Я расспросил симпатичного семиклассника, который немца изображал, как записаться в драмкружок. Он сказал:

— Это просто, но такого малорослого, как ты, Геннадий Матвеевич вряд ли возьмет. — Но потом добавил: — Может, на роль Добчинского или Бобчинского.

Я начал расспрашивать в классе, нет ли у кого журнала о театре. Ни у кого не оказалось. Тогда я захватил с собой из дому номер «Советского экрана». После уроков я с этим журналом пришел в пионерскую комнату, где собирались на репетицию драмкружковцы. Я поиграл в шашки с одним семиклассником, который пришел посмотреть, как пьесу будут ставить, но потом я игру оставил и стал ходить по пионерской комнате не очень близко, но и не очень далеко от Геннадия Матвеевича, и в это время я внимательно читал журнал.

Геннадий Матвеевич подошел и спросил:

— Ты любишь кино?

— Не только кино, — ответил я, — но и театр.

И чтоб Геннадий Матвеевич не сомневался, я ему показал портрет артиста Ульянова. Когда в школе устраивают культпоход в театр, я билет покупаю, чтобы классный руководитель не нервничала, но в театре я был только один раз — мы шумели, кто-то додумался стрелять по ногам артистов из резинки. Нетрудно было додуматься: ноги у них были обтянуты трико. Особенно интересно прошло последнее действие. После спектакля женщина какая-то со сцены нас стыдила.

— Прекрасный актер! — сказал я об Ульянове. — Отточенное мастерство.

— Ах, зачем это! — сказал Геннадий Матвеевич и пошел проделывать фокусы голосом. — Зачем эти наивные хитрости! — Он выхватил у меня журнал и швырнул на стол. — Если тебе нравится театр, так иди на сцену! Попробуй себя! И ты иди, мальчик! — сказал он семикласснику. — Я же вижу: тебя это волнует!

Я поднялся на сцену и запрыгал на одной ноге, ступню другой ноги я придерживал рукой у самого кармана; потом, когда все начали на меня смотреть, я засунул ступню в карман — я не прочь был выступить с этим номером. Но Геннадий Матвеевич остановил меня:

— У нас не цирк.

Он усадил всех за стол и стал читать пьесу: он изображал голосом и движениями, он объяснял, что это за люди такие — Городничий, Земляника, Хлестаков и все прочие.

Геннадий Матвеевич решил попробовать меня на роль Бобчинского.

— «Чрезвычайное происшествие, — начал я читать дербервилевским голосом. — Приходим с Петром Ивановичем в гостиницу…»

Все засмеялись.

Мне нравилось на репетициях. Геннадий Матвеевич следил, чтобы я не очень-то раскачивался взад-вперед и не совал то и дело руки в карманы. Димка Вахромеев — он изображал Городничего — всегда зло на меня смотрел, когда я это проделывал: считал, что только ему можно. Пришлось перестать раскачиваться. Но я решил: когда будем выступать перед зрителями, я все равно наверстаю.

Мы с папой заделались театралами. Один актер в театре так же, как мы с Димкой, любил раскачиваться взад-вперед, еще он здорово умел руки воздевать — я на репетициях точно так же стал делать; у другого актера я научился ходить мелкими шажками и цыкать зубом. Шажки Геннадий Матвеевич оставил, а цыкать запретил.

Спектакль наш состоялся в конце учебного года. Дед, папа и мама пришли смотреть. Опять Геннадий Матвеевич волновался, опять в первом ряду сидела его старенькая жена и успокаивала его взглядом. В зале было много хохоту, особенно когда мы с Димкой долго стояли друг против друга и раскачивались. После спектакля Геннадий Матвеевич каждого из нас обнял и расцеловал, мне он сказал:

— Виталий, поздравляю! Это успех!

Он прослезился, а уж когда в комнату, где мы толпились, прибежала какая-то семиклассница и преподнесла нашему руководителю букет роз, Геннадию Матвеевичу пришлось достать платок и вытереть себе глаза. Потом я узнал: цветы прислал папа. Дома он рассказывал, что смотрел не столько на сцену, сколько на «этих старых людей».

В тот же вечер Геннадий Матвеевич пригласил меня к себе домой:

— Виталий, составь компанию старому артисту.

Он познакомил меня со своей женой, и мы пошли по городу, справлявшему, по всем приметам, какой-то праздник: тихие предвечерние улицы украшены были нежной зеленью, которая кое-где отливала золотом.

Жили старики в коммунальной квартире, в комнате с одним окном; мебель в ней стояла старая, половичок на полу был замызганный, с чернильным пятном, которое выводили, да не вывели; коврик над кроватью был линялый, кое-где из него нитки торчали — хотелось его причесать. Быстроглазый сразу разглядел филателистический каталог на письменном столе, и уже о нем не забывал и все старался угадать, где Геннадий Матвеевич коллекцию держит.

Меня угощали чаем с творожным печеньем. Чашки все три были разные, одна со щербинкой; ложки — тоже разные, но я все-таки верил, что коллекция должна быть настоящей. Разговор шел о театре, а хотелось его на марочные дела перевести. Разносилось похожее на пение:

— Ты, Виталий, удивительно Бобчинского сыграл, никто еще эту роль так не трактовал. Твой Бобчинский держится как английский лорд. Но он же не лорд. Где уж там! Вот и получился комический эффект. Ты это интуитивно схватил.

Я старался держаться солидно, только вот ко мне прицепились слова «между прочим».

— Между прочим, я понимаю, — говорил я, — что такое «интуитивно». Вы не беспокойтесь, что я не пойму. У нас дома полно словарей, и папа следит, чтобы я в них заглядывал. Я знаю, что такое «интуитивно», «экспрессивно» и даже «сентенциозно». Вы слышали это слово?