Обнюхав мокрую руку, красную и грязную, будто морковь, Колян и тут не пришел ни к какому определенному выводу.

– Будем откачивать, Василий Петрович! – бодро воскликнул он, вытирая лапу о штаны. – Зря мы, что ли, движок тащили? И бензина у нас – залейся!

С этими словами он припустил по скользкому склону к нераспакованной технике, похожий сквозь туман на муху в молоке. Анфилогов не спеша, внимательно глядя под ноги, последовал за ним. В душе его, на самом дне, где всегда бывает нехорошо и мутновато, зародилось ощущение, будто в корундовом шурфе под водой находится труп.

Профессор техники не любил и ничего принципиально в ней не понимал. Зато Колян буквально обожал железки и с удовольствием возился час, после чего на разработках принялось исправно постукивать, почмокивать, поплескивать. Яма, однако, обнажалась медленно. Несколько раз Анфилогов ходил поглядеть, как продвигаются дела. Сырые стены, затянутые полужидкой глиной, точно облепленные мокрыми ржавыми марлями, были темны и угловаты; кое-где из них сочилась трепетная водица, много светлее той, что прокачивалась через прозрачный кольчатый шланг и густо плюхалась, размачивая новенькую нежную траву. По мере того, как понижался уровень воды, странный запах не рассеивался, а, напротив, усиливался: из ямы пахло, будто из пасти смертельно больного каменного животного.

У Коляна заслезились покрасневшие глаза, и веки сделались точно толстые нарывы. То и дело на откачке происходили маленькие аварии: мутный шланг возило и пучило, а в яме, на дне, словно оживало то, о чем все утро старался не думать, но все же думал Анфилогов. Тогда Колян, любовно ругаясь, вытягивал из воды засорившийся раструб, выкручивал сетку и палкой выбивал какие-то гнилые перья, нечто, похожее на слипшиеся бархатные тряпочки.

– Год – это долго, Василий Петрович! – назидательно комментировал Колян, взбаламучивая жердью придонную гущу. – Много потонуло разного зверья!

На всякий случай, прежде чем снова запускать мотор, Колян проскреб по зажиревшему дну привязанным к жерди ведром: улов составили две разлезающиеся, уже неопределимые птицы, тощий войлочный остов некрупного зайца, круглые трупики мелких грызунов, мокрые клочья летучих мышей. Наблюдая, как напарник отцеживает этот черный супчик с косточками, Анфилогов ощущал непривычное стеснение в груди, как будто воздух углом застрял в легких. Однако того, что он себе вообразил, в шурфе не обнаружилось; обнаружилось другое. Решив напоследок взглянуть на кучку мокрой мертвечины, Анфилогов приметил сбоку некую смутно знакомую складку. Брезгливо подхватив предмет сложенной вдвое запасной рукавицей, профессор спустился к реке. Там он прополоскал вещицу, первоначально похожую на складку земляного жира. Это оказался, как Анфилогов и предчувствовал, женский носовой платок: на серой ткани, как сквозь сон, проступили едва живой голубоватостью безусловно знакомые профессору набивные незабудки. Точно такие платки были у Екатерины Сергеевны: купленные дешево целой упаковкой – как покупала она все, от трусиков до средства против моли, – они болтались во всех ее не очень опрятных карманах и сумках.

«Грубо», – подумал Анфилогов, машинально отжимая тряпочку и ища, куда бы выбросить, чтобы напарник не наткнулся и не задал вопросов. Анфилогову было стыдно обнаружить себя перед Коляном в качестве объекта неизвестно чьих издевательских опытов. Но вокруг все было открыто, доступно и ничейно – и так до самого горизонта, обозначенного в мягком тусклом воздухе еле заметной линией, какая бывает на ткани от подсыхающего влажного пятна. Казалось, будто земная твердь – всего лишь мокрое пятно на плотной ткани неба, которое бледнеет и вот-вот исчезнет. Тому способствовал туман, никак не уходивший, хотя вокруг заметно потеплело; казалось, в метре над лоснящейся почвой начинается невесомость. Поозиравшись, Анфилогов вынужден был счесть единственно надежным местом самого себя. Спрятав платок в кармане штормовки, сразу отсыревшем и потяжелевшем вместе с ножиком и забившимися в угол шершавыми монетами, хмурый профессор двинулся к лагерю.

