой книгой для творчества поэта навсегда останется сборник военных стихов. Внешне стихи Унгаретти выглядели разрывом с классической итальянской метрикой, с тональностью, с самим словарем, свойственным поэзии XIX века. При этом автор решительно заявлял о себе как о человеке традиции. В самом деле, от внимательного слуха не могли утаиться интонации Джакомо Леопарди; да и сама главная тема — человек перед лицом вечности-бездны, вечности-круговращенья, не озаряемой никакой эсхатологической надеждой, — восходила непосредственно к автору «Ночной песни пастуха» и «Последней песни Сафо». Впрочем, у Унгаретти тема вечности обогащена таким острым чувством мгновения, какое мог дать только опыт XX века и, особенно, опыт новой войны с ее орудиями «крупных оптовых смертей» [4] . А найти художественные средства для отражения этого опыта поэту также помогла традиция, хотя и весьма далекая от его родной культуры: только что открытая Европой традиция японских хайку. 4 О. Мандельштам. Стихи о неизвестном солдате. Давным-давно… Высота 141, 1 августа 1916 г. У леса на склоне пологом как в кресле уютном бархат зеленый А мне бы вздремнуть ненадолго в том далеком кафе в тиши приглушенного света такого как эта луна [5] Мироздание Деветаки, 24 августа 1916 г. Из моря я себе смастерил свежий прохладный гроб 5 Воспоминание о кафе в Александрии, где Унгаретти часто встречался с друзьями — издателями греческого литературного журнала «Граммата». Центральной фигурой этих вечеров был К. Кавафис. (Здесь и далее — прим. перев.). Одиночество Санта-Мария-Ла-Лонга, 26 января 1917 г. …Но крики мои молниями ударяя в глухой колокол неба Оттуда свергаются в ужасе Преображение [6] Верса, 16 февраля 1917 г. Спиною прилег к кургану обронзовелого стога Острою мукой пышет вскипая жирная борозда Чую как голос земли в моих откликается венах Чую себя в следящих за переменами неба осторожных глазах человека с лицом иссеченным точно кора шелковицы что руки его обрезают Чую себя под мальчишескими глазами плодом рдеющим горячо в саду оголенном Чую себя тучей солнца пронзенной лучом Чую себя растворенным в поцелуе что меня испивает и усыпляет 6 «Одиночество» и «Преображение» были написаны уже после выхода первого тиража «Погребенного порта». В 1921 г. Унгаретти издал новый сборник с тем же названием — «Погребенный порт», где к первоначальному составу прибавил стихи из своего второго военного цикла «Радости кораблекрушений» (1919). «Светлые ночи были единым рассветом» Евгений Солонович об антологии «Первая мировая война в стихах итальянских поэтов» Книга вышла в Италии к восьмидесятилетию окончания Великой войны. Заглавие подсказала составителю, известному критику Андреа Кортелессе, строчка Эудженио Монтале из сборника «Раковины каракатиц». Успевшая за двадцать лет стать библиографической редкостью, уникальная эта книга приобрела в нынешнем году актуальность, на какую Андреа Кортелесса и автор предисловия Марио Изненги, едва ли рассчитывали. Можно по-разному относиться к тематическим собраниям литературных текстов, но антология «Первая мировая война в стихах итальянских поэтов», заявленная в подзаголовке книги, обещала встречу с участниками кровопролитных сражений, чьи имена успели прогреметь до войны (Габриеле Д’Аннунцио, Филиппо Томмазо Маринетти) или уже по ее окончании, не всегда сразу, пополнили список самых известных европейских писателей (Джузеппе Унгаретти, Клементе Ребора, Карло Эмилио Гадда). Чтобы представить масштаб более чем пятисотстраничной книги, достаточно привести заголовки лишь части ее разделов: «Предыстория. Ожидаемая война», «Война-праздник», «Война-единение», «Война-осмысление», «Война-безумие», «Война-трагедия», «Война-скорбь». Многие из поэтов уходили на фронт добровольцами, движимые патриотическим порывом и отчасти подготовленные к этому шагу воинственными манифестами футуристов, воспевавших войну как «единственную гигиену мира». Если бы только манифестами! «Война прекрасна! — писал в предвоенные месяцы поэт Коррадо Говони. — Да здравствует война!» Чтобы отразить тогдашние настроения в стране, Андреа Кортелессе, казалось бы, достаточно было процитировать в книге эти строки, но он не ограничился ими, приведя в своей антологии полный текст стихотворения, в котором falci-atrici (комбайны) рифмовались с mitragliatrici (пулеметами), в котором поэт призывал людей отказаться от «ханжества» и не горевать по поводу «сотен разрушенных домов» и, обращаясь к будущему солдату, цинично