К огромному неудовольствию Генри Вильсона, Китченер, отвечавший теперь за безопасность Англии, вернул в Англию одну дивизию, которая должна была отправиться во Францию прямо из Ирландии, и выделил две бригады из состава других дивизий для охраны восточного побережья, «безнадежно спутав, таким образом, все наши планы».

Было решено сразу же отправить четыре дивизии и кавалерию — погрузка должна была начаться девятого августа, — 4-ю дивизию отправить позднее, а 6-ю оставить в Англии. После заседания совета у Китченера сложилось впечатление, которого, правда, не было у генералов, что на Амьене остановились как на районе сосредоточения.

Когда прибыл полковник Угё, спешно направленный французским Генеральным штабом, Вильсон информировал его о сроках погрузки. Это вызвало гнев Китченера и обвинения в нарушении секретности. Вильсон «огрызнулся», не желая, как он писал, «выслушивать выговоры» от Китченера, «особенно когда он болтает всякую ерунду, как сегодня». Так началась, или, вернее, усилилась, взаимная антипатия, которая сыграла отнюдь не положительную роль в будущей судьбе английских экспедиционных сил. Вильсона, теснее всех английских офицеров связанного с французами и сэром Джоном Френчем, Китченер считал самоуверенным и высокомерным и игнорировал его. В свою очередь, Вильсон называл Китченера «сумасшедшим» и «таким же врагом Англии, как и Мольтке», передавая свою неприязнь подозрительному по природе и легковозбудимому главнокомандующему — Френчу.

С шестого по десятое августа, пока немцы под Льежем ожидали прибытия своих осадных орудий, а французы то брали, то сдавали Мюлуз, 80 000 английских солдат экспедиционных сил с 30 000 лошадей, 315 орудиями и 125 пулеметами собирались в Саутгемптоне и Портсмуте. Офицерские сабли заново оттачивались в соответствии с приказом, предписывавшим производить наточку сабель на третий день мобилизации, хотя нужны они были разве что для парадов. По словам же официального историка, это была «самая обученная, самая организованная и самая снаряженная английская армия из всех, которые когда-либо отправлялись на войну».

Девятого августа началась погрузка. Транспорты отваливали с интервалами в десять минут. Каждое покидавшее гавань судно остававшиеся провожали гудками и свистками, а с палуб раздавались восторженные крики. Шум стоял такой оглушительный, что, казалось, генерал фон Клюк не мог не слышать его у Льежа. Поскольку флот торжественно заявил, что он блокировал пролив, за безопасность форсирования никто не беспокоился.

Когда первые английские солдаты высадились в Руане, их встретили с такой помпой, вспоминает французский свидетель, как будто они прибыли, чтобы совершить ритуал искупления для Жанны д'Арк.

В Булони высадка происходила у подножия колонны, воздвигнутой в честь Наполеона на том самом месте, откуда он собирался начать вторжение в Англию.

В Гавре весь французский гарнизон забрался на крыши казарм и громкими криками приветствовал своих союзников, спускавшихся по сходням с пароходов под палящим полуденным зноем. В тот вечер кроваво-красное солнце садилось под отдаленные раскаты грома надвигавшейся летней грозы.

На следующий день в Брюсселе тоже видели английских союзников, правда, не все. Хью Гибсон, секретарь американской миссии, приехавший навестить английского военного атташе, войдя в его кабинет без доклада, увидел английского офицера в полевой форме, грязного и небритого, писавшего за столом. Выпроваживавшему его атташе, Гибсон шутя заметил, не прячет ли тот всю английскую армию в доме. Действительно, место высадки англичан было так хорошо засекречено, что немцы до тех пор не знали, где и когда те высадились, пока не столкнулись с экспедиционным корпусом под Монсом.

А в Англии антипатии между генералами становились все более заметными. Как-то во время инспекционного визита король спросил Хейга, который был своим человеком при дворе, каково его мнение о Джоне Френче в качестве главнокомандующего.

Хейг посчитал своим долгом ответить: «Я испытываю большие сомнения по поводу того, является ли его характер достаточно ровным, а военные знания достаточно глубокими, чтобы позволить ему быть хорошим командующим».

После того как король уехал, Хейг записал в своем дневнике, что военные идеи сэра Джона во время бурской войны «часто шокировали меня», и добавил свое «невысокое мнение» о сэре Арчибальде Мэррее, «старой бабе», подчиняющемся «по своей слабости» глупым приказам, чтобы только не связываться с сэром Джоном из-за скверного характера последнего. По мнению Хейга, оба «совсем не годятся для занимаемых должностей». Своему приятелю он как-то заметил, что сэр Джон слушать Мэррея не будет, а «положится на Вильсона, что еще хуже», так как Вильсон не солдат, а «политикан», а это, пояснил Хейг, «синоним мошенника и ростовщика».

Изливая свои чувства подобным образом, лощеный, франтоватый и светский Хейг, имевший друзей во всех нужных местах, а за плечами блестящую карьеру, в пятьдесят три года готовился к будущим успехам. Он, у которого во время Суданской кампании в личном обозе был «верблюд, нагруженный кларетом», привык, чтобы у него все получалось.

Одиннадцатого августа, то есть через три дня после отплытия во Францию, сэр Джон Френч впервые узнал некоторые интересные факты о германской армии. Он и генерал Колуэлл, из оперативного отдела, посетили начальника разведки, который начал рассказывать им о германской системе использования резервов.

«Он называл свежие резервные и сверхрезервные дивизии, — писал Колуэлл, — как фокусник достает вазы с золотыми рыбками из своего кармана. Казалось, что он делает это нарочно. Невозможно было не злиться на него».

Это были те же самые сведения, которые стали известны французской разведке весной 1914 года, но слишком поздно, чтобы повлиять на Генеральный штаб или заставить его изменить оценку правого крыла немцев. Они также опоздали, чтобы изменить и английскую точку зрения. Для этого нужно было времени гораздо больше того, которое оставалось.