Шрифт:
— Располагайтесь. Выбирай любую…
Скоро школа опустела. Заготовщики ушли в лес, начинающийся сразу за Южным.
Для новичков понедельник проходил, и проходил бестолково: Бокарев и Гришуха листали валявшиеся на кровати растрепанные журналы, Барабанчук весь день проспал, пофыркивая в усы… К вечеру он проснулся, повертел свежими глазами и ухватил журнал у Бокарева.
Песня, брызнуть будь готова — вновь, и вновь, и вновь, и снова! Чашу пей — в ней снов основа — вновь, и вновь, и вновь, и снова! Друг, с кумиром ты украдкой посиди в беседе сладкой. — К поцелуям жду я зова — вновь, и вновь, и вновь, и снова!..— весело прочитал он. — Ну, и что же дальше. Кто автор?
— Откуда мне знать, — пожал плечами Бокарев. — Не видишь — оторвано…
— Эх, деревня, настоящие стихи нельзя порвать, — глаза Барабанчука засветились. — Дела давно минувших дней, как сказал поэт, но и я грешил по молодости… Хотите почитаю? И тоже о любви… — Он встал в позу и немного заунывно загудел:
Любовь — кольцо из разлук и печалей, Из полетов в бездонность весенних сердец. Я не помню, когда было наше начало, Только горестно знаю, где будет конец. Замирали сады. Гасли радуги в поле, Присмиревшую землю хлестали дожди, И хотелось кричать от бессилья и боли: «Подожди уходить. Забывать подожди». Ах, колечко-кольцо, в нетерпеньи и дрожи Было очень легко нам тебя надевать, А теперь нужно все, чем живем, уничтожить, Надо вычеркнуть все, чтоб тебя разорвать. В бездорожии чувств мы запутались оба И теперь не понять, где здоровая суть. Видно, в нашем кольце есть фальшивая проба, Если больно смогла нас любовь обмануть…— Неужели вы сами? — спросил Гришуха. — Мне и двух строчек не соединить. Только вот тут, «…в нетерпеньи и дрожи…» — как-то не так, по-моему… — Гришуха запнулся и посмотрел на Барабанчука.
— Это из ранних — молод был. А впрочем, — он весело засмеялся, — впрочем, и в остальных «дрожжей» хватает. Я поэтому и писать бросил, и со второго курса филфака ушел.
— Брось врать-то, — не поверил Бокарев. — Из-за какого-то стишка.
— Чего мне врать, деревня, — сказал Барабанчук. — Настоящий поэт из меня все равно бы не вышел — врожденный порок имеется: цветоощущение ослаблено — ну, а занюханным интеллигентом быть не желаю — их и так хватает. Главное — знать, кто ты есть! А я — рабочий! И не какая-то там рабсила, а гегемон. Ге-ге-мон! — раздельно произнес он и опять стал в позу:
Ветер! Ты в воздушной ризе, мчась к любимой, о Хафизе ей бросай за словом слово — вновь и вновь, и вновь, и снова!Вот так нужно писать о любви, а иначе… — Барабанчук махнул рукой, но не досадливо, и видно было, что ни филфак, ни собственные неудачные стихи его давно не волнуют. — Но вернемся к прозе, — сказал между тем Барабанчук и посмотрел на часы. — Сейчас автобус из Степного прибудет — надо бы папашу Куликова встретить, если он вообще приехать вздумал, а то еще в лабиринтах Южного заблудится — уж я его знаю, — и мы лишимся такого ценного, — Барабанчук усмехнулся, — работника…
Когда Барабанчук вышел, Гришуха опять зашелестел журналом.
— Господи, как же так можно! — вдруг негромко сказал Бокарев.
— Что можно? — не понял Гришуха и посмотрел на Бокарева. Тот лежал, уставясь в потолок. Вид у него был растерянный.
— А может, случилось что-нибудь? — спохватился Гришуха.
— Что случилось? — Бокарев привстал, а потом, сев на кровать, повторил свистящим шепотом: — Что случилось? Дело в том, что со мной ничего не случается. Ни-че-го! Болтаюсь, как дерьмо в проруби, и ничего не случается.
— А ты бы учился, — как и Бокарев, Гришуха тоже говорил негромко. — Поступай в институт и учись. Правда, временами это муторно, но в общем-то интересно.
— Я-я-я? Учиться? Если хочешь знать — я поступал. В политехнический. Три раза. И до армии и после… Да что толку, — Бокарев горестно вздохнул.
— Чепуха, — сказал Гришуха. — Просто у тебя знаний не хватает, а это дело наживное. Как, например, ты к математике готовился? По школьным учебникам? А этого мало. Вот приедем из командировки, до лета далеко — так займусь я с тобой. Хочешь? Экзамены сдашь как миленький.
— Спасибо, — сказал Бокарев. — Но дело не в математике — математику я знаю…
— А в чем же тогда? — удивился Гришуха.
— А в том, что я трус, — помолчав, махнул рукой Бокарев. — Позорный трус…
— Ты?! — сказал Гришуха. — Да какой же ты трус? Трус я… Вспомни автостанцию в Степном. Ох, и испугался же я тогда.
— Ну ты сравнил, — сказал Бокарев. — Автостанция совсем другое дело. Там все просто. Покажи таким вот охламонам, что ты им глотку перегрызть сможешь, — они тебя пальцем не тронут. А институт… Еще не войду, а на меня мрамор давить начинает. А в аудитории совсем плохо: желудок к позвонку прилипнет, да мочиться все время хочется. Смех и грех, а ей-богу, на экзаменах так и бывало… — Бокарев лег на кровать и опять уставился в потолок. — Нет, — сказал он, — да поступи я — ни за какие стишки не бросил… Облысел, ослеп, а институт бы кончил… Да что толку говорить. Эх, не будь моя деревенька так мала — не тянул бы я в городе Мыню, как любит приговаривать Барабанчук, — уехал бы домой. Да и беда не в том, что она мала, а в том, что мельчает и мельчает… Тем летом ездил к матери. До армии, помню, стоял наш дом чуть ли не в центре, а теперь крайним оказался. Сосед, Прохоров, в годах уже, внуки — и тот в город подался. Дом-пятистенок на дрова растащили, по саду козы бродят: всю сирень обглодали, а у Прохоровых была такая сирень!..
Ко вторнику их стало четверо. Вчера вечером — Гришуха и Бокарев уже подремывали — распахнулась дверь и вошел Барабанчук, подталкивая пожилого, с примятым лицом мужика, одетого в такие же зеленые брюки, как у них.
— Папаша Куликов — самый знаменитый сварной в нашем СУ, — похлопал по плечу мужика Барабанчук. — К тому же почти не пьет.
Пока Барабанчук, чуть кривляясь, представлял Куликова, тот, смущаясь, крутил головой; при последних же словах махнул на Барабанчука и отвернулся с явной обидой в глазах. Все это, впрочем, не помешало им мирно, «с морозцу» распить бутылочку красного, оставшуюся у Барабанчука.