Шрифт:
Третья элементарная проекция — проекция помощи, возможно, наиважнейшая среди конститутивных представлений религиозной жизни. К Богу как помощнику во всех житейских невзгодах и на смертном одре обращена большая часть всех религиозных призывов. Но поскольку Божья помощь предполагает власть Бога над происходящим в мире, фантазия о Боге как помощнике смешивается с человеческим опытом, содержащим познания об опеке, заботе и правлении. Популярный образ Христа — это образ доброго пастыря, пастуха. В ходе истории религии боги поделили между собой области своей власти и ответственности, будь то в форме контроля над отдельными секторами — элементами природы, такими как море, река, ветер, лес и урожай в поле, или в форме общего властвования над сотворенным миром. Несомненно, что политический опыт пронизывает эти проекции; власть Бога представляется по аналогии с функциями предводителя племени или короля. Религия феодального общества менее всего делает секрет из своей политической проекции Бога, без колебаний превращая Бога в наивысшего по положению феодала и обращаясь к нему с использованием феодального титула «господин»; по-английски и по сей день говорят My Lord.
Наивнее всего антропоморфизм или социоморфизм проявляется там, где делаются попытки изобразить богов. По этой причине рефлексивные религии и теологии ввели строгие запреты на изображение Бога: они поняли опасность опредмечивания, вещного воплощения божества. Иудейство, ислам, а также известные иконоборческие фракции христианства проявили в этом интеллигентную сдержанность. Уже в сатире просветителей высмеивались африканские божки, для которых черная кожа была столь же само собой разумеющейся, как и узкий разрез глаз для азиатских идолов. Авторы повеселились на славу, прикидывая, как могли бы представлять своего бога львы, верблюды и пингвины: как льва, верблюда и пингвина.
С этим открытием проективного механизма критика религии дала в руки просветительского движения острое оружие. Без большого труда можно показать, что механизм проецирования в основе своей всегда один и тот же — не важно, идет ли речь о чувственных наивных представлениях вроде узких глаз и седых дедовских бород или о более тонких атрибутах, таких как личность, авторство в творении, непрерывность или способность предвидения. Тем не менее последовательная критика религии оставляет нетронутым вопрос о
«существовании Бога». Ее рациональный такт состоит в том, что она не покидает сферу, очерченную вопросом: «Что я могу знать?» Критика претерпевает догматический рецидив метафизики только тогда, когда она с негативно метафизическими высказываниями перескакивает через границу знания и начинает признаваться в бестолковом атеизме. Представители организованных религий могли с этого момента с удовлетворением констатировать сближение «атеистического мировоззрения» с теологическим, ведь там, где сохраняется фронтальное противостояние, не происходит никакого прогресса, уводящего с обеих позиций выше,— а большего и не требуют институты, для которых главным является самосохранение.
Наряду с антропологическим разоблачением проекций Бога Просвещение с XVIII века знает вторую стратегию подрывных действий, в которой мы открываем для себя зародыш современной теории цинизма. Она известна под названием теории обмана со стороны священников. С ее помощью Просвещение бросает первый инструменталистский взгляд на религию, задавая вопрос: кому полезна и какую функцию она выполняет в жизни общества? Ответ на эти вопросы, внешне простой, просветители дают без заминки. Во всяком случае, им требуется только оглянуться на тысячелетнюю историю христианской религиозной политики от Карла Великого до Ришелье, чтобы найти ответ, наблюдая следы приукрашенного религией насилия:
Все религии воздвигнуты на почве страха. Непогода, гром, бури...— вот причины этого страха. Человек, который чувствовал себя бессильным перед происходящим в природе, искал для себя прибежище под защитой существ, которые были сильнее, чем он сам. Лишь позднее честолюбцы, изощренные политики и философы научились извлекать выгоду для себя из легковерия народа. Для этой цели они изобрели множество столь же фантастических, сколь и жестоких богов, которые не служили никакой иной цели, кроме как укреплению и сохранению их власти над людьми... Так возникли различные формы культов, которые в конечном счете были нацелены только на то, чтобы придать существующему общественному порядку своего рода трансцендентную легальность... Ядро всех культовых форм заключается в жертве, которую отдельный человек должен принести ради блага сообщества...Таким образом, нет ничего удивительного в том, что от имени Бога <...> значительное большинство людей угнетается маленькой группой людей, которые сделали религиозный страх эффективным своим союзником («Тереза-философ. Картина нравов XVIII века, созданная ин-TjJMHbiM другом Фридриха Великого, маркизом д'Аргенсом, в переводе И. Фюрстенауэра». Дармштадт, без указания года. С. 111—112; авторство остается неясным, так как оно подтверждается только замечанием маркиза де Сада).
Это — инструменталистская теория религии, которая изъясняется без обиняков. Правда, и она относит генезис религий на счет человеческой беспомощности (проекция Помощника). Но более существенным в ней является прорыв к открыто занимающейся рефлексией инструменталистской логике. В вопросе о функциях и при-
менении религии критикой идеологии заложена мина, которая взорвется в будущем, создано ядро, вокруг которого кристаллизуется современный рефлексивный цинизм.
Просветителю не составляет труда сказать, для чего существует религия: во-первых, для победы над жизненным страхом, во-вторых, для легитимации основанных на угнетении общественных порядков. Это означает в то же время историческую последовательность, как то явственно подчеркивает текст: «Лишь позднее...». Те, кто эксплуатирует религию и пользуется ей, должны быть людьми иного калибра, чем народ, верующий наивно, находясь во власти страха. Текст соответствующим образом выбирает выражения: говорится о «честолюбцах» и о «изощренных политиках и философах». Выражение «изощренный» не следует принимать всерьез. Оно указывает на нерелигиозное сознание, которое использует религию как инструмент господства. Здесь религия имеет только лишь одну задачу — обеспечить на продолжительное время в душе подданных готовность беспрекословно идти на жертвы.
Просветитель предполагает, что власть имущие знают это и, сознательно все просчитав, позволяют религии действовать себе на пользу. Ничего иного и не выражает упомянутая изощренность — «утонченность» господского знания. Сознание власть имущего освободилось от религиозного самообмана, однако оно позволяет обману действовать себе на пользу. Оно не верит, но позволяет верить другим. Многим приходится быть глупыми, чтобы немногие оставались умными.
Я утверждаю, что эта просветительская теория религии представляет собой первую логическую конструкцию современного, то есть рефлексивного господского цинизма*. Однако эта теория не смогла прояснить свою собственную структуру и диапазон действия и в ходе теоретического развития сошла на нет. В общем и целом принято считать, что только у Маркса критика идеологии нашла свою действенную форму, над которой продолжали работать системы Ницше, Фрейда и других. Господствующее в учебниках воззрение на теорию обмана, исходящего от священников, заключается в признании ее подхода недостаточным и правомерно преодоленным «более зрелыми» формами социологической и психологической критики сознания. Это верно только отчасти. Можно показать, что эта теория учитывает параметр, перед которым социологические и психологические критики не только остаются бессильны, но и вообще его не замечают, когда он начинает проявляется в пределах своей собственной области: «параметр изощренности».