спрашивал: И что с того, что завтра, что скоро ты умрешь? [7] Дать ответ на этот вопрос предстояло вскоре тем, кто свои стихи о войне напишет в солдатском окопе или на госпитальной койке и о ком спустя десятилетия вспомнит Андреа Кортелесса, отбирая тексты для своей антологии. То, что это не обязательно будут авторы с громкими именами, только приблизит их строки к не очень искушенному в поэзии читателю. К числу таких авторов принадлежит Джулио Барни, знавший цену жизни уже хотя бы потому, что смотрел смерти в глаза: 7 24 марта 1944 г. за участие в движении Сопротивления немцы расстреляют в Риме Аладино Говони, и плачем по сыну станет поэтический цикл «Аладино», автор которого, Коррадо Говони, три десятилетия назад, прославляя войну, писал: «Кровь лучше, чем вино, — один ее вид пьянит». Запомни: если жить ты потерял охоту, путь у тебя один, один лишь путь — в пехоту. О Барни Кортелесса вспомнил на первой же странице вступительного эссе, приведя слова Умберто Сабы, одного из крупнейших итальянских поэтов XX века: «Самое значительное из того, что нам оставила в поэзии та война, колеблется между двумя полюсами. На одном из них — Унгаретти… Унгаретти был поэтом, который участвовал в войне… Барни, находящийся на противоположном полюсе, — был солдатом, которого война ненадолго и, можно сказать, случайно сделала поэтом». Чем дольше правительство Италии медлило с решением о вступлении в войну, тем стремительнее ширилось в стране интервенционистское движение, одним из активных участников которого был Джузеппе Унгаретти. Италия объявила войну Австро-Венгрии 23 мая 1915 года, а в декабре Унгаретти уже на фронте, и первое его фронтовое стихотворение датировано 22 декабря. Не пройдет и года, как свет увидит и его первая книга «Погребенный порт» — поэтический дневник солдата, с непременным указанием не только даты стихотворений, но и места их написания (например «Высота 4, 23 декабря 1915», «Верса, 27 апреля 1916», «Мариано, 27 июня 1916» и т. д.). Отдельные стихотворения этого цикла (пятнадцать из тридцати пяти) претерпели при переизданиях когда более, когда менее значительные изменения, оставшись при этом страницами дневника. Так стихотворение «Солдат» со временем не только поменяло название на «Братья», но и стало короче на пять строк, что прибавило ему трагичности. Именно в этой послевоенной редакции оно входит в полный свод стихотворений Унгаретти, объединяющий все написанное им в стихотворной форме общим заглавием «Жизнь человека»: БРАТЬЯ Мариано, 25 июля 1916 Из какого полка вы Братья Дрожащее слово в ночи Новорожденный лист В мучительном воздухе невольный бунт человека свидетеля собственной хрупкости Братья Андреа Кортелесса включил в свою антологию девять стихотворений Унгаретти, посвятив им и их автору немало строк в эссе, открывающих тот или иной из ее разделов. Поэт не случайно указывал время и место создания каждого стихотворения не под ним, а перед ним, сразу после заглавия, — ему это было важно, на что справедливо обратил внимание Кортелесса: «Очень часто это траурные стихи, — пишет критик. — Даты их написания играют ту же роль, что и даты на мемориальных досках». Война разделила жизнь солдата на «до» и «после». Послевоенное будущее, если он до него доживет, рисуется ему потерянным до поры или навсегда раем, который и раем-то был зачастую относительным. О том, как он, этот рай, теперь далеко, сокрушаются в перерыве между боями солдаты-поэты, отложив винтовку и взяв в руку карандаш: Давным-давно были земля и небо. Их больше нет. Мир — бездонная черная яма. Массимо Бонтемпелли Среди тех, кому не суждено было познать плоды победы, — Карло Ступарич, добровольно ушедший на войну и не вернувшийся с нее. Посмертно награжденный золотой медалью «За воинскую доблесть», он оставил память о себе как надежда итальянской литературы и по праву вошел стихами в антологию Кортелессы. Литература Великой войны пережила свое время, став частью истории. В поле зрения Кортелессы — десятки авторов, творчество которых отразило военную страду. Это, наряду с Унгаретти и также упомянутыми уже Клементе Реборой, Карло Эмилио Гаддой, Умберто Сабой, Массимо Бонтемпелли и Карло Ступаричем, — Арденго Соффичи, Дино Кампана, Пьеро Жайе, Камилло Сбарбаро, Артуро Онофри Коррадо Альваро, Альберто Савинио, Курцио Малапарте, Джованни Комиссо… Как многое в поэзии Монтале, строка «Светлые ночи были единым рассветом», выбранная Андреа Кортелессой в качестве заглавия антологии, допускает