До семи часов — срока, когда 16-я дивизия по плану должна была войти в Люксембург, — оставались минуты. Бетман возбужденно доказывал, что в Люксембург нельзя входить ни при каких обстоятельствах, пока не получен ответ из Англии. Кайзер немедленно, не уведомив Мольтке, приказал своему адъютанту связаться по телефону и телеграфу со штабом 16-й дивизии в Трире и отменить намеченную операцию. У Мольтке вновь пронеслись мысли о грозящей катастрофе. Железнодорожные линии Люксембурга имели важное значение для наступления против Франции через Бельгию.

«В этот момент, — говорится в его мемуарах, — мне казалось, что мое сердце вот-вот разорвется».

Несмотря на все уговоры Мольтке, кайзер не уступил ни на йоту. Напротив, он даже добавил к телеграмме королю Георгу в Лондон следующую завершающую фразу: «Моим войскам на границе направлен по телефону и телеграфу приказ, запрещающий вступать на территорию Франции». Это было небольшое, но важное отклонение от истины — кайзер не мог признаться Англии, что его замысел, осуществление которого задерживалось, включал нарушение нейтралитета Бельгии. Это могло стать поводом для вступления Англии, еще не принявшей никакого решения, в войну.

В тот день, который должен был стать кульминацией его карьеры, Мольтке, по собственным словам, чувствовал себя «раздавленным» и, вернувшись к себе в Генеральный штаб, «заплакал горькими слезами от унижения и отчаяния». Адъютант принес ему на подпись приказ об отмене люксембургской операции, и он «бросил перо на стол и отказался подписывать этот документ». Этот первый после мобилизации приказ, сводивший практически все тщательные приготовления к нулю, мог быть, по его мнению, воспринят как свидетельство «колебаний и нерешительности». «Делайте что хотите с этой телеграммой, — сказал он адъютанту, — я не подпишу ее».

В одиннадцать часов, когда Мольтке все еще был занят своими мрачными мыслями, его вновь вызвали во дворец. Кайзер, одетый подобающим образом для данного события — на нем была военная шинель, накинутая поверх ночной рубашки, — принял его в своей спальне. От Лихновского поступила телеграмма, он извещал, что в ходе дальнейшей беседы с Греем он понял свою ошибку, о чем извещал с печалью: «Позитивного предложения Англии в целом ожидать не следует». «Теперь вы можете делать все что хотите», — сказал кайзер и отправился спать. Мольтке, главнокомандующий, которому предстояло теперь руководить всей военной кампанией, решавшей судьбу Германии, был потрясен до глубины души.

«Это было моим первым военным испытанием, — писал он впоследствии — не никогда не удалось до конца оправиться от этого удара. Что-то во мне надломилось, и уже никогда я не смог стать таким, как прежде».

Как и остальной мир — мог бы добавить он. Приказ кайзера не прибыл в Трир вовремя. В семь часов, как и было предусмотрено планом, были перейдены первые рубежи войны, при этом отличилась пехотная рота 69-го полка под командованием некоего лейтенанта Фельдмана. На люксембургской стороне границы, на склонах Арденн, примерно в двенадцати милях от бельгийского города Бастонь, находился маленький город, который немцы называли Ульфлинген. На холмистых пастбищах, окружавших его, паслись коровы; на крутых, покрытых брусчаткой улицах даже в разгар августовской жатвы не увидишь и клочка сена — таковы уж были строгие законы поддержания чистоты в великом герцогстве. На окраине городка располагались железнодорожная станция и телеграф, где сходились линии из Германии и Бельгии. Целью немцев был захват этих объектов, что и сделала рота Фельдмана, прибывшая на грузовиках. С неизменным талантом к бестактности немцы решили нарушить нейтралитет Бельгии в месте, официальным и исконным именем которого было — Труа Вьерж — Три Девственницы. Они олицетворяли веру, надежду, любовь, но история, с ее склонностью к удивительным совпадениям, сделала так, что в глазах всех они стали символами Люксембурга, Бельгии и Франции.

В 19.30 прибыл второй отряд (очевидно, после получения телеграммы кайзера) с приказом первой группе отойти, поскольку была «совершена ошибка». Тем временем министр иностранных дел Люксембурга Эйшен телеграфом передал сообщение о свершившемся в Лондон, Париж и Брюссель и направил протест в Берлин. «Три Девственницы» сделали свое дело. В полночь Мольтке отменил приказ об отходе, а к концу следующего дня, второго августа, все «Великое герцогство» было оккупировано.

С тех пор историков неизменно мучает вопрос: «Что было бы, если бы немцы в 1914 году отправились на восток, ограничившись лишь обороной на западе?» Генерал фон Штааб показал, что повернуть большую часть сил против России было технически осуществимо. Однако смогли бы немцы в силу своего темперамента удержаться от нападения на Францию — это уже другой вопрос.

В семь часов в Петербурге, примерно в то же время, когда немцы входили в Люксембург, посол Пурталес, с покрасневшими водянистыми голубыми глазами и трясущейся белой бородкой клинышком, вручил дрожащими руками Сазонову, русскому министру иностранных дел, ноту об объявлении Германией войны России.

— На вас падет проклятие народов! — воскликнул Сазонов.

— Мы защищаем нашу честь, — ответил германский посол.

— Ваша честь здесь ни при чем. Но есть ведь суд Всевышнего.

— Это верно, — сказал Пурталес и, бормоча: «суд Всевышнего, суд Всевышнего», спотыкаясь, отошел к окну, оперся на него и расплакался.

«Вот как закончилась моя миссия», — произнес он, когда немного пришел в себя. Сазонов похлопал его по плечу, они обнялись, Пурталес поплелся к двери и, с трудом открыв ее дрожащей рукой, вышел, еле слышно повторяя: «До свидания, до свидания».

Эта трогательная сцена дошла до нас в том виде, как ее записал Сазонов, с художественными добавлениями французского посла Палеолога, основанными, очевидно, на рассказах русского министра иностранных дел. Пурталес же вспоминает, что он три раза потребовал ответа на ультиматум, и после того, как Сазонов трижды дал отрицательный ответ, он «вручил ему ноту, руководствуясь инструкцией» [58] .