Готфрид Бенн, сам выступающий записным адвокатом совре­менных цинических структур, дал, пожалуй, лучшую за этот век формулировку цинизма — блестящую, ясную и бесстыдную: «Быть глупым и иметь работу — вот в чем счастье». Полное содержание этого тезиса открывается только с учетом его оборотной стороны: быть интеллигентным и тем не менее исполнять свою работу — вот несчастное сознание в его модернизированной, больной Просвеще­нием форме. Оно не может снова стать «глупым», простодушным и незлобивым — невинности не возвратишь. Оно закосневает в убеж­дении, что отношения, к которым оно оказалось прикованным ин­стинктом самосохранения, крайне суровы. Делать так делать. При двух тысячах марок в месяц на руки (без налогов) потихонечку начи­нается контрпросвещение; оно основывается на том, что каждый, кому есть что терять, в частном порядке справляется со своим несчаст­ным сознанием или надстраивает над ним «служебные обязанности».

Новый цинизм — именно потому, что он существует как лич­ностная фундаментальная установка, применяющаяся к положению вещей в мире,— уже не бросается в глаза в той мере, в какой это соответствовало бы сложившемуся представлению о нем. Он обле­кает себя в форму деликатности, как мы вскоре увидим *, это глав­ное, ключевое слово, изящный эвфемизм для того, чтобы уйти от разговора об отчуждении. Приспособленчество, сознающее себя та­ковым и пожертвовавшее знанием лучшего в силу «вынужденной необходимости», уже не видит повода для того, чтобы агрессивно и скандально выставлять себя напоказ в обнаженном виде. Есть такая нагота, которая уже не воспринимается как разоблачение и не пред­полагает выставления на всеобщее обозрение никаких «голых фак­тов», на почву которых можно встать с веселым и ясным реализмом. Неоциническая сделка с реалиями представляет собой нечто жал­кое, а не суверенно-обнаженное. Поэтому и в методологическом плане не так-то легко найти способ выражения в языке диффузного ци­низма с его нечетко очерченным профилем. Он отступил и укрылся за скучной взрослостью, которая скрывает свое знание, уже не годя­щееся для атак, как некий постыдный недостаток. Крупные насту­пательные демонстрации цинической дерзости стали редкостью; они сменились приступами хандры, а для сарказма не хватает энергии. Гелен даже полагал, что сегодня уже и англичане не способны на ехидство, потому что запасы недовольства истощены и все стали считаться с реалиями. Разочарование и досада, которые последова­ли за предпринятыми атаками, уже не дают раскрывать рот настолько широко, что от этого могло бы выиграть Просвещение.

Это одна из причин, по которой во второй части данной книги приводится непропорционально много «цинического материала» из времен Веймарской республики, при том, что документы, относя­щиеся к более ранним периодам, и вовсе не рассматриваются. В ис­торическом разделе, описывая Веймарский симптом, я предприни­маю попытку дать физиогномику эпохи. При этом идет речь о ха­рактеристике десятилетия, ближайшим наследником которого стал фашизм, а последующими наследниками являемся мы сегодняшние. Говорить о Веймарской республике все еще значит заниматься социальным самопознанием. По причинам, которые можно указать, культура той эпохи была предрасположена к цинизму; как никакая другая ранее; она произвела на свет множество блестяще выражен­ных цинических позиций, которые можно использовать как образ­цы для изучения основ, как школьные примеры. Она более сильно и остро испытывает муки от модернизации и говорит об утрате своих иллюзий более холодно и резко, чем на то способно любое современ­ное общество. Мы находим в ней из ряда вон выходящие определе­ния современного несчастного сознания, столь выдающиеся, что они обладают жгучей актуальностью по сей день, и, возможно, даже та­кие, чью общую значимость мы способны понять только сейчас.

Критика цинического разума оставалась бы академической иг­рой в бисер, если бы она не прослеживала связи между проблемой выживания и опасностью фашизма. На деле вопрос «выживания», самосохранения и самоутверждения, на который предлагает свой ответ всякий цинизм, напрямую связан с ключевой проблемой — пробле­мой сохранения настоящего и планирования будущего в современ­ных национальных государствах. Используя различные подходы, я пытаюсь определить логическое место немецкого фашизма в лаби­ринтах и закоулках современного рефлексивного цинизма. По этой причине позволительно сказать, забегая вперед, что в нем происхо­дит соединение типичных для современности динамических процес­сов роста психокультурного страха перед распадом и разложением, регрессивного самоутверждения и связанной с новым состоянием ве­щей холодности разума — с солдатским цинизмом, который имеет столь же жуткие, сколь и прочные традиции на немецкой, а в осо­бенности на прусской почве.