не одно прочтение. Возможно, это метафора осветительных ракет, висевших до рассвета над окопами, в которых рождались изданные позже или оставшиеся неизданными книги поэтов, доживших и не доживших до конца Великой войны. Стихи итальянских поэтов Перевод с итальянского Евгения Солоновича Филиппо Томмазо Маринетти В 11-й минометной батарее Лейтенант Кальдера. Первый расчет готов? Командир расчета. Первый расчет готов! Лейтенант Кальдера. Первое орудие… ООО-ГОНЬ! (Пауза, затем в телефон.) Я тебе отправил гостинец… Нравится? Сейчас отправлю еще, повкуснее… Кстати, я тебя часом не разбудил? Спасибо, хорошо!.. (Повернувшись к командиру расчета.) Попрошу не забывать о чистоте плиты… Какой следующий снаряд? Этот? Командир расчета. Так точно. 92 кило. Фирма «Маринетти»… Новый разрывной заряд. Восемь компонентов. Футуристическая смесь. Лейтенант Кальдера. Знаю такую. Лучше не бывает! Проверь, нет ли зазубрин. Командир расчета. Ни одной. Прикажете заряжать? Лейтенант Кальдера. Заряжай. Командир расчета. Угол возвышения тот же? Лейтенант Кальдера. Тот же самый. Ничего не меняем. Бьем по той же вонючей австро-германской траншее с ее вшивыми попами моралистами шпионами профессорами и полицейскими. Второй расчет готов? Командир расчета. Готов! Лейтенант Кальдера. Вто-рое о-рудие… ООО-ГОНЬ! Арденго Соффичи На горе Кобилек Над склоном горы Кобилек, Недалеко от Баверки, Рачительно рассыпает Шрапнель свои фейерверки. Новое небо Италии Нынче невообразимо Без флагов, наскоро сшитых Из разноцветного дыма. Поет пулемет в лесочке под боком, Грозный напев смакуя, Свист каждой пули кажется чмоком Прощального поцелуя. Если б не это чертово копошенье Неприятеля, сулящее близкую мясорубку, Можно было бы в раскисшей от солнца траншее Закурить — кто цигарку, кто трубку, И за этим мирным занятьем Верить наперекор шрапнельным разрывам В милость смерти к солдатам, больше, чем братьям, — К нам, молодым и красивым. Карло Ступарич Картина Сегодня земля дымится, и весна, одеваясь, рада целомудренному туману. Впрочем, он мне не мешает представить ее розовато-лазурную плоть. Сквозь брешь в стене ранняя эта весна выглядит много нежнее. В зубчатой каменной раме пролома мне предстает пробуждающаяся природа с мягкой ее палитрой. На фронте, 20 марта 1916 Виктор Костевич На чужой своей войне Готовясь писать это вступление, я несколько дней подряд задавал своим знакомым вопрос: «Какие народы принимали участие в Первой мировой войне?» Я почти не сомневался — поляков не назовут. И не ошибся. Объяснялось это просто: как правило, перечислялись не народы, а державы. Единственным исключением оказались не имевшие своего государства чехи. Их назвали раза два, спасибо Ярославу Гашеку. Впрочем, почти никто не вспомнил и о вполне «государственных» народах — бельгийцах, румынах, болгарах, турках, греках. Сербов, как ни странно, упоминали тоже очень редко. Что же удивительного в том, что не вспомнили про поляков? Это и не удивляет — между тем удивлять должно. Восточным фронтом на значительном его протяжении была именно Польша — до лета 1915 года в сегодняшних ее границах, а после и уже до самого конца — в границах 1939 года (в Белоруссии и на Западной Украине). В ходе наступлений и контрнаступлений война несколько раз прокатилась по польской земле, сопровождаясь разрушениями, реквизициями, эвакуациями, германо-австрийским оккупационным террором, голодом, эпидемиями. Можно сказать иначе: в четырнадцатом и пятнадцатом году Россия воевала в Польше. В Первую мировую погибло более полутора миллионов солдат русской армии. Армия Германии потеряла два миллиона, австро-венгерская — полтора. Из этих пяти миллионов павших более четырехсот тысяч были поляками. Если учесть, что общие потери убитыми, пропавшими без вести, умершими от ран во всех воевавших армиях мира составили приблизительно пятнадцать с половиной миллионов, более четырехсот тысяч жизней, брошенных в костер войны нацией без государства, заставляют задуматься — за что и ради чего? Нация без государства — именно так. При всем почтении к европейским народам, обретшим государственность в течение минувшего столетия, автор не рискнет утверждать, что все они в 1914 году были нациями. Но поляки нацией безусловно были — и упорно напоминали об этом Европе на протяжении ста двадцати лет, прошедших после уничтожения польского государства Австрией, Пруссией и Россией в конце XVIII века. Для польского общества, несмотря на разделившие Польшу государственные