На полпути опять пришло ощущение удушья, и спазм на этот раз продолжался значительно дольше. «Рудничные газы, – подумал Анфилогов, когда деревянные клещи, взявшие его за ребра, немного отпустили. – А может, и не газы. Больше похоже на промышленную дрянь. При том, что вокруг на сотни километров ни одного завода. Чистейшее место. Действительно, странно…» Горьковатая синтетика забилась в ноздри, оклеила слизистую, отчего нестерпимо зудела носовая перегородка. «Может, я все еще простужен? – спрашивал себя профессор, чувствуя, что если он сейчас чихнет, то жизнь выплеснется. – Кажется, еще остались капсулы… Ничего нельзя доверить людям. Эта моль – в последний момент. Развернули – труха. Поздно, магазины были закрыты… Приносил гранильщик свитер или не приносил? Или это Екатерина Сергеевна должна была достать? Наверное, она, иначе зачем приходила на вокзал? Да – у нее в руках был какой-то мешок. Забыла отдать, женщины все всегда забывают. И вот теперь из-за нее…» Тут мозг профессора прояснился, словно его продули ветерком. «Забираем прошлогодние камни и уходим, – твердо сказал он сам себе, стоя в лагере на краю вчерашнего костровища. – Этого хватит. А на что, собственно? Если посчитать… Там девятьсот тысяч… Там полтора лимона в евро… Плюс проценты… Мне пошел седьмой десяток. Коляну на «мерседес»? Глупо… Во всяком случае, никаких больше каменоломен. Уходим как можно быстрей».

Несмотря на принятое решение, Анфилогов часов до четырех занимался основательным устройством лагеря. Кроме как возиться по хозяйству, делать было совершенно нечего. Промокший и грязный Колян продолжал хлопотать у шурфа, то и дело ликвидируя мелкие поломки, иногда прибегая в полных, как ведра, хлюпающих сапожищах, чтобы немытыми руками схватить бутерброд. В помощи он не нуждался: Анфилогов понимал, что человек, способный оживлять какие-то допотопные, с конверсионными танковыми моторами, стиральные машины и ржавые скворечники на колесах, бывшие когда-то «Волгами» и «москвичами» (чем Колян подрабатывал в свободное от профессора время), как-нибудь управится с новенькой техникой, которую сам же и облюбовал.

У профессора образовалась непредвиденная, совершенно лишняя ему возможность просто побыть в пространстве, которое он помнил уже не столько по яви, сколько по собственным снам. Многое изменилось – хотя на внешний, приблизительный взгляд не изменилось ничего. Устраивая продукты так, чтобы до них не добрались бурундуки и прочие прожорливые твари, Анфилогов вдруг осознал, что мелкие расхитители куда-то исчезли: ничто не шуршало, не возилось в прошлогодних стеблях, пронизанных упругими, вполне правдоподобными зелеными стрелками, на склонах и под кустами было безжизненно, будто на поверхности затоптанной и пыльной театральной декорации. С травой тоже было неладно: кое-где у самых корней она белела, будто седина в отросшей крашеной шевелюре, а местами отделялась от почвы войлочными лоскутьями, формой похожими на нечеловечески большие обувные стельки. Должно быть, наследили горные духи, обеспокоенные судьбой подземного клада, – но они, конечно, не имели отношения к исходу обитателей травы, потому что пребывали со всеми существами в сложном симбиозе, в каком-то смысле состояли из их органических жизней. Причиной повреждений был, конечно, человек: например, какие-нибудь эксперименты с облаками, излучения космических станций, которые кишели над этой местностью, подобно металлическим муравьям.