– Это ты должен говорить, – отвечает Нина.

Ларс вздыхает.

– У меня было всего три самоубийства, представляешь, Нина. У всех моих коллег цифра выше. Мне даже как-то раз подарили за это бутылку вина. В знак восхищения мной. Они скинулись на эту бутылку, представляешь? К сожалению, вино было обычное столовое, но их порыв меня тронул. С тех пор я котируюсь очень высоко. Когда обращаются за помощью ко мне, дело не кончается самоубийством.

– Очень хорошо. Но ты должен говорить обо мне, Ларс, и так, чтобы мне полегчало. Чтобы я ушла отсюда в лучшем настрое, чем пришла. Разве не в этом смысл терапии?

Ларс замолкает, молчит, собираясь с мыслями, наконец садится.

– Дорогая Нина, – говорит он. – Ты не просто интересный человек и привлекательная женщина, ты еще мой любимый лирический поэт и всегда им была. Тебе, возможно, неизвестно, но «Босфор» поступил в продажу уже дня два назад. Книготорговец в ближайшем книжном даже выставил его в витрине, и я купил и прочел книжку в тот же день. Не один раз, а два. Отличный сборник, Нина, правда. Очень твой. И откровенный в главном, я думаю, ты сама не отдаешь себе отчета в степени его откровенности. Много лет у тебя было чувство, будто ты пишешь потому, что все остальные поезда ушли. Ты словно бы сама не понимаешь, чем занимаешься. Ты больше не различаешь, где твоя жизнь, а где – текст. Так ты говорила мне. Ты сожгла в жизни столько мостов, что уже не ведаешь, на каком острове оказалась. Твоя проблема в этом. Но пишешь ты честно, уверенно и красиво. Ты так близко принимаешь к сердцу рецензии потому, что перестала разговаривать с нами, твоим окружением, о своих стихах. И единственными твоими литературными собеседниками остались критики, поэтому их измена больно тебя ранит. А изменяют они по той причине, что не знают тебя. Будь они знакомы с тобой так же, как я, они бы увидели, что ты пишешь хорошо, может быть, как никогда хорошо. Просто ты в разных обоймах с критиками. Те, которых ты знала и я знал, жили еще более полной жизнью, чем мы, поэтому их уже нет в живых. Так что ты некоторым образом расплачиваешься за свою воздержанную жизнь. Хотя я знаю, что ты была не в разы воздержаннее критиков, а лишь немного более, поэтому я думаю, тебе осталось лет десять-пятнадцать всего, и мне кажется, тебе пора расслабиться, избегать творческого стресса, тебе не надо ничего доказывать, ты, в общем-то, никогда не любила писать, разве что в самые первые годы, а дальше сочинительство стало для тебя морокой с постоянными денежными заботами и страхом не оказаться на высоте. Мне самому отпущено еще меньше лет, чем тебе, но это нормально, свои пластинки я уже прослушал много раз, а дети выросли и в состоянии сами о себе позаботиться, как и Людвиг.

– Я только что встретила его на улице. Он шел с женщиной.

– Женщиной?

– Тебе не кажется, что он непоследователен?

– Возможно, Нина, но не бери это в голову, это не твоя проблема, он сам разберется.

– Я читала сегодня, что круг не замыкается ни биологически, ни эмоционально, пока у человека не родится внук. Они пишут, что это глубоко укоренено в нас. Прочитав это, я подумала, что они правы, но тут же испытала отвращение к себе, что мыслю так банально.

– Тогда это даже хорошо, что у Людвига появилась женщина.

– Вамп.

– Ты сама такая была.

– Я не была вульгарной и шлюховатой.

– Была, в весьма привлекательной манере.

– Конечно не была.

– Была.

Нина наливает себе коньяка, бутылка имеет форму викинговского драккара, Ларс купил его на датском пароме, когда возил внуков в «Тиволи» [1] .

– Нет, не была, – говорит Нина с нажимом на «не».

Ларс встает и подходит к окну. Он почти всегда делает так пару раз за сессию. Можно подумать, ему важно убедиться, что за окном жизнь течет своим чередом, люди ходят по улице, некоторые с пакетами из магазинов, машины останавливаются, когда положено, а право трамвая на преимущественный проезд уважается всеми участниками дорожного движения.

– Нина…

Голос Ларса внезапно изменился. Рабочий тон исчез, а взгляд стал чуть ли не трепетным. Нина не помнит у него такого взгляда с начала девяностых, когда он разводился.

– Что?

– Я тут подумал…

– И?..

– Ты листок на ветру…

– Да что ты…

– Именно что да. И сам я тоже такой. Мы знаем друг друга целую вечность. Мы вместе горевали и радовались, трахались. Наши друзья умирают с такой скоростью, что нам не уследить. Тебе жить не на что. Мне скоро светит очень приличная пенсия, у меня немало отложено и есть квартира ценой в пять миллионов.

– Ты меня заинтриговал. И чего ты хочешь?

– А почему бы нам не съехаться? Могли бы прикупить себе домик в Тоскане или Провансе или квартирку в том же Берлине и пили бы, ели себе да играли в петанк, пока не хватит удар и не заберет Норвежская воздушная скорая помощь.

– Ты серьезно?

– Очень, черт возьми.

– Я не состою в Воздушной скорой.

– Можешь вступить. Это каких-то пятьсот-шестьсот крон в год всего.

– Дороговато, по-моему.

– Это тоже деньги, конечно. Но тебе достаточно один раз сломать ногу, и окажешься в приличном выигрыше.

– Все равно дорого.

– Ладно. Мы говорим в принципе. Это ведь не совсем мертворожденная идея?

– Очень неожиданное предложение.

– Такие предложения всегда застают врасплох. Хотя оно само приходит на ум. Признайся, ты тоже об этом думала?

– Может быть. Но сию секунду на меня много всего свалилось. Мне трудно сказать что-то разумное с ходу.

– Тебе и не надо отвечать с ходу. Подумай об этом.

– Подумаю.

Они замолкают, а Джони Митчелл поет «We don’t need no piece of paper from the City Hall» [2] .

– Так сексом будем заниматься? – спрашивает Нина.

– А без него нельзя?

– Ты сказал, что мы должны.

– Я не в форме, пил вчера и сегодня, в душе не был. А вот в Берлине будем спариваться как кролики. Подумай об этом, кстати. Сутками напролет, если захочешь.

– Тогда ты не получаешь мячика.

– Мячик я мог бы получить все равно.

– Даже не мечтай.

– Не будь скупердяйкой.

– Буду.

– Хорошо. Но обещай, что придержишь его для меня.

– Ничего не обещаю.