границы, являлось аксиомой, что поляки живут в одной стране, пускай этой страны и нет на политической карте. Сообщая о польских новостях, газеты Кракова, Варшавы и Львова так и писали: «в стране». Власти скрипели зубами, но поделать ничего не могли. Тем более что в Австрии поляки сумели в конце XIX века добиться автономии, а в России, после революции 1905 года, — существенно улучшить условия своей национальной жизни. Многим это казалось достаточным. Но в душах у других по-прежнему жила мечта о воссоединении страны и возрождении государства. Неудачи былых восстаний показали: это возможно лишь при кардинальном изменении политических отношений в Европе и, как следствие, политической карты континента. К такому изменению могла привести большая европейская война. Когда она наконец разразилась, многие в разделенной Польше восприняли ее как начало решающего этапа борьбы за независимость. Среди тех, кто готов был бороться за Польшу с оружием в руках, не было и не могло быть единства. Уже в самом начале войны три империи, разделившие страну, поспешили выступить с декларациями, содержавшими обещания воссоединения и широкой автономии — разумеется, после победы и аннексии вражеских территорий. Ничего удивительного, что в польском обществе нашлись как сторонники Антанты, так и приверженцы Австро-Венгрии и Германии. Выбор ориентации обусловливался двумя основными факторами: чья победа представлялась более вероятной и кто (немцы или русские) рассматривался в качестве главного врага. Политики, боявшиеся победы «германизма», ориентировались на Россию. Те же, кто с молоком матери впитал мифологию антирусских восстаний и ненависть к «москалю», отдавали предпочтение австро-германцам. Большинство сохраняло пассивность или лояльно служило государствам, подданными которых являлось. Не вдаваясь в перипетии вооруженной и политической борьбы, ограничусь перечислением польских формирований, созданных по разные стороны фронта в годы Великой войны. Подчеркиваю — речь идет именно о национальных польских частях и соединениях, а не о сотнях тысяч поляков, мобилизованных в русскую, германскую или австрийскую армию. Итак, на стороне Центральных держав воевали: 1. Польские легионы, созданные австро-венгерским командованием в 1914 году. Состояли из трех бригад. Первой командовал Юзеф Пилсудский. По причине особой роли, которую легионеры и их вождь играли в межвоенной Польше, они приобрели наибольшую известность. Основой легионов стали польские стрелковые общества австрийской части Польши. Формально они были чем-то вроде клубов по интересам, фактически — кузницей кадров для будущей войны. Среди стрелков было множество бывших русских подданных, перебравшихся в Австрию из Царства Польского и других областей Российской империи. Сам Пилсудский был родом из Виленской губернии. Опытный конспиратор, активный участник революции 1905 года, глава боевиков Польской социалистической партии, он рассчитывал с началом войны поднять новое восстание в русской Польше, которое, при поддержке Австро-Венгрии и Германии, наконец завершится победой. С восстанием ничего не вышло. Началась трехлетняя фронтовая эпопея. Легионеры воевали против русской армии на территории Царства Польского, на Волыни и в австрийской Польше. Летом 1917 года, после отказа принять новую присягу, фактически на верность Германии, 1-я и 3-я бригады были расформированы. Бывших русских подданных интернировали в лагеря военнопленных, австрийских — направили в австрийскую армию. Пилсудского арестовали и вывезли в Германию. 2-я бригада присягу приняла и продолжила войну против России — до марта 1918 года, когда вдруг перешла через фронт на русскую сторону. 2. Польские вооруженные силы (польский вермахт), созданные в 1917 году после провозглашения на оккупированной Германией и Австро-Венгрией территории марионеточного Польского королевства. Подчиняясь германскому командованию, просуществовали до конца войны. Участия в военных действиях не принимали. В России воевали: 1-й и 2-й польские легионы (Пулавский и Люблинский), созданные из добровольцев. В 1916 году на их базе была сформирована стрелковая бригада, развернутая позднее в стрелковую дивизию, а после Февральской революции — в корпус, куда направлялись солдаты-поляки русской армии. В конце 1917-го польских корпусов было три. Все они были разоружены германцами и австрийцами после заключения Брестского мира. 2-й корпус пытался оказать сопротивление, но был разбит в бою под Каневом на