Весь пропитанный дождем и темнотой, Кассель спал. Не слышно было ни звука. От нескольких плоских, наклонных фонарей, расставленных у входа в правление, лился мертвяще-фиолетовый свет. Ему вдруг показалось, что этот свет сам по себе, а вокруг нет ничего — ни Касселя, ни машин, ни тока с хлебом, ни даже бетонных столбов и плоских фонарей, откуда льется этот свет. Мускулы тела не повиновались ему. Ноги слабели, спина сгибалась. Чтобы не упасть, он оперся на перила — пальцы рук хлестко схватили мокрое дерево.

Совсем недалеко и не по времени рано кукарекнул молодой петух. Ему подтявкнул щенок. Ветер брызнул холодным дождем в лицо, и Горин очнулся.

«Как в нокдауне», — подумал он и медленно, чуть слышно стал считать: «Раз, два, три…», стараясь делать то, что всегда делал, когда попадал в нокдаун, — вначале овладеть собой: чувствами и телом; дышать глубоко; по мере счета к «семи-восьми» попытаться собраться и на «девять» изобразить судье, что ты так же бодр, здоров и весел, как и до нокдауна.

Судьи сейчас не было. Он — Горин — был тут все: и красный, и синий угол, и рефери, и даже зритель.

На «девять» он, вроде бы, собрался… Вытер рукавом мокрое лицо, нетвердо прошел в свою комнату и стал переодеваться…

Он уже сходил с крыльца, когда из коридора вышел Холстов.

— Звонил совхозный диспетчер, — голос у него был деловит. — ХПП не принимает, что-то там сломалось — вези на резервный.

— Я отвезу, — тусклым голосом сказал Горин. На эмоции у него не было сил, хотя он знал, что на резервном — небольшом элеваторе недалеко от основного — разгрузка вручную, да и дорога к нему — сплошной кисель. Потом он так же тускло добавил: — Ирина на развод подала. На суд приглашает… Я бы первым автобусом и уехал… Два дня хватит, наверное…

— Хорошо, — помолчав, сказал Холстов. — Езжай. Только вот что — хлеб отвезу я… А ты ложись отдыхать — до первого автобуса часа четыре еще поспишь…

— Ты не в форме, — голос у Горина твердел.

— Чепуха, — попытался улыбнуться Холстов. — Бог простит, а ГАИ не догадается…

— Нет, отвезу я… — уже решительно сказал Горин. — Похоже, это мой последний рейс с хлебом — декадник кончается. — Он нашел руку Холстова, стиснул ее и, боясь, что не выдержит и уступит, не очень ловко, но быстро зашагал к КамАЗу.

Итак, все кончилось. И напоследок его хотят еще и наказать: забрать то, что было именно его, а оставить ненужное: большую квартиру, за которую он еще должен тестю и кооперативу и которая ему одному не нужна; гараж без машины, которую он сам восстановил из старья; мебель, ценность которой он не ценил и за которой не мог, да и не хотел ухаживать…

«Бьют под дых», — подумал он просто, не по-боксерски, и перед глазами встали строчки-решение забрать у него сына, библиотеку, машину…

«Машину…» — он горько усмехнулся… Когда бокс пришлось оставить и у него появилось свободное время, Горин, по случаю, купил ГАЗ-69. «Газик» был не на ходу, и когда Горин привез оценщика из комиссионного магазина, тот долго ходил вокруг ржавого хламья, попытался открыть левую дверь и закрыть правую. Но ни то, ни другое не удавалось, и тогда оценщик заявил, что не знает, как быть: оценять ниже минимума он не имеет права, а вся эта рухлядь стоит ровно столько, сколько стоит ржавое железо, то есть раз в двадцать меньше.

Кое-какие деньги еще были у Горина, и он, махнув рукой, согласился на минимум, который был так дорог.

Он сразу пошел, как оказалось, по верному пути — не стал подваривать, подчищать, наставлять, а разобрал все до основания, до последнего винтика и медленно, шаг за шагом двинулся обратно, реставрируя и заменяя, что мог.

Он был терпелив и настойчив. Жена, ни разу не заглянув в гараж, который Горин арендовал у знакомого, не имевшего машины, посмеивалась. Горин тоже улыбался. Между пропастью, разделявшей их души, еще пролегал мосток. Тестю, в ту пору «столбившему» свое положение, занятому «закромами», квартирами, было не до зятя.

Сменщик Горина, пожилой, седовласый Федорыч, автомобилист душой и руками, рабочий по происхождению и интеллигент по мягкому, тактичному своему обхождению, называвший Горина «коллегой», как-то в субботний день зашел в гараж, долго смотрел, как копается в куче хламья его «коллега», а в воскресенье принес плакат-схемы и книгу. Читать книгу и пояснения к схемам было трудно — писаны они на нерусском языке — автоэкспортовские, но были они в таком прекрасном исполнении, что Горин использовал их не по прямому — техническому назначению, а, скорее, для души, когда ему было особенно трудно и одиноко.