Знаменательно, что „Солнце и ты” заканчивается строками, которые по существу повторяют и эмоционально усиливают смысл последних строк „Крымского ветра”. На мой взгляд, здесь заложена основная информация, которая в лирическом антураже обошла военную цензуру: „Я предпринимаю все возможное, чтобы вырваться из обреченного Крыма, это реально, жди с надеждой, скоро мы встретимся”.

Как замечали многие, эти стихи перекликаются с популярными советскими песнями периода войны – „Землянка”, „Темная ночь”, „Жди меня” и др. Однако последние аккумулируют в себе и чувство любви к женщине, и любовь к Родине. Это были песни справедливой и бескомпромиссной народной борьбы с агрессором. Такие стихи и песни органически не могли быть написаны в рядах оккупационной армии…

Следует напомнить, что к описываемому периоду боеспособность и особенно моральный дух румынской армии в Крыму были подорваны полностью. Сам диктатор Антонеску, реально видевший приближающуюся катастрофу, пытался убедить Гитлера произвести эвакуацию войск из Крыма. Настроения подавленности и нежелания воевать за чуждые Румынии цели проникли и в офицерскую среду. О каких-либо победах никто и не мечтал. Уставшие, деморализованные солдаты чувствовали свою обреченность…» (журнал «Историческое наследие Крыма», № 1, 2003 г.).

Я только теперь понимаю, какие чувства ты испытывал на земле советского Крыма. Ты, который считал себя русским человеком и писал об этом во всех анкетах, здесь оказался чужим. Я хочу оговориться, что не пытаюсь даже касаться сегодняшних отношений России и Украины, распрей по Крыму, коммунально-кухонных разборок. Как меняется жизнь, сколько пережито, если сегодня приходится объяснять, что для тебя «Россия» и «русский» означали весь Союз и всех «советских»! Не знаю, почему все нации – каждая по-своему – дороги тебе. Это как в семье: кому сегодня больнее, тому больше внимания. Я не знаю, кто в тебе это воспитал, кто тебе это внушил. По твоим словам, истину ты обрел, придя к Богу. Может, и это та истина, которую ты постиг благодаря Ему. Могу уверенно утверждать, что ты считал Союз Россией, поэтому и Крым воспринимал русским, и тебе было больно ощущать себя там чужим. Ты радовался победам советских войск, а тебя обе стороны пугали террором. Одни «советским», другие «германским».

Тот же «Голос Крыма» 23 февраля 1944 года пишет о терроре на территории Украины, где установилась «жидо-большевистская власть», о виселицах – «по всем дорогам висят трупы «работающих на немцев» переводчиков, железнодорожников, старост, поварих, простых рабочих…». Советская пропаганда, в свою очередь, обещала всех понять и всем простить заблуждения, предлагала сдаваться, возвращаться, иначе… И шел рассказ о фашистских зверствах по отношению ко всем, у кого в жилах текла не «арийская кровь». Ты читал все это, знал, что и те, и другие говорят полуправду, поэтому действовал по своему плану. Ты не нарушал своих принципов, ты был честен к своим людям, к своему делу. Ты не из тех, кто на баррикадах доказывает свою правоту. Я по твоим письмам, пришедшим из Крыма, это поняла. И никому меня не переубедить.

Впервые ты спел «Любимую» в концертной программе в театре «Обозрение» в Одессе. Так и сказал, выйдя к зрителям: «„Любимую” моей любимой Верочке Белоусовой пою. Слова и музыка мои». Тот концерт в «Обозрении» вел местный знаменитый конферансье. Он подготовил репризы, стихи, анекдоты. И надо признать, неплохо работал. Но второе отделение вел ты. Дело в том, что в антракте к тебе подходили за автографами и просили не тратить время на шуточки, а лучше больше петь. Вот ведущий, услышав такие пожелания, и удалился, а мы стали «больше петь».

«Любимая» была во втором отделении. Ты пел под гитару, и мой аккордеон тебе помогал. Я рискнула включиться на припеве. Ты пел: «Любимая, родимая», а я одновременно: «Любимый мой, родимый мой». Последний аккорд. Я стояла ни жива ни мертва – в твою сторону смотреть боялась. Услышала аплодисменты, потом почувствовала твою руку на плече. Так и стояли, а когда стихли аплодисменты, ты сказал: «Она не только любимая, она и ученица способная». Моя первая победа, первый экспромт и первая удача!

Позже, уже в Румынии на одном из концертов ты объявил «Любимую» так: «Я приглашу сейчас на сцену свою жену, Веру Лещенко, и мы споем вам гимн влюбленных. Я его посвятил Вере и назвал „Любимая”. Хочу всем вам пожелать так же любить друг друга. И пусть ваши голоса с любимыми сольются так же, как наши». Это не было домашней заготовкой конферанса, такими словами песню ты больше никогда не представлял. А я мысленно для себя повторяла их перед каждым исполнением «Любимой».

Тем временем обстановка в Одессе становилась все напряженнее. За день до твоего появления мы получили указание явиться в комендатуру. Судя по опыту знакомых, которые уже получали такие предписания, нас готовили к отправке в Германию. Я уже не надеялась увидеть тебя.

Но ты приехал. Я запомнила тот день – 20 марта 1944 года. Все наше семейство в растрепанных чувствах. Ты убедил нас, что надо уезжать. Немцы отступают и всех, кто значится у них в списках подозрительных, угоняют. Я со старшим братом Жоржем была в списках – не договориться. Ты настоял, чтобы с нами поехали мама и оба брата. На следующий день собрались соседи, прибежала моя подруга Людочка. Конечно, всплакнули. Что будет? Мы оказались на распутье: направо пойдешь – в Германию отправят, налево – неизвестность. Когда мы встретились с Людочкой Бетой после моего возвращения из лагеря, она рассказала, как рано утром к нам явился взвод солдат. Жутко разозлились. Кричали, ругались. Все в квартире перевернули, побили посуду, переломали мебель.

21 марта 1944 года. Вокзал переполнен. Мы растеряны. Только ты был спокоен, хотя взвалил на себя неподъемную ношу. Поезд медленно, постепенно набирая скорость, увозит нас в новую жизнь.

Что в новой жизни ждет меня – не знаю

Первой остановкой была станция Либлинг. Это уезд Тимиш-Торонтал, местечко в Трансильвании. Дольше суток добирались мы сюда: пересекли практически всю Румынию с востока на запад. Провинциальный румынский город стал перевалочной базой для беженцев: венгров, молдаван, украинцев, сербов, а коренным населением были немцы. Всех приехавших нашим поездом из Одессы расселили по домам местных жителей. Мы попали в немецкую семью, которую война не обошла бедами. Но мы не почувствовали раздражения, неприязни. Напротив, нас окружили вниманием и заботой, делились последними запасами.