К октябрю военная цензура еще более ужесточилась, и вновь «Русскому слову» досталось за критику больше других. Отныне два цензора прочитывали военные комментарии, а также все иные материалы газеты, имеющие отношение к войне. Кроме того, они обязаны были определять, какое впечатление могут произвести публикации на гражданское население, и запрещать все, что казалось «упадническим». Касательно военно-морских вопросов «Русскому слову» впредь надлежало ограничиваться только официальными сообщениями [475] .

А редакторы «Русского слова» жаловались на цензуру. Утверждение материалов московской военной цензурой, говорили они, занимает порой несколько часов, и к»частую их не успевают опубликовать в тот же день. Теперь, когда тираж газеты превысил 500 тысяч экземпляров, сотрудникам редакции приходилось выпускать номер в сжатые сроки. Почему, спрашивали они, корреспонденции должны проходить двойную цензуру: ка месте событий и в Москве? [476] (Местные цензоры, приданные Московскому телеграфному агентству [МТА], просматривали каждое сообщение, поступавшее по телеграфу.) Поскольку отчасти вина за опоздания и недоброкачественность телеграфных лент с новостями лежала непосредственно на МТА, Сытин велел своим редакторам жаловаться и телеграфному начальству [477] . Они также возобновили ходатайство, впервые поданное в 1913 году, о том, чтобы провести в редакцию прямую телеграфную связь, но правительство не разрешило изменять порядок цензурных ограничений. Прямую линию «Русское слово» получит только в 1917 году, когда к власти придет Временное правительство [478] , а пока Сытин нанял для связи с МТА курьера: тот галопом носился по улицам на белой лошади, напоминая москвичам, что сытинская газета не останавливается перед затратами, лишь бы вовремя сообщить им последние известия.

По мере того как на фронте Россия терпела от 70 германских дивизий поражение за поражением, правительство все назойливее вмешивалось в распространение информации, и вот 15 июля 1915 года редакторы Сытина получили копию телеграммы, посланной из Генерального штаба Верховного командования министру внутренних дел (в компетенцию которого входила печать): «Необходимо путем неофициальных статей и широко поставленных разъяснений печати подготовить общественное мнение к вопросу о возможности (германского] наступления… в пределах Варшавского военного округа» [479] . А что именно требуется от «Русского слова», выяснилось в августе, когда Генеральный штаб предложил всем газетам опубликовать историю героической гибели на поле брани крестьянина Степана Веремчука [480] .

Но дело в том, что еще в июне 1915 года сытинские редакторы начали допускать в освещении войны оптимистические, даже лживые нотки [481] . Для людей посторонних это легкое изменение тона прошло незаметно, и в августе цензор по-прежнему жаловался своему начальству на «Русское слово» по поводу «статей, игравших в руку германской пропаганды, стремящейся всеми силами к понижению общественного настроения в России» [482] , Однако едва ли «общественное настроение» могло быть приподнятым, если в результате ожидавшегося германского наступления русская армия оставила Галицию и западную Польшу. Только за 1915 год русские потеряли 2 миллиона человек. В конце того же года до Сытина дошло горькое известие о том, что в числе погибших оказался и его сын Владимир [483] . Двое старших сыновей, Николай и Василий, уже не подлежали мобилизации по возрасту, а тезка отца Иван, двадцати девяти лет отроду, должно быть, так или иначе участвовал в войне. Противоречивые чувства испытывал Сытин к двадцатидвухлетнему Петру, оставшемуся во вражеской стране (куда он уехал в 1913 году), зато он вправе был ожидать поступления на службу в царскую армию от своего последнего сына, двадцатилетнего Дмитрия (который оправдал его надежды в 1916 году). В качестве личного вклада в общие усилия Сытин передал Красному Кресту под госпиталь свою подмосковную усадьбу [484] .