Днепре. А еще были польские формирования, действовавшие в 1918–1919 гг. на Кубани и в Одессе, в районе Мурманска и в Сибири. В них вливались добровольцы из эвакуированного в Россию польского населения и не попавшие в плен солдаты разоруженных польских корпусов. Но, поскольку воевали эти части главным образом против Красной Армии, это уже история не столько Первой мировой, сколько русской Гражданской войны. Во Франции польская армия была создана летом 1917 года. В 1919-м она была переброшена в Польшу. За старые французские мундиры ее прозвали голубой армией. В день подписания Компьенского перемирия, 11 ноября 1918 года, в Варшаве происходило разоружение германских войск. Выпущенный немцами из магдебургской крепости и привезенный в столицу Пилсудский стал Верховным главнокомандующим и фактическим главой государства. В наше время 11 ноября отмечается в Польше как День независимости. Для Польши война не окончилась, но она перестала быть чужой. Солдаты, недавно шагавшие по военным дорогам в составе армий трех европейских империй, шагали по-прежнему, но уже под польскими знаменами. Присоединялись всё новые территории — бесспорно польские, считавшиеся польскими или же рассматривавшиеся в качестве жизненно для Польши необходимых. Война за границы продолжалась два года. В ходе ее Пилсудский стал первым маршалом Польши. К прежним, легионным еще прозвищам Бригадир, Комендант (командующий), Дед добавилось новое — Маршал. Завоеванная независимость казалась чудом. «Кричали, что мы одурманены, не веря нам, что хотеть — это мочь», — пелось позднее в песне о 1-й бригаде и о «дорогом Вожде». При этом восставшая из пепла Польша вовсе не была «детищем версальской системы». Частичным олицетворением и воплощением — возможно. «Детищем» — нет. Новую Польшу создавали не в Париже. На Востоке пролитая кровь значила больше, чем разговоры парижских господ во фраках. Многое, и даже слишком, было сделано тогда наперекор европейскому мнению. Советы дипломатов Запада восточным практикам — и они не всегда были не правы — представлялись совершеннейшей нелепостью. Необходимость уважать историческую Россию? — А это что? Права украинцев Галиции? — А это кто? Литовский Вильнюс? — А это как? В результате межвоенная Польша враждовала со всеми своими соседями. Но она была. Напыщенная и гордая, опьяненная подлинным и мнимым величием, раздираемая политическими, социальными, национальными конфликтами — но была. Основой границы, навязанной в 1921 году советским республикам, стала «линия немецких окопов». Еще одно наследие войны, мрачное и ничего хорошего не предвещавшее. * * * «На Тебя, дорогая наша молодежь, обращен сегодня взгляд всего народа. Ибо когда под грохот пушек, среди потоков крови восстает из гроба Отечество, когда занимается заря свободы и после долгой, мучительной борьбы угнетенный наш дух одерживает наконец победу, — от Тебя зависит, каким будет будущее народа и сохранит ли он навек свою свободу. <…> Пробуди же в своем сердце подлинный патриотизм, возлюби дорогую Отчизну, возлюби свободу, и землю свою святую, и язык родной, и национальные обычаи. Полюби и песни эти, которые Отцы оставили Тебе в наследство, песни, исполненные боли, пропитанные кровью и слезами…» Так открывался сборник «старых и новых песен», изданный в Кракове в 1917 году отцом-миссионером Венделином Сверчеком. Эти напыщенные слова могут показаться забавными, однако они довольно точно говорят о роли, которую играла и играет в польской национальной культуре военная и патриотическая песня. Ее образцы давних и сравнительно недавних лет живы по сей день, их можно услышать на концертах и в записи, в исполнении академических хоров, военных и детских ансамблей, рокеров, рэперов и металлистов. Песни национальных восстаний, песни солдат-скитальцев, партизан, подпольщиков, песни «Солидарности». Сочиненные известными и безымянными поэтами, положенные на оригинальные или уже существовавшие мелодии. Нами выбраны пять песен — разных жанров и различного художественного уровня. Все они, кроме последней, широко известны в сегодняшней Польше и позволяют не только представить себе атмосферу столетней давности, но и лучше понять особенности мышления многих поляков, воспитанных на этих песнях. Возможно, читателю захочется их услышать. Это несложно. Польские пользователи Youtube’a разместили на этом сервисе огромное количество разнообразных записей. Достаточно набрать оригинальное название песни — и найдется сразу несколько