Энди снял руку с клавиши воспроизведения и прижал её к виску. Потом прижал другую руку к другому виску. Потом, не отнимая рук от головы, упёрся локтями в колени.

И остался сидеть так — воплощение растерянности и отчаяния. В зале стояла теперь такая тишина, что воспроизведение нельзя было включить даже на самой низкой громкости. Ему оставалось только сидеть и надеяться, что правильная цифра всё-таки 637, а не 736.

Но в душу ему закрадывалось жуткое подозрение, что обе эти цифры неверны, а правильна 376.

— …Итак, не забудьте: чем больше понравится вам номер, тем громче вы должны хлопать. Члены жюри, конечно, составят собственное мнение. Но если у них будут какие-нибудь колебания, ваши аплодисменты помогут им. Всё понятно? Договорились?

Распорядитель улыбнулся переполненному залу и подмигнул четырём членам жюри, которые сидели в первом ряду.

— Ну-ка, послушаем, на что вы способны. Для начала похлопаем членам жюри за то, что они пришли к нам сегодня.

В зале поднялся невообразимый шум. Кто свистел, кто топал ногами, кто хлопал, кто кричал «бис!», а большинство и топало, и кричало, и хлопало — всё. вместе. Только члены жюри безмолвствовали и улыбались с некоторым смущением, поглядывая по сторонам, — члены жюри и ребята во втором ряду. Этот ряд был отведен для участников конкурса, и там, в самой середине, прямо позади председателя жюри каноника Уотсона и леди Коффин, большой его приятельницы, сидели Ева и Морис — бледные и взволнованные.

— А где Руфь? — шепнула Ева под рёв зала.

— У главного входа, наверное, то есть я её там оставил, чтобы она выбежала подать Питеру сигнал. Разве её там нет? Вон же…

Руфь вместе с остальными зрителями приветствовала жюри — она хлопала и пронзительно визжала. Из дверей позади неё в зал с испугом и любопытством заглядывали те участники конкурса, которые перед выступлением должны были облачиться в театральные костюмы в раздевалках у выхода.

— Отлично! — сказала Ева. — Ну, будем надеяться, что и Энди на месте!

Распорядитель свистнул в свисток, поднял правую руку и заглянул в список, который держал в левой. Шум сразу улёгся. Зрители все были готовы смотреть, смеяться, поддерживать своих друзей, а в случае необходимости и строить рожи соперникам своих друзей, чтобы сбить их.

Морису, который как раз читал роман об Испании, они вдруг показались кровожадными любителями боя быков. И тут, словно в ответ на его мысли, тишину нарушил протяжный, тоскливый стон.

Распорядитель слегка нахмурился. У него было впечатление, что стон донёсся прямо из-под его ног. Он покосился на каноника Уотсона и остальных членов жюри, заподозрив, что кому-то из них уже стало невыносимо скучно и он не сумел сдержаться. Однако каноник неторопливо протирал очки, а на его толстом розовом лице сияла добродушная одобрительная улыбка. Леди Коффин и остальные двое тоже, по-видимому, ещё не успели соскучиться.

«Странно! — подумал распорядитель. — Могу по клясться, что стонал кто-то внизу, возле самой эстрады. Может быть, застонал этот бледный понурый мальчик позади каноника? Вот он шепчет что-то девочке с флейтой, а она вдруг стала вся красная… Ну, наверное, нервы не выдержали. Не стоит обращать внимания».

Он поглядел в список и откашлялся.

— Первым, — объявил он, — перед нами выступит Кевин О’Лири. Аккордеон! Спасибо, Кевин.

Под ободряющие хлопки своих приятелей на эстраду поднялся первый участник конкурса. Он широко улыбался, и эта улыбка походила на клавиатуру его инструмента — столько в ней было чёрных просветов. К его свитеру был приколот большой пучок клевера (национальная эмблема Ирландии), и леди Коффин, которая в юности была мисс Китти Донован и родилась в Ирландии, в графстве Корк, оживилась и приготовилась слушать. Боясь пропустить хотя бы одну ноту, она обернулась и строго сказала «ш-ш-ш!» сидевшей позади неё девочке, которая что-то шептала на ухо своему соседу про какого-то Энди, удивляясь, с какой стати ему вздумалось стонать…

Для Питера следующие двадцать минут прошли как во сне: он лежал вот тут, в постели, и одновременно готовился выступить на конкурсе в павильоне!

Но дело было не только в этом. Точно во сне, перед ним возникала чёткая картина зала, эстрады, он видел исполнителей и хлопал им вместе с остальными ребятами. А потом вдруг всё исчезало, и он вновь оказывался в своей спальне один и глядел в окно на пустынный парк — на деревья, траву и угол павильона.

Ведь туда его переносил только слух. Когда зрители кричали и хлопали, он слышал их и мог представить себе то, что видели и слышали они. Когда участник конкурса играл на каком-нибудь инструменте, до Питера доносились звуки музыки и его воображение дорисовывало остальное. Задорный ирландский танец, исполняемый на аккордеоне, поведал ему очень многое. Питер был хорошо знаком с Кевином О’Лири. Как-то раз, ещё до болезни, он был на дне рождения у приятеля, и Кевин играл там. Поэтому теперь Питер как будто опять видел его перед собой: пучок клевера, редкозубую улыбку, голову, как-то по-особенному наклонённую набок — ну, словом, всё.

Точно так же он мог представить себе и девочку со скрипкой, и мальчика, который играл на хрипловатом кларнете, и двух маленьких сестёр в дикарских костюмах, которые танцевали с обручами под граммофон. Ему было достаточно, если в его открытое окно доносились хотя бы два-три такта мелодии.

Но эти выступления и взрывы аплодисментов перемежались минутами полной тишины. И Питер терялся в догадках. Выступает ли мальчик-фокусник? Или девочки-акробатки? А может быть, какая-нибудь малышка декламирует стихи про цветы и про фей? Но его воображение не рисовало никаких картин. И ему начинали мерещиться всякие нелепости: чинная школьница объявляет свой номер — «Художественный писк. Больная мышь»; десятилетний гипнотизёр усыпляет весь зал — и своих соперников, и зрителей, и каноника Уотсона.