Сытин, стало быть, имел веские причины личного свойства встать под знамена самодержавия. Уж по его ли собственному распоряжению или нет, но в сентябре 1915 года два репортера и художник-иллюсгратор из «Русского слова» отправились на фронт с заданием рассказывать исключительно о доблести русских солдат. Вся редакция, писал Благов военному министру, видит свою задачу в том, чтобы поддерживать в народе «бодрость духа и высокопатриотическое настроение», привлекая внимание читателей к «героическим подвигам» русских воинов [485] . Обращаясь в Московский комитет по делам печати, тот же Благов подчеркивал, что из московских газет «Русское слово» строже всех соблюдает требования военной цензуры [486] .

Спустя лишь месяц, однако, Дорошевич написал для «Русского слова» серию очерков, в которых недвусмысленно возложил вину за страдания и тяготы мирного населения западных территорий и на врагов России, и на ее правителей. За материалом для самого захватывающего из своих произведений Дорошевич отправился из Москвы на собственном автомобиле навстречу потоку беженцев, гонимых на восток вражеской канонадой и бессмысленной тактикой выжженной земли, применявшейся царскими офицерами. Он поведал о том, как миллионам этих людей катастрофически не хватало скудного пропитания и жилья, которое в силах было предоставить им правительство. На следующий год очерки вышли в английском переводе отдельной книгой в Нью-Йорке и Лондоне под названием «Крестный путь». Во введении кратко передано то, что увидел и о чем рассказал Дорошевич в «Русском слове»: «Сначала ему попадались редкие путники и первопроходцы – те, кто намного опередил всех остальных; постепенно процессия становилась все гуще и гуще, пока не превратилась в длинную движущуюся стену. Он описывает, как эти люди делали привалы в лесах, как они умирали в пути, как ставили придорожные кресты, продавали своих лошадей и бросали телеги, как голодали, мучились. Эти слова говорят сами за себя» [487] .

Тем временем типография Сытина со дня объявления войны исправно стряпала военно-патриотическую пропаганду. Ведь ему не впервой было наживать барыши на продукции такого рода. В 1914 году в сотрудничестве с такими художниками, как Н.И. Рерих, Сытин начал выпускать патриотические плакаты, которым суждено было разойтись миллионными тиражами, а самым ярким примером может служить широко известный рисунок Рериха «Враг рода человеческого», изображавший германского императора Вильгельма II в виде чешуйчатой гадины; в каждой руке он держал по черепу, а рядом были написаны названия городов, завоеванных его армией [488] . Само собой, подобным персонажам в сытинских изданиях противопоставлялись идеализированные образы Николая II и его верноподданных; так, на одном из плакатов изображен спокойный, мудрый царь всея Руси в окружении правителей других стран Антанты, исполненных в уменьшенном масштабе. На другом плакате полковой священник доказывает, что Бог на стороне России: вооруженный одной лишь иконой Спаса Нерукотворного, он убеждает нескольких австрийцев сложить оружие.

У художника Д. Моора Сытин приобрел рисунки, сделанные на основе подлинных случаев героизма, проявленного русскими. В частности, на плакате, где солдат несет раненого офицера на перевязочный пункт Красного Креста, показан героический переход, который совершил «Рядовой Давид Выжимок под сильным огнем»; а плакат «Женщины в войне» изображает сестру Корокину, оказывающую помощь раненым под изорванным неприятельскими осколками флагом Красного Креста.

Тиражируя «Немецкие зверства», также работы Моора, Сытин распространял пропаганду в ее классическом виде, со всеми свойственными ей преувеличениями. Здесь Моор представил немцев хладнокровными садистами, которым нужны «новые колонии для сбыта своих товаров и для расселения избытка населения». Далее автор текста обрушивается на врага за его высокомерное «убеждение, что «Германия над всеми», что только немцы истинно культурные л юл и, что остальные народы просто дрянь, не стоящая внимания… И вот господа немцы… истязают и расстреливают мирных жителей, забирают в плен мужчин и бесчестят женщин, грабят и увозят в Германию имущество и разрушают великие произведения искусства». Художник в ярких красках рисует немецких солдат варварами: один подымает на штык младенца, другой стреляет в священника.