Шрифт:
Закон сохранения энергии касается же энергии душевной и духовной. Но эта энергия все же недолго имеет личностную форму. Сперва (более года) Вера мне снилась и утешала меня, но теперь – нет. Энергия ее растворилась, и там, где была Вера (дочь), я ощущаю пустоту… Девять дней, сорок дней, год – и все. Не могут же люди, жившие миллион лет назад, продолжать существовать загробно и сейчас? Это непредставимо. «Места не хватит», даже не изобретая для них расселения по Вселенной: способ, предложенный Н. Федоровым.
Если человек ни о ком и ни о чем не заботится, его жизнь тоже «бездуховна». Ему нужно страдать от чего-то, о чем-то думать. Даже в любви должна быть доля неудовлетворенности («не все сделал, что мог»).
Жизнь человека – это не отдельные события, связывающиеся в незакономерную последовательность, а своего рода организм, «биографическое целое». Поступки и события – только звенья цепи, имеющей свою форму, свою одухотворенность и свою индивидуальность. Существует индивидуальность – как человек, и есть индивидуальность – как его жизнь. Последняя зависит от первой, но обе законченные цельности. И человек должен это знать, а не жаловаться («не повезло в жизни»).
Пастух, которому 110 лет, но который никогда или редко сходил со своих гор, прожил короткую жизнь.
«Разве нет у вас вечности для отдыха…»
«Et in Arkadia ego» («И в Аркадии я»). Смысл этого широко известного, но и неясного по происхождению изречения толковался различно. В эпоху рококо считали, что «я» (ego) – это смерть. Смерть заявляет о своем присутствии даже в счастливой Аркадии. В садах рококо при всей их «счастливой сущности» очень часто бывали могильные памятники или памятники, посвященные умершим – друзьям, родным. Такие памятники есть, например, в Павловском парке. В имении «Узком» под Москвой на одной из картин, изображающей сад, написан саркофаг с такой же надписью. Человек в самые счастливые моменты своей жизни должен был не забывать о своей смертности. В Этнографическом музее в Будапеште мне рассказывали, что женщина в первый же день своего замужества должна была делать первые стежки на своем саване. Этот саван делался красным. Через двадцать пять лет он должен был быть готов, и женщина начинала вышивать синий саван. Еще через двадцать пять лет она готовила себе белый саван. «Народное искусство не только красиво, – оно мудро», – сказала мне сотрудница музея.
Атанас Далчев с необыкновенной мудрой примиренностью относился к смерти. Вот одно наблюдение над старостью как переходом в небытие: «Достигнув известного возраста, начинаешь понимать, что жизнь, в сущности, непрерывная утрата. Теряешь не только зубы, волосы, блеск глаз, но и все силы и богатства души: способности, привязанности, воспоминания, чувства и даже желания. Один за другими падают, перерубленные, тросы, прикреплявшие дух к земле, и, почти освобожденный, он трепещет от собственной легкости». И еще: «Со смертью наших близких постепенно умираем и мы».
А вот на ту же тему замечательное стихотворение Атанаса Далчева «Вечер» в переводе Марии Петровых:
Бреду один по улицам, где вечернад рдяно-красной черепицей кровельтакой же рдяно-красный догорает.И, глядя на закат, я вспоминаю:сейчас и над Неаполем он рдеет,и блещут окна верхних этажей,пылающие блики отражая,и Неаполитанского заливасветлеют волны, тронутые ветром,и зыблются, как на лугу трава,и возвращаются мычащим стадомв шумливый порт под вечер пароходы.На набережной пестрая толпаблагословеньем провожает этотминувший день, прожитый беззаботно,но в той толпе меня теперь уж нет.Закат сейчас горит и над Парижем.Там запирают Люксембургский сад.Труба звучит настойчиво и страстно,и словно на ее призыв протяжныйнисходит сумрак в белые аллеи.Толпа детей за сторожем идети слушает в молчанье, в упоеньеповелевающую песню меди,и каждому хотелось бы поближек волшебному пробиться трубачу.Из тех резных ворот, открытых настежь,выходят люди весело и шумно,но в их толпе меня теперь уж нет.Зачем не можем мы одновременнобыть там и здесь, всегда и всюду, гдеклокочет жизнь могуче и бескрайно?Мы непреодолимо умираем,вседневно умираем, исчезаяоттуда и отсюда – отовсюду,пока совсем не сгинем наконец. 1930Я встретил А. Далчева в 1973 году стариком на углу Русского бульвара и улицы Раковского – в самом шумном месте Софии. Нас познакомил П. Н. Динеков. Я не помню, какими словами мы обменялись, но живо помню только то ощущение покоя и тишины, которым вопреки шуму софийских вечерних улиц был окружен Атанас Далчев… А на следующий год, 1974-й, он прислал мне свою книжечку «Избранное».
Мне приснилось, что я сочиняю рассказ
Пожилой, изможденный мужчина стоит на грязной лестнице и кричит в форточку:
«Ира, Ира!
Храни мои деньги. Только сшей себе пальто. Лучше не модное, чтобы долго носить. Нейтральное! Чтобы перешивать можно было. Сшей обязательно. И добротное. А остальные деньги храни. Мне они нужны будут. Нам! Ты меня слышишь?
Я буду о тебе думать. Здесь не стареют. Так говорят. Мы будем хорошо жить. Я почти привык. Это не так страшно.
Храни тебя Господь!»
Всё…
14. III.68
Человек-художник
И был день один.
Однажды.
На улице шел дождь.
Пришел человек с работы и сказал: «Жена (он всегда называл жену женой), не грей обед. Дай чаю!»
Лег на диван, не снимая сапог.
И умер.
Когда кончилась суматоха, жена взяла в руку остывший стакан чаю, поразилась, что стакан такой холодный, и тут только заплакала, поняла. И с этой минуты горе ее стало расти.
Старость – это тоска. Так важно в старости понимание другими – твоего стариковства.