Услышав от Абу Мухаммеда, что в кофейню приходили полицейские и спрашивали о нем, он так оторопел, что даже отбросил молот в сторону.

— Только обо мне? — испуганно спросил он.

— Спрашивали тебя.

— А чего они хотят?

— Не знаю. Меня Таруси послал, у него и спрашивай.

Отправляясь к Таруси, Абу Хамид, как обычно, оставил кузницу на Абу Самиру.

— Присмотри за кузницей, Абу Самира! Я ушел.

— Иди спокойно и возвращайся с хорошими вестями.

Абу Хамид на минуту остановился, многозначительно посмотрел в глаза другу. «Вот иду и, может быть, не вернусь, — думал он, — принесу себя в жертву. Но я не боюсь. Все равно Сирию скоро освободят. Говорят, Роммель уже в Эль-Аламейне» [5] .

А Абу Самира подумал: «Что-то с ним творится неладное. Наверное, давно радио не удается послушать». Он выпустил несколько колечек дыма и снова стал усиленно сосать мундштук наргиле, громко булькая водой в сосуде. Потом с неожиданной для него легкостью, уронив даже трубку наргиле на землю, он вдруг подхватился:

— Бери, сестра, не раздумывай! Такой дешевизны нигде нет. Еще сбавлять — язык не поворачивается. Не подходит — покупай с тележек.

Абу Самира, рекламируя свой товар, недаром больше всего нажимал на его цену и умалчивал о его качестве. И к другим тележкам с зеленью и фруктами он отправлял покупателей неспроста. Ими был забит весь базар. Они вытянулись в несколько рядов чуть ли не на километр. Летом, в жару, владельцы тележек натягивали над ними тенты из грубой мешковины, чтобы не вяли фрукты и зелень, приобретенные оптом у феллахов. Весь день они со своим товаром простаивали на жаре. Но все продать к вечеру немногим удавалось. И тогда они, не желая оставлять свежие овощи и фрукты на завтрашний день, предлагали купить их подешевле Абу Самиру. Тот не отказывался, забирал у них уже несколько привядшие плоды, рассовывал по своим многочисленным ящикам вместе с уже испорченными, закрывал все это в кузнице, а с рассветом чуть не самый первый на базаре начинал торговать своим второсортным товаром. Он расхаживал взад-вперед перед мастерской Абу Хамида и громко зазывал покупателей.

Тем, кто долго колебался или слишком рьяно препирался с ним, он обычно говорил: «Товар перед вами. Нравится — покупай, не нравится — прощай!» Он хорошо знал цену своему товару и своих постоянных покупателей. Именно в этом был секрет его успешной торговли и секрет его «могущества», которое было общепризнанным на всем базаре. Абу Самира не просто торговал. Он одновременно оказывал различные услуги и благодеяния: одних выручал, скупая их залежалый товар, другим помогал свести концы с концами, отдавая свой товар, как он говорил, за бесценок. «Вот умру я, — говаривал он обычно, — кто еще будет помогать бедным людям?»

Многодетные женщины из бедняков и в самом деле относились к нему как к своему благодетелю и молили аллаха, чтобы он даровал ему долгую жизнь. Хозяева тележек каждый вечер заискивали перед ним, сбывая ему свой залежалый товар.

— Возьми, пожалуйста, дядя! — умоляли они. — Твои покупатели неразборчивые, все купят! И ты в убытке не останешься.

— Мне много не надо, — отвечал скромно Абу Самира. — Я ведь только посредник. За что покупаю, за то и продаю. Аллах мою семью всегда прокормит. С нас хватает и милости аллаха. А вот если бы не я, бедняки с голоду поумирали бы. Вот так-то!

У него были редкие мелкие зубы, и поэтому говорил он, сильно шепелявя, что было для некоторых предметом постоянных насмешек и шуток. Бороды у него почти не было — он болел когда-то экземой. На лице и подбородке гтоорастало несколько щетинок, которые он обычно сбривал один раз в неделю — по четвергам.

В пятницу, как истый мусульманин, он не работал. Утром направлялся в мечеть сотворить молитву, потом в кофейню — выпить одну-две чашки кофе и покурить наргиле. В летние дни, захватив с собой наргиле и кое-какую пищу, он шел к морю в сопровождении всего своего семейства: впереди он сам, за ним — жена, укутанная с головы до ног в черную милайю, за ней — их старшая дочь Самира, а в хвосте — все остальные дети.

У него был свой ключ от кузницы Абу Хамида, и поэтому он открывал ее сам рано утром и закрывал поздно вечером, когда хотел, будто арендовал эту лавку. На самом деле он ничего не платил Абу Хамиду, только разделял его политические взгляды. Но Абу Хамиду все же иногда надоедали надрывные вопли Абу Самиры, который почему-то особенно усердно орал именно тогда, когда в кузницу заглядывал кто-либо из единомышленников хозяина. В таких случаях Абу Хамид, вытянув свою длинную шею, кричал из двери:

— Соседушка! Нельзя ли немного потише?

Если же Абу Самира, увлеченный спором с покупателями, не реагировал на это замечание, Абу Хамид, подойдя уже вплотную, повторял:

— Соседушка, у меня ведь тоже люди! И я тоже хочу с ними поговорить.

— Виноват! Виноват! Клянусь: буду ниже травы, тише воды!

Действительно, несколько минут Абу Самиры не было слышно, но через некоторое время в общий гам вдруг опять врезался его пронзительный голос:

— Клянусь аллахом, сестрица! Не спорь со мной. Где ты видела товар за такую цену? Вот эта кучка — два куруша, эта — три! Хочешь — плати и забирай, не хочешь — до завтра прощай!