версий. * * * Подборку завершают обширные фрагменты детской книжки Брониславы Островской, вышедшей в 1919 году, по горячим следам войны. Нашему читателю, долгое время воспринимавшему Первую мировую через призму пацифизма «потерянного поколения» или большевистского пораженчества — и лишь сравнительно недавно приобщившемуся к бодрому милитаризму в духе Эрнста Юнгера, — взгляд польской поэтессы, скорее всего, покажется непривычным. Она отнюдь не воспевает войну, но и не впадает в пацифизм, ее герой — плюшевый медвежонок — четко видит польскую цель в мировом конфликте, а цель эта одна — возрождение Польши. Переводчик надеется, что читатель отнесется к тексту Островской как к любопытному историческому памятнику и не будет шокирован пронизывающей его русофобией. У писательницы есть смягчающие обстоятельства. Во-первых, ее не очень справедливое отношение к России вызвано исторически обусловленными эмоциями. В период написания книжки борьба против России, уже революционной, продолжалась, причем с гораздо большим размахом, чем против прежней, «царской». Во-вторых, подход Островской вписывается в мягкую версию польской русофобии. В жесткой версии ведущим является представление о России как о свирепой и беспощадной Азии, угрожающей истинным славянам (разумеется, полякам), истинному христианству (разумеется, католицизму) и Европе (частью которой ненавистная Московия не является). Повстанцы 1863 года пели: «В Азию прочь, потомок Чингиз-хана. Там твой народ, там царская земля…» («Марш стрелков» Владислава Анчица). Стрелки Пилсудского и польские солдаты австрийских полков в своих походных песнях радостно грозили «московской свинье»: погоди, проклятый язычник, скоро мы разнесем тебя в пыль. Примеры можно множить. Мягкая версия выглядела более утонченно. В ней присутствовал тезис о «другой России» — страдающей под царским игом не меньше, а может, и больше, чем другие народы империи. Для одного из основоположников мягкой версии, Адама Мицкевича, Великороссия [8] не была terra incognita, какой она являлась для поляков австрийского Кракова или прусской Познани. Реальный опыт многолетнего общения с живыми русскими людьми необходимо было примирить с патриотической концепцией, и певцу Литвы это в целом удалось. 8 Россией польские патриоты признавали исключительно Великороссию. Представление о порабощенном народе, которому нужно помочь обрести свободу, получило широкое распространение в демократической польской среде. Перечисляя нации, которые объединит XIX век, автор революционного марша Людвик Мерославский, один из будущих вождей восстания 1863 года, великодушно присовокуплял к французам и полякам «несчастный народ на Неве» (написано около 1848 года). Именно в рамках этой мягкой версии родился знаменитый призыв «За вашу и нашу свободу», казавшийся польским революционерам столь привлекательным и убедительным, что вплоть до семнадцатого года они искренне не могли понять, отчего это русские не бросаются уничтожать собственное, потом и кровью созданное, независимое государство. Этими рамками ограничивает свое неприятие России и Островская, для которой русские не были абстракцией — годы войны она провела в эвакуации в Харькове. Выразив необходимую долю презрения к православию и всеобъемлющую ненависть к «царизму», она не забывает показать подрастающему поколению, что сам русский народ в страшных преступлениях царей не столь уж виноват. Народ этот, забитый и несчастный, нужно скорее жалеть. Поскольку такой подход довольно близок русскому псевдолиберальному дискурсу, можно предположить, что кое-кто, прочитав о похождениях воинственного медведя, разочарованно спросит: «Где же тут обещанная переводчиком русофобия?» Но всем, как известно, не угодишь. Остается добавить, что произведение Островской содержит завершенную историческую и политическую концепцию, ибо отвечает на тогдашние польские вопросы: кто виноват? что делать? с кем дружить? кого ненавидеть? кому мы обязаны завоеванной свободой? Можно смело утверждать, что книжка про плюшевого медвежонка оказалась одним из множества кирпичиков, из которых был возведен в 20-е годы культ личности Пилсудского. Вряд ли к этому стремилась поэтесса. Она искренне написала о том, во что верила, и в своей вере была не одинока. Собственно, так и рождаются культы, в особенности если объект поклонения становится носителем почти неограниченной власти, как то случилось с Пилсудским после переворота 1926 года, положившего конец польской парламентской