Трудно себе представить, чтобы можно было правильно разместить толпы скульптур, населяющих порталы, карнизы и галереи соборов, без предварительного определения точного местоположения каждой из них. Разумеется, случались и ошибки. Символы месяцев в соборе Нотр-Дам были установлены в обратном порядке. Строители Реймсского собора не хотели допустить ничего подобного. Тем более что их собор штурмовала армия из трех тысяч изваяний. Потому они старательно обозначили на стенах место каждого из них.

Настоящие подписи мастеров на камнях появляются относительно поздно. Это геометрические фигуры, треугольники, многоугольники, изображения инструментов, например кельмы, буквы алфавита. Знаки эти были наследственными. Если отец и сын вместе работали на строительстве, к знаку сына, чтобы отличить его от отцовского, добавлялась какая-нибудь черточка. Значки, поначалу простые, со временем усложняются, становятся изощренней; их используют и архитекторы. Архитектор Александр из Бернара добавляет к своему имени звездообразную пентаграмму. Скромный значок работника, оттиснутый, чтобы его не обманули при расплате, становится подписью и символом профессиональной гордости.

Столетняя война нанесла смертельный удар искусству строительства соборов. Но симптомы кризиса проявились уже в конце XIII века. По Европе шла волна преследования мысли: в 1292 году в тюрьме умирает Роджер Бэкон{153}, свобода высказывания в университетах изрядно урезана. Стремящаяся к централизации, особенно во Франции, королевская власть лишает городские коммуны многих прав и подчиняет их своим целям. Щедрая до той поры молодая буржуазия перестает жертвовать на возведение башен, над которыми собираются тучи войны. Процесс над тамплиерами становится символом конца эпохи.

Замедляется экономическое развитие, демографическая кривая падает, усиливается инфляция. Об этом говорится в песенке, родившейся в 1313 году:

Крах итальянского банка Скали, последствия которого ощутила почти вся Европа, совпадает с началом Столетней войны. На смену церковной архитектуре приходит крепостная. Возвращается эпоха толстых стен.

Пустеют строительные площадки незавершенных соборов. Искусные своды и высокие арки никого уже не интересуют.

Сыновья тех, кто ваял улыбку ангела, вытачивают пушечные ядра.

Путешествуя по югу Франции, постоянно наталкиваешься на следы альбигойцев. Зыбкие, правда, следы — руины, кости, легенда.

Я был свидетелем научной дискуссии, во время которой ученые профессора яростно полемизировали как раз об альбигойцах. Пожалуй, это одна из самых спорных проблем в современной медиевистике. Потому, наверное, стоит поближе присмотреться к этой ереси, уничтоженной в середине XIII века. Ликвидация ее непосредственно связана с ростом могущества французского государства на развалинах Тулузского графства. Тот день, когда догорали костры Монсегюра, был днем упрочения империи франков. В сердце христианской Европы была стерта с лица земли цветущая цивилизация, в лоне которой совершался исключительно важный синтез элементов Востока и Запада. Искоренение с религиозной карты мира веры альбигойцев, которая могла бы сыграть в формировании духовного облика человечества такую же значительную роль, как буддизм или ислам, совпадает с возникновением действовавшей в течение многих столетий организации, именуемой инквизицией. Так что нет ничего странного в том, что этот клубок политических, национальных, религиозных проблем распаляет страсти и не так-то просто поддается распутыванию.

Литература, выросшая вокруг проблемы альбигойцев, могла бы составить изрядную библиотеку. Однако оригинальные тексты этих еретиков можно пересчитать по пальцам одной руки. Случай нередкий в истории культуры. Не все творения избежали зыбучих песков и пожаров истории, так что человеческую мысль и страдание приходится порой воссоздавать из обломков, сомнительных пересказов и цитат, встречающихся в сочинениях противников.

Чтобы понять роль альбигойцев, действовавших на юге Франции в XI и XII веках, следует вспомнить, хотя бы бегло, их дальних предшественников. Несомненно, что в их ереси или, как предпочитают считать иные, религии отозвался голос Востока. Историки, исследовавшие происхождение этого течения, установили следующую генеалогию: гностики{154} (некоторые идут еще глубже — к Зороастру{155}) — манихеи — павликиане — богомилы — катары (выступавшие на юге Франции под именем альбигойцев, от названия города Альби). Общей и характерной чертой этих направлений был крайний дуализм, признающий действие во вселенной двух сил — Добра и Зла, восприятие мира как творения Демона (и, следовательно, неприятие Ветхого Завета), что вело к резко отрицательному отношению к телесному и к материи, а в сфере нравственной — к суровому аскетизму. Психологической основой этих взглядов была завороженность переполнявшим тогдашний мир злом, завороженность вполне понятная в эпоху потрясений, насилия и войн.

Гностики не пользуются доброй репутацией у многих историков философии, которые с удовольствием изъяли бы этот раздел из учебников, воспитывающих мыслителей с холодным аналитическим умом. Тех же, кому не чуждо эстетическое удовлетворение от общения с интеллектуальными конструкциями, неизменно будет привлекать теософия гностиков, их головокружительная лестница ипостасей, соединяющая небо с землей.

Подлинным и серьезным конкурентом для христианства стал Мани{156}, у которого есть точные даты рождения и смерти. Родился он в Вавилоне, но по происхождению был персом и воспитывался среди гностиков. Пророк, обладавший большим влиянием при шахском дворе, убежденный в своем мессианистве, совершает путешествие в Индию, привлекает толпы последователей, а кончается все тем, что, прикованный к стене по приказу шаха Бахрама, он умирает после двадцатишестидневной агонии. Открытия в Турфане и Файюме (то есть в местностях, расположенных за тысячи километров друг от друга) доказали, что Мани, называвший себя преемником Будды, Заратуштры и Христа, действительно пытался создать синкретическую религию, соединяющую элементы буддизма, маздеизма и христианства. Успех манихейства, религии Мани, был огромен, ее влияние распространялось на Китай, Центральную Азию, Северную Африку, Италию, Испанию и Галлию.

Множество последователей, мученическая смерть пророка, еще резче, чем у гностиков, акцентированный дуализм (борьба космических сил Добра и Зла переносилась в душу человека, разрывая ее надвое) сделали манихейство главным соперником христианства. Отцы Церкви не жалели для него анафем, а те, что были более философски настроены, вступали с ним в полемику, как, например, бывший манихей св. Августин {157} в трактате «Contra Faustum» [60] . Он припирает оппонента к стенке, пытаясь доказать ему, что приятие двух принципов — Добра и Зла — ведет к многобожию. Фауст, однако, отражает диалектические удары: «Да, правда, что мы приемлем два принципа, но только один из них мы именуем Богом, второй же называем хиле, или материей, либо же, как обычно говорят, Демоном. Но если ты почитаешь, что это равнозначно установлению двоебожества, то в таком случае должен ты равно утверждать, что врач, предметом коего являются здоровье и болезнь, создает два понятия здоровья». После диспутов решающим аргументом стал меч, и в IV веке манихейство было потоплено в море крови. Только в Китае оно продержалось до XIII века, то есть до нашествия Чингисхана.