Возможно, эти размышления по поводу цинизма как четверто­го члена в ряду форм ложного сознания помогут преодолеть стран­ное молчание чисто философской критики по поводу так называе­мой фашистской идеологии. В связи с «теоретическим фашизмом» профессиональная философия не выдвигает никаких собственных тезисов, потому что ее основное представление таково: фашизм ниже всякой критики. Объяснение фашизма как нигилизма (помрачения сознания и т. п.) или как продукта «тоталитарного мышления» оста­ется чересчур широким и расплывчатым. Ведь уже достаточно отме­чался «несобственный», лоскутный характер фашистской идеоло­гии, а все то, что она намеревалась «отстаивать» в содержательных тезисах, уже давно подвергнуто радикальной критике со стороны частных наук — психологии, политологии, социологии, историогра­фии. Программные положения фашизма «даже не представляются» философии субстанциональной идеологией, которую стоит прини­мать всерьез, такой идеологией, над которой действительно следует поработать рефлексирующей критике. Но здесь-то и обнаруживает­ся уязвимое место — уязвимое место критики. Она сосредоточила свое внимание на «серьезных противниках» и, следуя такой уста­новке, устранилась от решения задачи рассматривать идеологичес­кие образцы «несерьезных», «легкомысленных и поверхностных» систем. Поэтому критика по сей день оказывается не на должном уровне, демонстрируя неспособность к рассмотрению современной смеси образа мыслей и цинизма. Но поскольку вопросы социального и индивидуального самосохранения дискутируются именно в виде таких смесей, существуют веские основания для того, чтобы позабо­титься об их изготовлении. Вопросы самосохранения следует обсуж­дать на том же языке, на котором обсуждаются вопросы самоуничто­жения. Как представляется, здесь действует та же самая логика опро­вержения морали. Я называю ее логикой «цинической структуры», то есть логикой самоопровержения высококультурной этики. Ее про­яснение позволит лучше понять, что значит — выбирать жизнь.

2. Просвещение как диалог:

критика идеологий как продолжение

неудавшегося диалога

другими средствами

Тот, кто заводит речь о цинизме, напоминает о границах Просвеще­ния. В этом отношении изучение ярких проявлений цинизма в Вей­марской республике — даже независимо от того, что здесь он пред­стает в наиболее явной форме,— весьма перспективно для филосо­фии истории. Веймарская республика выступает в немецкой истории не только как продукт задержанного национально-государственного, развития, вызванного тяжким бременем наследия Вильгельма и духа цинически-антилиберального государства, но и как образец «неудав­шегося Просвещения».

Часто все изображают так, будто поборники Просвещения в республике к тому времени не могли представлять собой что-то иное, кроме как отчаявшееся меньшинство, которое противостояло почти неодолимым силам, и объясняют, почему это произошло, перечис­ляя эти силы: массовые течения, направленные против Просвеще­ния и питающие ненависть к интеллекту; целая фаланга антидемо­кратических и авторитарных идеологий, которые сумели организо­ваться и эффективно влиять на общество через публицистику; агрессивный национализм с реваншистскими чертами; не поддаю­щаяся Просвещению мешанина твердолобого консерватизма, запу­щенного филистерства, мелких мессианских религий, апокалипти­ческих политических направлений, а также отказов выполнять тре­бования неуютной современности — как реалистических, так и психопатических. Нарастающий кризис снова и снова заносил ин­фекцию в раны, оставленные мировой войной; продолжало бурно разрастаться увлечение ницшеанством — как наиболее четко выра­женным стилем мышления раздосадованных немцев, склонных к нар­циссизму, и соответствовавшим их предельно эмоциональному, «про­тестантскому» отношению к «скверной реальности». В атмосфере лихорадки кризиса начались постоянные и всеобщие психо­политические колебания между страхом перед будущим и отвраще­нием ко всему, основанном на чувстве собственной неполноценнос­ти, между шаткими псевдореализмами и меняющимися состояния­ми души. Если есть эпоха, которая требует применения исторической

психопатологии, то это — полтора десятка лет, прошедшие между падением кайзера и утверждением у власти национал-социализма.

На первый взгляд, здесь все верно: тот, кто намеревался зани­маться Просвещением в таком обществе, оказывался в заведомо проигрышном положении. Силы Просвещения были чересчур сла­бы по целому ряду причин. Просвещение так и не смогло заключить эффективного союза со средствами массовой информации, а «совер­шеннолетие человека» никогда не было идеалом промышленных монополий и их объединений. Как же могло быть иначе?