демократии. В период ПНР книжка о Мишке могла быть издана только за границей — с культом Коменданта и Маршала было покончено, казалось, навсегда. В нынешней Польше она вновь оказалась востребованной — вышла двумя печатными изданиями и в виде аудиокниги. Маршал жил, Маршал жив, Маршал будет жить. Первое и второе издания книги украшали рисунки Камиля Мацкевича, знаменитого карикатуриста и создателя первого польского комикса. Художник обучался изящным искусствам в Москве и Варшаве, в 1914 году был призван в русскую армию, раненым оказался в немецком плену, в 1920-м воевал опять, вышел в отставку в чине капитана. Предмет был известен ему не понаслышке, русскую армию он изображал со знанием дела, чуть иронически, но не без теплоты. Серая пехота Солдатские песни Великой войны Перевод с польского Виктора Костевича Первая кадровая Pierwsza kadrowa Эти агрессивные и безыскусные вирши родились в буквальном смысле слова на ходу — во время марша из тогда еще австрийского Кракова в тогда еще русские Кельцы. В ночь на 6 августа 1914 года стрелковая рота, сформированная тремя днями ранее из членов стрелковых обществ, направилась из Кракова в сторону границы, которую пересекла спустя шесть часов, повалив по дороге пограничные столбы. Поход имел целью вызвать восстание в Царстве Польском. Автором большей части строф был девятнадцатилетний студент Торговой академии в швейцарском Санкт-Галлене Тадеуш Островский, псевдоним Остер. Две строфы принадлежали его старшему товарищу Вацлаву Казимежу Лэнцкому, псевдоним Граба. Вполне традиционная по жанру — поношение врага и самовосхваление — песня отчасти напоминает сегодняшние кричалки футбольных болельщиков. Исполнение ее по пути в Кельцы и на прочих дорогах войны, вероятно, походило на известный эпизод кинофильма «Оптимистическая трагедия» — революционные матросы на марше выкрикивают под гармошку свирепые куплеты: «Эх, яблочко, да сок анисовый, поскорее в расход белых списывай!» Исполняется с радостью и безграничным энтузиазмом. Радуется сердце и душа ликует — Кадровая рота в битву марширует. Ой да ты, родная, Рота дорогая! Лучше Первой в мире нет! Долгую в Варшаву, дальнюю дорогу Одолеем, если зашагаем в ногу. Ой да ты родная… Коль москаль-собака путь нам перекроет, Пуль не пожалеем, в пыль его зароем. Ой да ты, родная… А коль шелудивый сдаться не захочет, Мы ему штыками брюхо пощекочем. Ой да ты, родная… А когда прогоним русских мы поганок, Целовать красивых будем варшавянок. Ой да ты, родная… А когда победой кончится восстанье, Гвардией по праву наша рота станет. Ой да ты, родная… Пусть гордится нами польская пехота — Первая ее мы кадровая рота. Ой да ты, родная… Восстание не вспыхнуло, толпы осчастливленных соотечественников не кинулись под знамена долгожданных освободителей. Дистанция до варшавянок не сократилась — разочарованному Коменданту и его немногочисленному пока еще войску пришлось возвращаться в Краков. Оба автора вскоре стали уланами. Островский в марте шестнадцатого, окруженный в бою казаками, покончил с собой, чтобы не попасть в плен. Лэнцкий умер в 1961-м, пережив возрождение польского государства, новое его крушение и новое возрождение в сорок пятом (если даже и воспринял последнее как очередную оккупацию). Сочиненная ими песня обрела популярность в легионах. Ныне она неотъемлемая часть репертуара патриотических концертов, где обычно исполняется в смягченных версиях — без «псов» (в оригинале выступают psiawiara и psiajucha), без «москалей», а порой и без «варшавянок». Розмарин Rozmaryn (о m'oj rozmarynie) Песня о розмарине представлена почти во всех солдатских песенниках Великой войны. Будучи народной по происхождению, она в тринадцатом году была разучена — как водится, прямо на марше — членами краковского «Стрелка» и стала их походной песней. В августе четырнадцатого ее пели во время знаменитого похода на Кельцы — наряду с новорожденной «Первой кадровой». Не приходится сомневаться, что «Розмарин» был в войсках гораздо популярнее, чем «Первая кадровая». Мягкий и лиричный, он не был связан с каким-либо конкретным подразделением и, тем более, с какой-либо политической ориентацией. Универсальная солдатская песня, которую можно тихо пропеть у костра — или, ускорив темп, пройти под нее маршем. Исполнять ее можно грустно, изливая печаль и тоску, но можно и весело — трактуя как психологический шантаж любимой девушки. Постепенно песня пополнялась новыми строфами. Вечнозеленый розмарин в польских народных