Шрифт:
– Тогда никак не будет, – сказал Петр. – Или открыто, или никак. Поняла?
– Нет, Петя. Я уже столько сделала, что еще сделать могу. Жену твою отравить могу.
– Наговариваешь на себя.
– Я-то? – усмехнулась Катя. – А кто голову Нихилову отрезал – знаешь?
И рассказала Петру, как было дело.
Она не думала, что этот рассказ на него так подействует.
Петр побледнел, рукой полез теребить волосы под шапкой, не заметив, что поднял волкозайца на поводке в воздух. Волкозаяц захрипел, Петр опустил его.
– Жуткая скотина какая, – сказала на него Катя. – Удавил бы ты его.
Петр отвернулся и пошел.
– Это как понимать? – негромко окликнула его Екатерина.
Петр не ответил.
Ушел.
Ушел через продуваемую ледяным ветром Лысую гору – в лес.
Ему хотелось лечь, чтобы его засыпало сугробом вместе с волкозайцем. Заснуть, замерзнуть.
Все как написано, думал он, все как написано. Родила меня мать не от отца, а неизвестно от кого. Родила и будто изничтожилась, исчезла в свою работу, словно желая, чтобы никто ничем не мог вспомнить ее, став при жизни легендой, тенью. Дальше: в тридцать лет мне встретился Иван Захарович – Иоанн. Дальше: людей стал исцелять неизвестно как. Дальше: воду в вино превращал. Дальше: а дальше-то некуда уже после рассказа Екатерины о том, как отрезали голову Ивану Захаровичу, подобно Иоанну Крестителю, по наущению Иродиады, а тут – Екатерины… Слишком много совпадений, слишком много…
Углубленный в свои мысли, он не заметил, что волкозаяц насторожился, рыскает на поводке, поскуливает.
И вдруг заметил: там, там, там и там – из-за темных кустов замерцали огоньки, выступили тени.
Волки, подумал Петр.
Но это были не волки, а звери похуже волков, – это были дикие собаки.
Они обитали неподалеку, на городской свалке. Никто никогда не смел подходить к ним. Их ежегодно отстреливали, но они плодились и оказывались в том же количестве.
Петр спокойно ждал их нападения. Он только за волкозайца переживал и решил спустить его, чтобы он смог убежать.
Спустил. Но волкозаяц остался рядом.
Он, может быть, и сумел бы оторваться от преследования собак, но подумал, что раз хозяин привел его сюда, то именно для этой встречи с собаками. Так, значит, кончается посмертная жизнь, кончается рай – и наступает окончательный конец, за которым уже ничего, вероятно, не будет. И, поняв это, он тоже стал спокоен, у него теперь была одна цель: драться, а какой исход будет у драки – все равно.
Дикие псы бросились.
Молнией носился волкозаяц вокруг Петра, не позволяя собакам приблизиться к нему. Щелкал зубами направо и налево, кусал, царапал своими передними короткими лапками, лягал длинными и сильными задними. Но вот какой-то мохнатый кобель прыгнул, вцепился в ляжку, повис всей тяжестью. С рычанием навалились остальные, чьи-то клыки вонзились в горло, пеленой стали застилаться глаза, – и вдруг прошла боль, и пришел такой покой, какого волкозаяц еще не знал.
Да это же лучше всего! – мысленно воскликнул он, не зная, кого благодарить за это, да и не думая об этом.
Петр стоял и смотрел, понимая, что он ничего не может сделать. Когда же собаки увлеклись разрыванием зверя, сгрудившись над ним всей сворой, Петр подошел и стал их расшвыривать. Собаки опомнились, бросились на него. Одной рукой защищая горло, другой рукой Петр ухватывал нападающего пса за загривок, ударял о дерево, пес издыхал.
Так он прикончил всех.
Легче стало в теле, но еще тяжелее на душе.
Не глянув на растерзанные останки Кузи, он стал спускаться с Лысой горы.
8
Не только Петр не спал в эту ночь.
Не спали и Петр Петрович Завалуев и главврач Арнольд Кондомитинов.
Они выпивали в комнате-психушке.
– Нет, я не сумасшедший, – говорил Завалуев. – Но мизерная должность пусть даже в областном аппарате – извините! Передо мной другая высота!
– Какая же? – интересовался Арнольд Кондомитинов, в жизни больше всего любя (кроме женщин) выпить и поговорить с умным человеком.
– Мировая высота, если хочешь, – снисходительно сказал Петр Петрович.
– В качестве кого?
– Ну да! Скажи тебе, а ты меня в настоящую психушку посадишь!
– А это не настоящая? – обиделся за вверенное ему лечебное учреждение Кондомитинов.
– Лучше я задам тебе вопрос! – сказал Завалуев.
– Валяй!
– Чувствовал ли ты в себе тягу, например, к убийству?
– Конечно, – сказал Кондомитинов, в молодости убивший человека, который, пьяный, забрел на дачу, где Арнольд был с девушкой, дачу ее родителей; девушка спала, пьяный бродяга просил выпить и неубедительно грозил столовым ножом. Кондомитинов отнял нож и убил его, четыре раза ударив кирпичом по голове, а потом сволок в глубокий овраг и хорошо зарыл. Никто ничего не узнал. Кондомитинов редко вспоминал об этом случае – и равнодушно.
– Хорошо! – похвалил Завалуев. – А чувствовал ли ты тягу к насилию?
– Конечно, – сказал Кондомитинов, полгода иазад изнасиловавший глухонемую четырнадцатилетнюю пациентку, заболевшую пневмонией, и она умерла потом от пневмонии.
– Так! – все больше радовался Завалуев. – Но ради чего ты мог бы убить и изнасиловать?
– Ради процесса.
– Ты врешь! – закричал Завалуев. – Ты хочешь, чтобы я о тебе думал лучше, чем ты есть! На самом деле ты ни на что не способен! А я вот способен на все! Ради власти! Я хочу, чтобы я стоял на вершине мира, а люди, как тараканы, ползали бы подо мной! Не страна, понял меня, а весь мир! – вот моя цель!