Ему не оставалось ничего, как согласиться с ее мудрыми рассуждениями, ибо они нисколько не шли вразрез с его собственными мыслями. «Мне никогда не обладать женщиной, которую я желаю с такой неистовой страстью. И все потому, что в ней я вижу самого себя, только в женском варианте, именно таким я и хотел бы быть, если был бы женщиной. Для меня словно ожил древний миф о Гермафродите».

— Эй, что это там у тебя на ноге? Вот на той.

Он приподнял ее ногу и исследовал до самого паха. Изабель лежала перед ним голая, прикрыв ладонью низ живота.

— Это смола. И где ты только в нее вляпалась?

И он принялся очищать листьями ее ступню. Глядя на эту маленькую, почти детскую ногу с нисходящей линией пальцев, от большого к маленькому, его охватило какое-то странное чувство, похожее на благоговение. «Ну вот, я уже стал фетишистом. Однако я обожествляю не только эту ногу, но все тело Изабель от макушки до пятки. Это чувство стало для меня чем-то вроде религии». Ему показалось, что после многих лет, проведенных в застенке, запоздалая страсть приоткрыла дверь его темницы, выходившей, как оказалось, в такую же, только более просторную тюремную камеру. Все, что окружало его в этом мире, оборачивалось для него неволей. В конце концов он выбрал для себя одиночество, что причиняло ему гораздо меньшую боль, чем общение с другими людьми. И даже его решение приобрести в этой глуши домик-развалюху, было на первый взгляд вполне разумным, ибо позволяло как-то сводить концы с концами и говорило лишь об одном: «Я нашел место, где могу закрыться от всех на семь замков, спать и пить в свое удовольствие. В Изабель воплотились все мои мечты, ибо она — мое второе „я“, объединившее в себе мужское и женское начало; она представляет собой именно тот идеал, который я искал в одиночестве».

Наконец он опустил на землю девичью ногу, очищенную от смолы самым тщательным образом, и, пододвинув ее к другой ноге, принялся смотреть на дремавшую Изабель и не мог наглядеться. Ему показалось, что тело Изабель покрыто каким-то неземным загаром. Ее кожа нисколько не потемнела, а напротив, на солнце казалась ослепительно белой, но стоило только солнцу скрыться за облаком, как тут же, пропитанная теплом и светом, она начинала отливать золотом. И сейчас, лежа на животе, подставив солнцу свою округлую попку, она повернулась к отцу лицом и улыбнулась.

— Ты смеешься надо мной?

— Нисколько. Я хотела сказать тебе спасибо.

— Нет, ты думала о чем-то таком, что заставило тебя улыбнуться. Так о чем же?

— Так, ни о чем. Если я должна теперь докладывать тебе обо всем, что приходит мне в голову, боюсь, что ты тут же разочаруешься.

— И все-таки скажи.

— Я вспоминала, как в прошлое лето, когда была на море и нечаянно ступила в мазут или деготь, Бернар очистил его ракушкой.

— И все?

— Да, все.

Полю же казалось, что подобная сцена не могла не иметь продолжения. Он упустил из виду наличие прибрежных скал, острой гальки и пляжа с ордой загоравших. Его распалившееся воображение рисовало пустынный остров со сказочным песчаным берегом. Он представил, как Изабель спускает вдоль бедер трусики от купальника перед стоявшим в ее ногах парнем, который в точности повторяет ее движение. Поль уже видел, как этот наглец впился губами в ее жаркий и чувственный рот. «Почему он, а не я? Почему я всего лишь отец, сторож, приставленный к сокровищу, пожилой, грузный мужчина в синей рубахе, прислонившийся спиной к стволу дерева?» И он начал в тысячный раз задаваться вопросом, как могло случиться, что он так неожиданно постарел. Почему это произошло именно с ним? Его поезд давно ушел. И ему осталось лишь одно: смотреть на прекрасную и недоступную Изабель.

— Пора возвращаться.

Она поднялась на ноги и оделась. У девушки внезапно закружилась голова.

— Ты слишком много лежишь на солнце. Обопрись на меня.

Она была такой доверчивой и нежной. Однажды она сказала ему, что нуждается в ласке. Он будет обнимать и целовать до тех пор, пока волна нежности не захлестнет его и не вытеснит из разгоряченной головы шальные мысли, которые породила его неуемная ревнивая фантазия.

С каждым вечером осень все больше вступала в свои права. Однако утро вновь приносило с собой тепло, словно лето не торопилось расставаться с ними.

— Ты не будешь сегодня ужинать?

— Я неголодна.

Отодвинув мясо к краю тарелки, она попробовала картофельное пюре, и не почувствовав вкуса, кончиком вилки принялась вычерчивать на нем квадратики. Она взглянула на отца. По его лицу нельзя было понять, проголодался он или нет. И все же, слегка ссутулясь над столом, он продолжал запихивать в рот еду, запивая большими глотками вина. Она зябко повела плечами.

— Нельзя сказать, что у нас жарко.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да, прекрасно, но меня немного знобит.

— Я включу отопление. В это время года уже надо протапливать дом каждый вечер.

Он подумал, что вовремя проверил трубы и запасся на прошлой неделе мазутом. И тут вспомнил, каким был этот дом, когда семь лет назад он поселился в нем. Плита на кухне, да еще дровяная печурка в его комнате. Ему вспомнилось, как он впервые зимовал в этих краях, когда снегом замело дороги и деревушка оказалась отрезанной от внешнего мира. На него нахлынули воспоминания о том, как Каролина наотрез отказалась вылезать из постели, без конца жалуясь, что не заслужила столь жестокой смерти. Каролина! Она была почти красавицей, к тому же весьма соблазнительной женщиной. Что с ней потом сталось? Последнее, что он мог вспомнить, это винный погребок в Марселе, откуда они вместе выползли. Она повернулась к нему спиной и ушла, навсегда исчезнув из его жизни.

«Сегодня малышка что-то не особенно разговорчива. Возможно, она уже заскучала?» Он подумал о ее дружке Бернаре и даже попытался себе представить, как выглядел тот счастливец. Скорее всего, это был молчаливый, худощавый парень, с животом, словно прилипшим к позвоночнику, и черной прядью волос, спадавшей на лоб. Однако его смазливую физиономию, несомненно, что-то портило: например, сломанный нос. Поль подошел к огню, разведенному в камине. Вернувшись с кухни, Изабель подошла к отцу:

— У меня болят ноги.