верованиях — символ любви и верности. Сначала дважды поется первый стих, затем поются и повторяются второй и третий. Розмарин мой зелен, белы цветы. Я пойду к любимой, я спрошу у милой: «Любишь ли ты?» А коль мне ответит: «Нет, не люблю», Конные гарцуют, пешие вербуют — В войско вступлю. Там дадут лошадку быструю мне, И острую саблю, и острую саблю Да на ремне. Выдадут мне фляжку с горьким вином, Чтоб тебя забыл я, чтоб тебя забыл я И отчий дом. Образок дадут мне с Девой Святой, Чтоб меня хранила, чтоб меня хранила Там под Москвой. Отвороты куртки будут алеть, Шпоры на сапожках, шпоры на сапожках Будут звенеть. Поведут на вражьи нас на посты, Штык меня погубит, смерть меня полюбит — Только не ты. Эх, Война, Войнушка Wojenko, wojenko Первое достоверное свидетельство об исполнении этой приобретшей невероятную популярность песни относится к семнадцатому году. Во время войн, последовавших за Первой мировой (польско-украинской и польско-советской), был досочинен ряд новых строф — в представленной нами версии это четвертая, пятая и шестая. Бодро. Эх, война, войнушка, что же ты за пани, Что с тобой уходят молодые парни? Парни удалые, лучшие ребята, Что же ты за пани? Эх, война, война ты! Почему, война, ты с каждым днем всё злее, А легионеры всех тебе милее? Тот с войны вернется, Бога кто упросит. Где стрелки стреляют, Бог все пули носит. Эх, война, войнушка, что в тебе за сила? Кого ты полюбишь, ждет того могила. Маршируют парни, пот кровавый льется. Раз-два, левой, братья. Польша нас дождется. Серая пехота Szara piechota (maszerujq strzelcy) Еще одна песня о легионах. Вероятно, возникла в 1918 году. Умеренно, строго. Не носят лампасов, и серый их строй Нигде не пестрит позолота, Но в первых рядах устремляется в бой Та серая наша пехота. В холод, дождь и зной стрелки шагают, Блеск затворов, ровный четкий шаг. И деревья их благословляют — Ведь они за Польшу в бой спешат. Ровно на солнце колышется сталь, Девчонки застыли в воротах, Но гордо стрелки смотрят в дымную даль. Эх, серая наша пехота! В холод, дождь и зной стрелки шагают… Им горн не играет и рог не поет, Их косит огонь пулеметов. Но в первых шеренгах на битву идет Та серая наша пехота. В холод, дождь и зной стрелки шагают… Мир целый спит спокойно 'Swiat caly Spi spokojnie Один из текстов, прочно связавших в польской песенной лирике две мировые войны. Уроженец Умани и офицер 1-го польского корпуса, участник Гражданской войны на русском Севере и польских военных кампаний против Советской России, молодой поэт и прозаик Евгений (Эугениуш) Малачевский (1895–1922) написал свое стихотворение либо на исходе Первой мировой, либо во время польско-советской войны. Оставшееся неопубликованным и почти никому не известным (сам автор вскоре умер от туберкулеза), оно обрело популярность после сентябрьской катастрофы, в тридцать девятом. Положенные на музыку горькие слова запели солдаты разбитой польской армии, а затем — бойцы антинемецкого подполья и польских соединений за границей. Песня дополнялась новыми строфами и нередко считалась возникшей совсем недавно, где-то в лесу, среди партизан. Первая публикация отдельных фрагментов состоялась (парадоксальным, на сегодняшний взгляд, образом) в Москве — в изданном Союзом польских патриотов в СССР «Песеннике польского солдата» (1944). Музыкальная версия напоминает своей мелодией русскую народную «На муромской дорожке», возможно восходя к тому же источнику — вальсу «Тоска». Но в отличие от русской песни четные стихи польской содержат не шесть слогов, а семь. Мир целый спит спокойно, И знать не знает штатский — Совсем не так на войнах, Как в песенках солдатских. В тех песнях беспечальных Жизнь наша смехом брызжет. А мы тоскуем втайне От дальних и от ближних. Войне, прегордой Даме, Мы дороги не очень — Кладет она рядами Стрелков, улан и прочих. Прекрасной этой Дамы Пленительны так ласки. Ей — наша кровь и шрамы, А песенки — для штатских. Красиво льется песня, Без слез и без стенаний, Что сгинул тот без вести, А тот смертельно ранен. На куртке на походной Солдата кровь застынет, В могильной тьме холодной Земля его обнимет. Ведь Даме той беспечной, Кровь льющей так обильно, Мы отданы навечно — Великой и всесильной [9] . 9 При переводе пришлось пожертвовать прямой отсылкой к песне «Эх, война, войнушка». И там, и там война выступала как pani. Но «дама» в народном тексте была совершенно неуместна, тогда как в тексте Малачевского — абсолютно необходима. (Прим. перев.)